Мой бог

      Мы договорились с Гиацинтом видеться тайно. Это получалось не каждый день, но от того встречи становились желаннее, а наши сердца успевали наполняться необузданной страстью. Гиацинт все спрашивал, почему, во имя Аида, я драю полы, будучи представителем царской династии. Я не врал, отвечая, что прогневил богов, но соврал, чем именно, объясняясь, будто бы забывал приносить им жертвы. Гиацинт повторял, что это несправедливое наказание, но кто же посмеет спорить с богами? Сам юноша неустанно продолжал уделять мне особое внимание, принося дары Аполлону чаще, чем другим, любя его самой глубокой чистой любовью и восхваляя в своих невинных сакральных молитвах. Я же послушно выполнял все свои обязанности изо дня в день, однако те, отведенные мне в пребывании у царя, восемь лет уже не казались такими быстротечными. Я считал минуты, секунды, все больше чувствуя себя человеком, и это мне откровенно не нравилось. Мне хотелось пить амброзию* и нежиться на пушистой постели Олимпа, слушая игру моих муз, но никак не проводить время в Спарте.       Кроме того невыносимо раздражало внимание смертных. Уже совсем скоро чуть бы не каждая душонка прознала о прислуживающем мальчишке, славящемся своей неземной красотой, и молва об этом разносилась в Спарте быстрее самого Гермеса. Меня преследовали, за мной подсматривали. Ежедневно я получал бесконечное число любовных признаний, и ровно столько же раз я посылал всех к Аиду. Сестра не по-злому насмехалась надо мною, а мать беспокоило такое внимание к моей персоне. Она да и я с Артемидой считали, что коль мне временно запрещено появляться на Олимпе, я должен провести эти восемь лет, как мышь — тихо и незаметно. Ведь, если люди узнают о том, что бессмертный на побегушках у человека — мое имя опозорится. Кто будет любить меня? Уважать? Станет ли кто трепетать предо мною? Потому Лето слезно просила меня оставаться Алеем — мальчишкой божественной красоты, прибывшего издалека, дабы хорошо послужить спартанской династии и заработать денег.       Из всех человеческих созданий Леандр, наверное, больше всех действовал на нервы, добавляя головной боли. Он ходил за мной, давал поучительные советы даже после того, как я выучил каждый уголок во дворце. И меня не покидало ощущение, что я его откуда-то знаю. Это чувство со временем крепчало. Слишком уж виночерпий походил на кого-то, о ком я никак не мог вспомнить. Также время от времени меня посещали видения, толк которых я не понимал. Это весьма беспокоило ибо, будучи богом — ясновидцем, я повелевал прорицанием, но это было единственным, не открывающимся мне. А, коли не ведал я — не ведал никто в мире. *** — Ты убит, мой друг, — произнес я, упираясь острием короткого спартанского меча в грудь упавшего на землю поверженного Гиацинта. — Я уж понял, — вздохнул юноша, обреченно откинув голову на песок, — но это невозможно! Я третий раз проигрываю! Ты жульничаешь, Алей. — Ничуть, — усмехнулся я, — битва есть битва. Гиацинт перевел на меня взгляд, щурясь и прикрываясь ладонью от моего палящего Солнца. — Никто еще ни разу не коснулся меня мечом, — неожиданно серьезно произнес он. — Я безупречен в сражениях. И никогда не проигрываю. — Но проиграл, — спокойно ответил я. — Значит не безупречен. Умей принимать поражения. — Давай еще раз! — Велел Гиацинт, вскакивая на ноги и поднимая свой меч. Пожав плечами, я покорился. Не в моих силах было отказывать возлюбленному. Царевича хватило на минуту. Прозвучал лишь один скользкий звон скрещенных двух мечей, прежде, чем мое лезвие оказалось приставлено к нежной коже шеи спартанца. — О, Зевс! Я