Мой бог

Близилось полнолуние, когда я спустился на землю. Моя дорогая сестра отправилась на охоту этой ночью, и, судя по тому, как ярко светила луна – дела у нее шли хорошо. Я же, скрывая свое лицо под темным капюшоном плаща, который накинул поверх красного хитона, поспешно шагал по мрачным безлюдным коридорам, направляясь к царским комнатам. Мои шаги эхом раздавались в этой тьме. До меня продолжали доноситься мольбы царя Амиклы, и я не прекращал удивляться выдержке и настойчивости этого спартанца. Даже спустя столько времени он, не теряя надежды, верил, что я отвечу на его молитвы. Каким же отчаянным нужно быть? Я дошел до конца коридора, оказываясь перед огромной деревянной дверью, больше похожей на городские врата, нежели входом в покои. Стражников не наблюдалось. Наверное, царь настолько отчаялся, что распустил всю свою охрану, надеясь получить помощь от кого угодно, будь то даже уличный бродяга. Я толкнул двери, и они со скрипом раздвинулись, открывая моему взору весьма неприятную сцену. Комната была довольно маленькая, я бы сказал аскетичная, освещенная всего лишь тремя свечами, расставленными на полу вокруг детского ложа. Где-то у стены стояла не застеленная деревянная кровать – вот и все, что находилось здесь. Настоящие спартанские условия. По обе стороны от детской кроватки на коленях стояли утомленные родители: крепкий темновласый мужчина с короткой черной бородой, очевидно, и был тем самым царем Амиклой. Чем-то он напомнил мне Ареса. Только вот в глазах великого бога я никогда не видел столько боли. А тело его ни разу не было таким истощенным. Напротив сидела его прекрасная кареглазая жена Диомеда. Спутанные волосы цвета вороньего крыла были уложены в небрежную прическу, а сама она казалась такой уставшей, что выглядела лет на двадцать старше, чем была на самом деле. Оба родителя не сводили взгляда с маленького мальчика, исхудавшего настолько, что временами я замечал его ребра. Ребенок, лежавший на ложе, и сам измучился настолько, что уже и не кричал вовсе, а лишь издавал какие-то хриплые звуки. Он походил скорее на трупа, нежели на человека, я понимал, что дни его подходят к концу. Здесь не было слуг. Не было лекарей. Лишь двое родителей, их несчастное дитя и зловещий Танатос, дышащий в затылок ему. И я знал, почему так. Объяви царь о недуге сына – младенца тот час бросили бы в ущелье Апофеты, ведь в Спарте не было места для слабых и болезненных. Амикл и Диомеда заметили меня только тогда, когда я приблизился к Гиацинту. - Спаси его, и я дам тебе все, чего ты пожелаешь. – Шепнул царь, с надеждой глядя на меня. Он не спрашивал, как зовут меня. Не позвал стражу, не спросил, кто меня пустил. Никаких вопросов, которые обычно задают люди. - Я ничего не хочу, благородный царь, - тихо ответил я, - все, что мне нужно – уже у меня есть. Я заметил, как при слабом свете трех свечек Амикла пытался разглядеть мое лицо. Напрасно, ведь оно надежно было скрыто под тенью накидки. Я опустился на колени рядом с младенцем, принявшись осматривать его. Болезнь пожирала его, словно волк. Ребенок страдал от желтухи, а так же увеличенной печени. Оттянув его опухшее веко, я с ужасом заметил, что мальчик почти ослеп. Позже это назовут катарактой. А само заболевание, от которого умирал Гиацинт – галактоземией. Я взял ребенка на руки и развернулся спиной к родителям, что внимательно следили за моими действиями. Я не хотел, чтобы они видели, как я буду лечить их сына. Укутав Гиацинта в свой плащ, я коснулся губами его макушки, чувствуя, как отвратительная болезнь переходит в меня. Так было всегда, когда я лечил особенно тяжелые недуги. Но что мне станет, если мой удел - бессмертие? Когда я вытянул все до последней капли, щеки Гиацинта вмиг порозовели, а глаза его из белых превратились в карие, подобно, как у его матери – Диомеды. Мальчик расплакался немедленно, и я принялся его успокаивать, качая на руках. - Больше не волнуйтесь за сына. – Сказал я, развернувшись обратно к царю и царице. – Теперь ваше дитя здоровее быка, как и подобает истинному спартанцу. - Кто ты, незнакомец? – Наконец, спросил Амикла, поднимаясь с колен и со счастливой улыбкой наблюдая за Гиацинтом, который почему-то не переставал плакать в моих руках. - Посланник Аполлона, - ответил я, не раскрывая свою правдивую сущность, но желая, чтобы Амикла и Диомеда знали, кому обязаны.