Мой бог

Я очень боялся. Я пытался найти слова, с которых начну говорить, но в голове царила упертая пустота. Я не имел понятия, как объясниться Гиацинту. Страшился того, что и сам царевич может и наверняка скажет мне. Боги, о чем мог думать мой мальчик? Какими же мыслями он терзается? Каково ему сейчас? Все это приводило в ужас. Я хотел и не хотел видеть Гиацинта. Но я шел, зная, что должен поговорить с ним. Едва завидев тень в своих покоях, Гиацинт нервно вскочил с ложа, уставившись на меня теперь совсем уже иным взглядом. Взглядом, наполненным страхом, которого я никогда прежде не видел не только по отношению к себе, но и ко всему миру. Юноша молчал. И я тоже, по-прежнему не зная, что сказать и желая говорить обо всем и сразу. Юноша не задерживал долго на мне свои темные глаза. Почти в ту же минуту он покорно опустил голову вниз передо мною, но я понимал, о чем спартанец размышлял. Очевидное дело, Гиацинт хотел задать мне уйму вопросов, и все они были такими ясными, что мне и слышать их не требовалось. Однако юноша боялся их произнести. Не понаслышке зная о характере Гиацинта, я мог бы предположить, что спартанец, окажись я кем-то другим, возможно, вышел бы из себя, захотел бы ударить и вылить на меня весь свой гнев до последней капли, но мы находились при других обстоятельствах. Жаль. Подобный исход казался мне куда лучшей развязкой, чем вот такое состояние юноши. — Как мне получить твое прощение? — Неуверенно подал голос я, не имея терпения более выдерживать сию давящую неловкую тишину. — Ты ведь бог. Разве ты просишь? — Почти неслышно прошептал Гиацинт, и я, ощущая, как неприятно закружилась голова от правды, сглотнул, обреченно прикрыв очи, едва получив ожидаемый мною ответ. — Именно этого я и боялся, — неизвестно откуда найдя силы, выдавил из себя я, осторожно подходя к Гиацинту, который, в свою очередь, так и не решался вновь взглянуть на меня. — Я не хотел, чтобы ты видел во мне только бога. Я не хотел, чтобы ты смотрел на меня так. Юноша ничего не сказал, покорно стоя передо мною, уткнувшись глазами в каменный пол. Я терпеливо ждал, но отозвался царевич лишь несвязными словами: — Ты… Артемида…вы — боги… А я еще и ударил…мое поведение, как я вел себя… Что же я говорил… Мои руки на секунду поднялись, желая притянуть Гиацинта в успокаивающие объятия. Но я не мог этого сделать, не будучи уверенным в том, что в данный момент это поможет нам. — Умоляю тебя, Гиацинт, все это такая ерунда. Ты не сделал ничего плохого. Ты прекрасен. Ты был настоящим и это важно. — Лишь вытягивал я из себя, рухнув перед юношей на колени. Тот, ошарашенно уставившись на меня, спасительно шагнул назад. Все верно, теперь я стал лишь богом в его глазах. — Не бойся меня, Гиацинт, не надо, — чуть ли не со слезами просил я, позволив себе мягко положить ладони на колени спартанца. — Я скорее брошусь в Тартар, нежели причиню тебе вред. Мой мальчик, я сделаю для тебя все, что угодно! Неужели я еще этого не доказал? Ты мне веришь? Веришь? Но Гиацинт отозвался безмолвием, растерянно отведя очи. Я покорно ждал, сидя перед ним на коленях и с отчаянным криком, мольбой в своих глазах смотрел в лицо царевича, надеясь поймать хоть крупицу, хоть искорку угасшего костра былого тепла и любви. Чтобы знать: нам есть еще за что ухватиться. Я маялся, не зная, как выразить свои чувства, как достучаться до возлюбленного, томясь в ожидании хоть слова, неожиданно приобретшего такую ценность. Но я так его и не получил. Царевич больше молчал, нежели говорил, а каждое сказанное им слово было, словно пропитанное опасением и осторожностью. Будто бы я мог убить его за неправильный звук или взгляд. О, как я хотел забрать все волнения моего возлюбленного! Как я боялся, что уже ничего не станет прежним между нами. И как мне жить? Как быть без Гиацинта? От единых этих мыслей сердце в пятки уходило, окатывая душу леденящим холодом. Я об этом никогда не думал и думать не начинал, потому что такой вариант являлся абсолютно неприемлемым для меня. — Хорошо, — тяжело вздохнул я, произнося то, что за всю свою божественную жизнь никому никогда не говорил и не был готов воплотить в действия. — Я оставлю тебя. Но прежде хочу кое-что сказать. Если ты пожелаешь уйти — я отпущу тебя. Живи своей жизнью, живи, как и с кем хочешь, я не посмею тебе мешать. Слова эти дались мне тяжело. Я буквально тянул их за невидимую веревку. Но Гиацинт вдруг резко вскинул голову, взглянув на меня так, будто из моих уст только что прозвучало само