ненавижу тебя, Алей, — мне не нужно было видеть его лица, дабы понять, что юноша улыбается. И как улыбается! Бесстыдно, дерзко и безумно волнующе. — Мне стоило тебе поддаться? — С вызовом спросил я, плотнее прижав меч к горлу Гиацинта. — Противника мне тоже об этом попросить? — Возмущенно ответил вопросом царевич, но спрашивая затем более мягко: — кто тебя учил? — Арес, — немедленно сказал я, понимая, что царевич не поверит, хоть это и являлось правдой. Я сражался с Гиацинтом не как смертный, а как бог — разумеется, не в полную и даже не в половину силы. Ни единому человеку не дано одержать победу в таком поединке. Но я сделал это нарочно и не ошибся, убеждаясь в возможностях юного спартанца: он действительно был выдающимся воином. Об этом слухи не врали. — Хватит шутить, — закатив глаза, произнес Гиацинт, — скажи мне правду. — Я скажу лишь то, что твоих умений больше, чем достаточно, — ослабив хватку, выдохнул я. Царевич освободился из-под моей руки, но спор на этом не закончился: — Нет, не достаточно! — Возразил он, разворачиваясь ко мне: — если в мире есть кто-то, кто превосходит меня в силе, значит, не достаточно. — В мире всегда найдется кто-то, кто будет сильнее тебя, — размеренно ответил я, пряча меч в ножны, — боги, — и, бросив на Гиацинта неоднозначный взгляд, осторожно добавил: — женщины. — Женщины? — Насмешливо вскинув брови, усмехнулся царевич, складывая руки на груди. Зная, что Гиацинт понял смысл моих слов, я лишь хмыкнул, подходя ближе к возлюбленному. — Ошибаешься, — твердо стоял на своем юноша, блуждая взглядом по моему лицу.— Женщины не принимают решений. Да, порою полезны для новых союзов, но они не правят государствами, не завоевывают земли. Миром правим мы, мужчины. — Скажи это Диомеде и своей невесте, — просто выдал я, утешаясь мыслью, что мне удалось подвести разговор к мучающему вопросу. Но Гиацинт вмиг помрачнел, опуская голову и поворачиваясь ко мне спиной, упрятав и свой меч тоже. Желание извиниться появилось прежде, чем я принялся размышлять, что сказал не так. Но слова не успели вырваться, ибо царевич первый отозвался: — Я отложил свадьбу. — Почему? — Удивившись ответу спартанца, недоумевал я. Гиацинт сглотнул, вновь развернувшись ко мне: — Я не могу жениться без чувств. И к ней у меня ничего нет. Я тебя люблю. — Не сразу объяснил царевич, глядя на меня таким взглядом, словно бы опасаясь моего ответа. Но что я мог сказать? Это было до безумия очевидно — все то, что мы чувствовали друг к другу. Но слова, говорящие об этом, не прекращали радовать сердце и заставлять вздрагивать вновь и вновь. Я печально усмехнулся, подходя к Гиацинту: — Мой мальчик, — ласково сказал я, блуждая взглядом по юному лицу и с нежностью убирая за аккуратное ухо длинную черную прядь. — Знал бы ты, насколько я в бешенстве, что придется делить тебя с кем-то еще. Представить себе этого не могу. Но мы оба понимаем: ты обязан жениться. Здесь, в мире людей, у вас другие законы. Не обзаведешься супругой — лишишься чести и прав. — Я знаю, — прошептал Гиацинт, так нежно прильнув к моим, обхватившим его гладкое лицо, ладоням. — Но все равно постараюсь оттянуть женитьбу настолько, насколько вообще возможно. — Помни, что ничего не изменится, любовь моя, — говорил я, проводя большими пальцами по впалым скулам возлюбленного, — ты обречен на меня. Гиацинт улыбнулся глупой шутке, закрывая глаза. Я же запечатал поцелуй на его лбу, заключая в цепкие объятия. ***       Я хотел наведаться к Амикле, поговорить о его сыне и о ситуации в целом, но, словно осведомленный какой-то сверхъестественной силой о моем