- Ты неустанно молился, и молитвы твои были услышаны. - Как нам отблагодарить тебя? – Спрашивала Диомеда, - Какую жертву хочет получить от нас милосердный Аполлон? - Ни мне, ни богу ничего от вас не нужно, - терпеливо повторил я, - вы просили спасения, и Аполлон дал вам его. Неожиданно локон моих золотых волос, упав на мое лицо, выглянул из-под капюшона, что очень позабавило Гиацинта. Он, протянув свои маленькие ручки, мгновенно затих и дотянулся до локона, начав его осторожно ощупывать и сминать в крохотном кулачке. Я понимал, что мальчику все интересно, я вернул ему зрение, и теперь он, впервые увидев мир, хочет познать его. - Нравится, да? – Расплывшись в улыбке, произнес я, смахнув пальцами оставшуюся слезинку, спадавшую по виску младенца. – Все-то тебе интересно. Гиацинт, словно поняв, что я сказал ему, усмехнулся в ответ. И я, наклонившись к лицу мальчика, осторожно потерся носом о нос ребенка, отчего тот заливисто рассмеялся. Как же мне было приятно это дитя, как же прекрасно оно было. Но Гиацинт, играясь с моими волосами, задел пальцами капюшон, и тот слетел с головы, открывая мое лицо пораженным родителям. - Ты не посланник Аполлона, - выдохнул Аминта, падая на колени. – Ты и есть Аполлон. Не трудно было узнать Аполлона. Мою красоту люди опевали в песнях, превозносили в стихах, восхищались ею в легендах. Да и кто из смертных владеет таким даром целительства, какой был у меня? Я ничего не ответил. Да и что я мог сказать? Один из великих лично спустился на землю только потому, что больше не мог выносить этих бесконечных молитв. Да, лишь это послужило причиной. Но Амикле и Диомеде знать такое было необязательно. Вдоволь наигравшись с Гиацинтом, я, наконец, передал его в руки мгновенно подбежавшей матери. Велев ей накормить мальчика, так как он не ел целую неделю, я направился к выходу, как вдруг царь остановил меня, перегородив путь: - Я в вечном долгу перед тобой, - сказал он, склонив голову. – И все же, как мне отблагодарить тебя за спасение моего наследника? Этот вопрос Амикла задал уже третий раз. И это порядком начинало раздражать. Однако, чуть поразмыслив, я решил извлечь и из этого выгоду. - Когда я приду в следующий раз – ты исполнишь мое желание, - просто ответил я. Что может быть полезнее желания? - Но какое? – Не успокаивался спартанец, продолжая задавать вопросы дрожащим голосом. - Кто знает, - усмехнувшись, уклончиво произнес я. Обернувшись, я заметил, что Гиацинт не сводит с меня взгляда своих темных очей, игнорируя все действия Диомеды, которая все пыталась обратить внимание сына на себя. Странное чувство возникло внутри: никогда прежде у меня не возникало подобной расположенности или даже, возможно, тяги к кому-либо. Особенно, к ребенку. Сколько себя помню, никогда их не любил. Да, у меня были и свои дети, но я ни разу их не видел и, честно говоря, вовсе не горел желанием знакомиться с ними. Их матери хорошо справлялись и без меня, воспитывая детей самостоятельно или с помощью других мужчин. И меня это вполне устраивало. Но Гиацинта мне почему-то не хотелось покидать. Глядя в эти, наполнившиеся печалью темные очи, словно в ответ беззвучно спрашивающие «неужели ты уходишь?», сердце сжалось от какой-то неведомой тоски, и это откровенно напугало меня. Напугало потому, что там, в своей душе, я уже давно ничего не ощущал, и эти внезапно возникшие чувства я понять не мог. Резко развернувшись, я поспешил покинуть царские покои и вернуться домой – на Олимп.