затее, царь будто бы нарочно подсовывал мне сложные задания, которые отнимали слишком много времени. Иногда с этим мне помогала Артемида, но она постоянно грозилась убить Амиклу и вырезать все человечество, поэтому я прекратил ее звать, устав слушать гневные слова сестрицы. Позже, кроме заданных царем поручений, на меня и всю прислугу в целом навалилось другое дело: подготовка замка к приезду важной персоны. Ею оказался Пенфей — сын Агавы* и фиванский царь, часто бывавший в Спарте. Разное говорили о нем: что Пенфей разделил ложе с самой Афродитой, что его возлюбленным стал Фамирис — поэт и музыкант, чье мастерство, которому однажды научил его я, высоко ценилось во всей Элладе и, наконец, что Пенфей был чуть ли не сыном самого Зевса. Конечно, все это являлось ложью. Человека этого я знал. Просто он был слишком могуществен и силой владел настолько великой и крепкой, что видимо легче было поверить, будто бы он — потомок богов, нежели, что Пенфей добился всего сам. Дионис порою жаловался на него и всю его семью, твердя, что те не признают повелителя виноделия, отчаянно отказываясь приносить ему жертвы и устраивать празднества в его честь и более того — запрещая это всем, кто не разделял мнение царя. Как жаль, ведь близились Дионисии* и визит Пенфея припадал именно на это время. Но в одном люди все же были правы. Пенфей действительно знался с Фамирисом, однако возлюбленными они не приходились друг другу. Лишь мой Гиацинт таковым пришелся для молодого поэта. Об этом я узнал незамедлительно в день их приезда. Когда спартанская царская семья вышла их встречать. Это было великое и яркое событие. Люди наряжались в их лучшие одеяния, город был идеально вылизан, а все здания разом с дворцом были украшены драгоценными камнями, зеленью, золотом и платиной — так у смертных было принято встречать очень важных гостей. К тому же Пенфей, судя по рассказу Гиацинта, должен был заключить официальный союз со Спартой. Фамирис, восседая на белой кобыле, ехал рядом с фиванцем. Его рыжие густые волосы четкими кольцами ниспадали на плечи, чуть развеиваясь на ветру, а в серые глаза, когда я рассмотрел его ближе — глубоко въелись знания, не оставляя ни намека на присутствие юношеской неопытности. Что сказать, внешне он производил впечатление благородного мужа. Я не мог не заметить, как юный поэт смотрел на моего Гиацинта, едва завидев царевича издалека. Спартанец усердно делал вид, будто этого не замечал. Быть может, и вправду не замечал? Я же, вопреки приказу царя выйти абсолютно каждому на улицу, ястребом* обратился, гордо восседая на одной из высоченных колонн. Амикла спустился со ступенек, а за ним — Диомеда и Гиацинт. Пока Пенфей радостно обнимался со спартанским царем, одаривая комплиментами его жену, Фамирис без стыда и совести нежно улыбался Гиацинту, с почти что ощутимым трепетом лаская взглядом его лицо и тело. Царевич же, залившись краской, смущенно отводил глаза, но, скромно взмахивая густыми черными ресницами, все равно возвращался к Фамирису, соблазнительно приподнимая уголки не раз целованных мною губ в едва заметной усмешке. Уколовшись ревностью, я издал отчаянный птичий крик, эхом разошедшийся над городом, и некоторые люди, невольно подняв головы вверх, ища виновника шума, восторженно ахнули, узрев гордую птицу, не водившуюся среди народа. Фамирис тоже посмотрел на меня, едва кивнув и прищурив серые глаза от моего жаркого солнца. Только, когда освободившись от наваленных царем дел и отправившись к морю, дабы смыть с себя пыль минувшего дня, я повстречал Фамириса, усмехающегося мне так спокойно и искренне, сидя на песчаном берегу. — Ты выдал себя золотыми глазами, — сказал он, когда я, наплававшись вдоволь в морских волнах, опустился рядом, приглаживая мокрые волосы. — Я и не стремился скрыться от тебя, — ответил я, — когда мы виделись в последний раз, ты был еще ребенком. Как же быстротечно ваше земное время. Фамирис опустил голову: — Все изменилось благодаря тебе. Это твоя наука сделала меня тем, кем я есть. — Не только моя наука, но и ты сам. Будь ты бестолочью, никакой бог не смог бы помочь. — Жаль, искусство и мировая слава не может дать мне всего, что я пожелаю. — Вдруг неоднозначно произнес юноша. Догадываясь, к чему ведет Фамирис, я не смел его перебивать, но и отчаянно не желая начинать сей разговор. — Ты ведь тоже к нему не равнодушен? — Наконец, прозвучал вопрос, за один который лишь мне уже захотелось убить Фамириса. — Нет, — просто выдохнул я, чувствуя, как воздух меж нами тяжелеет, натянувшись, словно струна, готовящаяся болезненно разорваться от любого неосторожного движения. — Отпусти его, пока не поздно, — попросил юноша, пытаясь поймать мой взгляд: — чем он провинился, если заслужил любовь Аполлона? — Я могу убить тебя, юноша, за твою дерзость. Ты же знаешь это. — Устало вздохнул я, поднимая голову, дабы всмотреться в палящее солнце, на которое никто из смертных и бессмертных больше смотреть не мог. — Ты тоже знаешь. Знаешь, что Гиацинт не достоин такой участи. Если ты правда любишь, тогда дай ему шанс на нормальную жизнь. Ведь с тобой у него таковой не будет, ты сам это понимаешь. — Я не могу управлять твоими чувствами, но обращаюсь к твоему рассудку: более не проси меня ни о чем, не испытывай моего терпения. Я ведь могу забрать свой дар назад. Ты мне не ровня и не соревнуйся со мной. Иди себе, Фамирис, люби в своем сердце, но не посягай на то, что тебе не принадлежит. — Разрывая наши с ним хорошие прежде отношения, терпеливо сказал я, осознавая, как лгу в каждом слове. Ведь Гиацинт — не вещь, он никогда не принадлежал и принадлежать не будет ни мне, ни кому-нибудь еще. Я понимал: все, что у меня есть — это моя преданная любовь к спартанскому царевичу, но ведь он волен выбирать, и я не мог заставить Гиацинта быть со мной, как бы мне этого не хотелось. Но, нет, не хотелось. Я желал лишь счастья моему мальчику, и если не я, а Фамирис или кто-то другой сделает его таковым — мне придется отпустить царевича. Вниманием, как мужским, так и женским спартанец не был обделен, ведь о красоте Гиацинта уже ходят легенды, его сравнивали со мной, богом Солнца. Но сколько из них питали к нему истинные чувства? Любовь ли многих к царевичу была правдивой? И Фамирису причинять боль не хотелось. Угрожая, я поступал дурно, необдуманно, но он, как и все остальные, считал, что мои чувства к Гиацинту ничем не отличаются от тех, что я испытывал к предыдущим своим любовникам. Все они оставались уверенны в том, что я — бездушное божество, привыкшее получать все, чего возжелаю, а, если не покориться — смерти не избежать. Говорили, что я жесток и хладнокровен, любовь моя может быть лишь наказанием, тьмой, но никак не добром и светом. Говорили, что я настолько же страшен внутри, сколь прекрасен снаружи. Мне было больно думать об этом, я ненавидел себя за то, что все являлось правдой. И Фамирис, напоминая об этом, разорвал натянутую струну меж нами, и она беспощадно ударила в сердце. Я сожалел обо всем, что сделал и продолжал делать: я по-прежнему игрался. Я не предоставил выбора Гиацинту. ***       Дионисии обходить было принято бурно и с блеском. Все это сопровождалось недельными песнопением, хороводами, танцами. Поэты читали свои стихи перед восторженной публикой, вино лилось рекой, и чуть бы не каждый вечер во дворце проводились оргии. Это был хмельной и дурманящий праздник. В нем не было ни капли разума и в это время, подобные Дионису города наполнялись хаосом. Когда-то я шутил, обращаясь к богу виноделия, что в мою честь такого не устраивают. Стало быть людям вино дороже искусства? Во время предпраздничной суеты я с самого утра отправился в город по поручению кухарки Антигоны. Там неожиданно повстречал Диониса, прибравшего облик юной девы с длинными густыми бронзовыми волосами, привлекательными волнами ниспадающими с ее плеч и томным, пьяным взглядом темных с бордовым оттенком, словно хорошее вино, очей. Его точеная по меркам античности, но так далека от идеала в современности фигура была наряжена в белоснежный хитон, что еще больше подчеркивало красоту смуглой кожи, притягивая к себе не меньше многозначительных взглядом, чем ко мне. — Боги, что за скромность. Это тебе не к лицу! — Закатив глаза, едва Дионис приблизился ко мне, иронично бросил я, даже не думая прекращать шаг. — Самовлюбленный нахал, — в ответ выплюнул Дионис, но даже не глядя на него, я чувствовал его усмешку. — Хвост распушил, прибери с дороги. Людям мешает. — Богам, видимо, тоже? Раз сам Дионис прибыл, чтобы обсудить мой хвост со мной? — Ты мне всегда не нравился, — со смешком ответил Дионис, ступая рядом. — Ты такой не единственный, так что встань в очередь, — шутливо отрезал я, подходя к прилавку с овощами. Толстяк с омерзительным лицом, топтавшийся рядом, бросив единожды взгляд на нас — уже не отводил, сопровождая его гнусным оскалом смердящего рта. Тогда я не обратил на него внимания, вникая в разговор с братом. — Пенфей играет в опасные игры, — говорил Дионис, меняясь в тоне: — ты знаешь, что он и за Спарту взялся? — Призывает Амиклу отказаться от Дионисий? — Переспросил я, на что Дионис легко кивнул: — Он выводит меня из себя. — Так убей его, — просто сказал я, пробуя оливу с прилавка, которую так любезно предложил мне ее продавец. — Мне этого не хочется, но все же доведется так поступить, если Пенфей не остепенится. Он убивает веру в меня и мой культ. — Тяжело сказал Дионис. В отличии от меня бог виноделия никогда не был жестоким. Не лишал жизней за малейшую оплошность. Дионис старался откликаться на все просьбы и приходил на помощь чуть бы не каждому смертному, ровно как и олимпийцу. — Я бы убил немедленно. И думать бы не стал, — пожав плечами сказал я. И это была правда. Мои праздники на тот момент не тешились такой славой, как Дионисии, но все же они были. Меня почитали, меня любили, мне приносили дары, воспевали. Танцевали, устраивали пиршества и веселья в мою честь, но никто не осмеливался бунтовать. Кроме Амиклы. И Дионис, будто прочитав мои мысли, с ухмылкой спросил: — Почему же спартанский царь все еще жив? — Потому что я наслаждаюсь волшебным временем, так милосердно отведенным мне Герой. Еще с раннего детства я только и мечтал, чтобы стать смертным. А тут целых восемь лет в этом облике! Это же сплошное счастье. — Раздраженно ответил я, не желая признаваться, что не сделаю Гиацинту больно, убив его отца. Я вообще никому ничего не хотел говорить о нас с царевичем. И не говорил. Но, если еще можно скрыться от людей, то как утаить секреты от богов? — Ты бы не дерзил, Аполло, — спокойно попросил Дионис, — на твоем месте я бы правда порадовался, что нахожусь так близко к возлюбленному. Тебе восемь лет пустяк, а для него — полжизни. Береги своего царевича, потому что на Гиацинта позарились не только смертные, но и бессмертные. Меня, как водой окатило. Я остановился, уставившись пустым взглядом на Диониса. — Кто? — Только и смог выдавить. — Я дал обещание молчать, — мрачно ответил Дионис, медлительно отходя. — Увидимся на Дионисиях, если царь, конечно, не передумает. Дионис исчез, оставив меня наедине с таким знакомым подступающим хаосом мыслей. Я не помню, как добежал до дворца, прошел на кухню, небрежно под полные возмущения возгласы Антигоны бросив корзины с продуктами. В моем сердце за одно мгновение зародился, вырос, разросся страх необъятного размера: а вдруг Гиацинт с кем-то другим? Прямо сейчас? Я мчался к царевичу, гонимый этой мыслью и сотней других, а когда с облегчением встретил спартанца в его покоях, одного, задумчивого, верного мне, с таким трепетом проводящего длинными пальцами по изрисованному словами папирусу в руках. Он стоял спиной и не обернулся, не услышав моих шагов, когда я, тихо войдя внутрь и бесшумно закрыв дверь, прислонился плечом к стене и сложил руки на груди, созерцая стройный стан спартанца. — Ты давно уже мог быть мертвым, если бы вместо меня к тебе подкрался твой враг. — Спустя некоторое время все же подал голос я, заставив юного Гиацинта выронить папирус из рук, тут же оборачиваясь. Я лишь вскинул брови, улыбаясь возлюбленному. Юноша лишь шумно выдохнул, нервно проводя ладонью по черным сияющим волосам. — Во имя Аполлона, что-то случилось? — Спросил он, наблюдая за мной. Приятное тепло прошлось по моему телу, когда из уст Гиацинта прозвучало мое настоящее имя. — Да, — просто ответил я, заставив царевича напрячься. — Где твоя стража? Почему они не на месте? — Ты чего, Алей? Сегодня же Дионисии. Никто не работает, — удивленно ответил спартанец, глядя на меня так, словно я только что выдал самую несусветную глупость на свете. Но я, лишь улыбнувшись, только подумал о том, какой это нерассудительный, но человеческий поступок, — позволить страже уйти домой. Несмотря на то, что так и должно быть, мне все равно почему-то казалось: двуличный Амикла так бы не поступил. — Но, если бы на тебя напали? А ты стоишь, читаешь, не замечая ничего вокруг…- Уж было начал я, принимаясь злиться, но нежное прикосновение юношеских рук к моим плечам вмиг сняли этот приступ. — Алей, что произошло? — Проницательно настаивал царевич, пытаясь поймать мой взгляд. Вдруг почувствовав себя непростительно по-человечески, я смущался и заикался, все никак не будучи в состоянии подобрать нужных слов. Но Гиацинт, словно ощутив мое убогое состояние, покорно молчал, ожидая ответа. Я многое хотел ему сказать. Вопросов тоже было не мало. Но, когда слова более менее стали укладываться в порядок, несущий смысл, Гиацинта окликнул мужской голос где-то за моей спиной. — У отца собрание, я должен идти. Мы могли бы поговорить позже? — Собрав все валявшиеся на полу свитки поспешно спросил Гиацинт. — Ты же говорил, что сегодня никто не работает, — обиженно отметил я, проследив взглядом за спартанцем. — Это правда. — Улыбнулся царевич, подходя ближе и заключая меня в цепкие объятия.— Но политики не знают отдыха. Оставив легкий поцелуй где-то на изгибе моей шеи, Гиацинт бодро умчался из комнаты, оставляя меня один на один со своей паранойей. Теперь я на каждого смотрел с подозрением. ***       Под вечер ко мне присоединилась Артемида вопреки моим просьбам не покидать Делос. Но сколько себя помню, доказывать что-либо сестре было то же самое, что воду толочь. Упрямая, как и я, принимала Артемис лишь свою точку зрения. Пока я разливал по кувшинам душистое вино, будучи на кухне один, моя сестра рассказала про Марсия — нахального сатира, который нашел и довел до дела брошенную некогда Афиной флейту. И теперь он ходит и хвалится всем подряд, а слухи о нем и его искусстве разносились с пугающей скоростью. Артемида сказала, что люди поговаривали, будто музыка Марсия лучше моей. И, если я мог еще посмеяться над самоуверенностью и хвастовством глупого сатира, то молвы, что какое-то ничтожное существо превосходит бога я терпеть не стал бы. В тот момент я не воспринял рассказ Артемиды всерьез, продолжая заниматься своими делами. Но, когда я присоединился к всеобщему веселью на лесной поляне, тогда мне пришлось поверить в смелые слова сестры.       Музыка, что заполнила весь лес прекрасным звучанием отовсюду, заставила людей приостановить свои танцы и питье вина. Они заинтересованно переглядывались, отчаянно желая узреть источник превосходной мелодии, ведь она исходила от бога, не могло быть иначе. Я знал, о чем подумали все те люди. Они, как один, считали, что играл я — Аполлон. Но на поляну вдруг вышел сатир, держа у губ флейту мудрой дочки Зевса и окидывая народ нахальным взглядом узких маленьких глаз. Гиацинт оторопел, пораженно уставившись на Марсия, потому что никогда прежде сатиров не видал, как и остальные смертные на этой поляне. Марсию явно пришлось по душе подобное внимание и, лишь больше загордившись, он раскрылся в своей музыке. Боги, как я разгневался тогда. Я грубо оттолкнул Артемиду, когда та осторожно коснулась моего плеча в попытке успокоить, но все было тщетно. — Приветствую тебя, Марсий! — Громко заговорил Амикла, разводя руки и поднимаясь с места. — Это большая честь видеть тебя здесь. О твоей музыке ходят легенды. Прошу, присоединяйся к нам! И Марсий, довольный, тут же закивал головой, принимая поднесенный ему кубок с вином. И веселье продолжилось. Марсий прыгал вокруг чуть бы не каждой девушки, осушая чашку за чашкой. Вступал в пьяные разговоры с царской семьей. И хоть я не слышал, о чем они беседовали, но видел восторг в глазах Амиклы, который вмиг стал покладистым по отношению к Марсию, очевидно, узрев свою возможную пользу. Гиацинт с Диомедой старались держаться подальше не желая связываться с хитрой натурой сатира. Я видел недовольство на их нахмуренных лицах, а Гиацинт все бросал недоуменные взгляды на меня. Дионис же плясал с красивыми юнцами, казалось бы и вовсе не замечая присутствие незваного гостя, чем тоже выводил меня из себя, ведь за сатира отвечал бог винограда, как я отвечал за муз. Но последней каплей стал короткий диалог Амиклы и Марсия: — Говорят, твоя музыка божественна, — сказал заметно охмелевший спартанский царь. — Божественна? — Нагло хмыкнул Марсий, — да Аполлон ничто по сравнению со мной! — Во имя Аида! — Пораженно шепнул я, обескураженно уставившись на Марсия. — Эй, люди! — Продолжал кричать сатир. — Не верите мне? Хотите убедиться? Под восторженные возгласы заведенной толпы Марсий произнес роковые слова. Слова, которые уничтожили во мне остатки здравого разума: — Аполло! Ты слышишь меня?! Я вызываю тебя на поединок! Появись же, златокудрый бог! Покажи свое мастерство! Я было ринулся вперед, но крепкие пальцы Артемиды схватили меня за запястья, удерживая на месте. Ее взгляд молча умолял остепениться и не делать глупостей. И я почти покорился ей, но сатир продолжил, обращаясь в никуда: — Что, боишься?! Узрите, люди! Аполлон боится! Лжец! Где твое величие?! Где твое мастерство?! Тогда я вырвал свою руку из цепкой хватки богини охоты и вышел вперед, ловя потрясенные вздохи народа. Многие из них были знакомы со мной. Но, сравнивая меня с Аполлоном, никто и подумать не мог, что в самом деле я им окажусь. Не думал об этом и разъяренный вскочивший на ноги и остановленный Амиклой Гиацинт, будучи готовым наказать смелого сатира за дерзкие оскорбления бесконечно любимого бога спартанского царевича. Я боялся смотреть на юношу, боялся подтверждения того, что благодаря моей несдержанности между нами все безжалостно уничтожено. Сожжено безвозвратно. Но я не удержался и все же бросил короткий взгляд на Гиацинта. И прежде, чем, встав перед народом, трусливо отвести глаза, я узрел шок, озадаченность и полную потерянность на лице осевшего на трон спартанца, когда любимым богом оказался его верный Алей. Внутри все похолодело, упало и с треском разбилось в одно мгновение. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать возлюбленному правду. Но я не хотел, чтобы Гиацинт узнал ее вот так. — Царь, царица, наследный царевич! И вы, люди, здесь собравшиеся! И вы, прекрасные музы! — Обратился Марсий ко всем, кто тут находился, тем самым отвлекая меня от потока собственных мыслей и чувств. — Будьте судьями! Оцените нас справедливо! Я тут же позвал своих муз, и они немедленно явились на мой зов, протягивая мне мою кифару. Уставившись на них, похотливый, как и все сатиры, Марсий самодовольно оскалился, выставляя напоказ свои желтые зубы. Думал ли глупый сатир, что победит? Определенно. Все его естество выдавало сию наивную идею. Разделял ли кто-то его мнение? Я знал, что нет. Когда Марсий заиграл на своей ничтожной тростниковой флейте — я сверлил его яростным взглядом, перебирая в голове самые изощренные способы наказания. У меня и для Диониса, что, стыдливо опустив голову, стоял рядом с моей напряженной сестрой нашлось пару «мягких» слов. Ведь сатиры были именно его спутниками. И именно в его свиту все они, козлоногие, входили. Марсий не был исключением. Не могу сказать, что звуки, которые издавал брошенный Афиной инструмент были противными. Напротив. Музыка Марсия казалась прекрасной. Она понравилась всем, в том числе и мне. Но мелодия моей кифары оказалась лучше. Не просто лучше, она была идеальной. Божественной, ведь играл ее повелитель музыки. Бросая исподлобья твердый взгляд на Марсия, я видел, как его лицо перекосилось и вся былая уверенность бесследно улетучилась, уступая место нарастающему переживанию. Когда я закончил и выпрямился — вся толпа восторженно закричала мое имя. Даже Амикла. Но от Гиацинта я ни слова не получил. Юноша, поднявшись, незаметно для всех, кроме меня, ушел прочь. Разозленный на себя и в первую очередь на Марсия за такой дерзкий безумный вызов мне и за то, что этим он все испортил, я не стал сдерживать свой гнев. И, подойдя к нему вплотную, шепнул в грязное ухо сатира: — Я буду особенно жесток с тобою. Лицо Марсия исказилось страхом. Когда я схватил его за сальные волосы, он стал кричать, издавать отвратительнейшие звуки вперемешку с мольбами. Но меня никогда это не заботило. Я подвесил Марсия за руки на высокой сосне, принимаясь под всеобщие крики ужаса и визг сатира сдирать с него кожу. Все они знали, как я не терпел подобных выходок. Все они знали, насколько я бессердечен. Знал об этом и Марсий. Но, не будучи награжденным умом, только глупостью и смелостью, он поплатился за свое нахальство. Намеренно неторопливо отрывая кусок за куском местами покрытую шерстью кожу, я не наслаждался муками бедного недалекого Марсия. Я хотел показать всем и каждому что влечет за собой неуважение ко мне. И лишь, когда на дереве осталось висеть окровавленное тело сатира и, когда его крики навечно утихли, я бросил поляну. Не заботясь о дальнейших действиях народа, отправился к моему мальчику.