спасение для царевича. Меня больно ударил такой его взгляд. Словно именно этого желал юноша. Но я все равно продолжил, чтобы еще лишний раз коряво напомнить о нас: — Но, если ты захочешь остаться со мной… Я не закончил, едва слышно судорожно вздохнув. Царевич и сам поймет конец. — Подумай, Гиацинт. Я буду ждать сколько угодно. Отступая к двери, мне так не хотелось уходить! Но я должен был дать юноше возможность самостоятельно во всем разобраться. Он нуждался в этом, а я, хоть и соврал, что легко стану томиться в ожидании, был готов этому научиться. *** Той же ночью, когда я убивался в своих чувствах на краю высокого скалистого обрыва, лишь пусто глядя на звезды и уже заранее ища ответ для самого себя на вопрос «Что мне теперь делать?», ко мне заявился разъяренный Дионис. Я узнал это в тот момент, когда он отвесил мне смачную пощечину, место которой тут же вспыхнуло кусающимся огнем. Я вскочил на ноги, ошарашенно уставившись на брата, прикладывая ладонь к пылающей щеке. Может быть, мне и хотелось высказать свои вопросы, но я был слишком шокирован для того, чтобы произнести хоть слово. Дионис, в свою очередь, не прекращал. Он больно толкал меня, бил, куда только видел, а я, опомнившись, охватился яростью, принимаясь себя защищать. Мы дрались, как мальчишки, не поделившие девчонку. Катались по земле, разбивали друг другу носы и губы, оставляли ссадины по всем божественным телам. Но потом из ниоткуда появившиеся виноградные лозы оплели мои ноги, а затем и тело, больно сжимая и пронзая его. Я издал протяжный стон боли, сплевывая кровью, но в долгу не остался. Прежде, чем Дионис обездвижил мои руки, я успел кое-как выудить свою лиру, судорожно проведя по ней пальцами и оглушая брата убийственной мелодией. Я играл до тех пор, пока лоза не ослабла, а из аккуратных ушей Диониса не полилась ручьем кровь, окрашивая его прекрасные волосы, кожу и землю под ним в багровый, но казавшийся черным при свете звезд, цвет. — Отвратительный! Я низвергну тебя в Тартар! — Кричал Дионис, тщетно стараясь перекричать мою музыку. Я закричал от злости, останавливая игру и, небрежно вытерев разбитые губы рукой, схватил Диониса, силой поднимая и сжимая его хитон на груди. — Остынь! — Крикнул я, подтащив Диониса к краю обрыва, где еще несколько минут в раздумьях сидел я сам и бросил бога виноделия в теплое море. Вода тут же расплескалась во все стороны, поднимая большие волны. Спустившись вниз, я остановился на берегу, ожидая возвращения Диониса. Мы оба были злы друг на друга: я — за то, что брат не усмирил возомнившего из себя невесть кого сатира, а он — за то, что я убил Марсия. Диониса выбросили волны Посейдона. Вымотавшийся, он, спотыкаясь, выполз на коленях, падая на песок у моих ног. — Поговорим теперь? — Лениво пнув Диониса, спросил я, наблюдая за тем, как тот пытается встать. — Я не хочу иметь с тобой ничего общего. — Ядовито выплюнул бог виноделия. — Поверь мне, я не забуду твоего поступка. — О, боги! — Воскликнул я, — знаешь, сколько раз и от скольких я слышал подобные слова? Если бы ты лучше следил за своими козлами, этого бы не случилось! Не Марсий, но ты разрушил всю мою жизнь! Если Гиацинт откажется от меня, я сам отдамся Аиду! Пусть убьет, бросит в Тартар, пусть творит со мной, что хочет! Но тогда и вы все отправитесь за мной, потому что без меня не будет ни света, ни целительства, и люди будут гибнуть, как мухи — от болезней и голода! И вы тоже! Запомни это! Запомни! Запомни, что тогда во всем будешь виноват ты! — Я кричал, срывая голос и не замечая, как, вновь схватившись за мокрую одежду брата, тряс его во всю. Звезды гневно поблескивали, а луну закрывали быстрые тучи, сообщая миру о том, что и Артемида неспокойна. Я плакал, уже не ведая, что твердил в лицо угомонившегося Диониса. Все возможные эмоции распирали, разрывали меня, обрушившись и на Диониса тоже. Мне было очень больно и обидно, а когда слезы сами брызнули из моих глаз, тогда я и вовсе перестал что-либо понимать. Конечно, все, что я тогда нес в истерическом бреду являлось неправдой, к тому же мы оба были виноваты. Я по большей степени. Глупость глупостью, но даже никому ненужный Марсий был любимцем Диониса в его свите. И мы могли бы обойтись простым соревнованием на потеху публике, ведь и так все знали, кто выйдет победителем. — Я все равно тебя не прощу, — горько сказал Дионис. — Ты не имел права. — Он тоже, — в ответ хрипло бросил я, не отступаясь от своего. *** Прошел месяц с тех пор. Я послушно ждал, когда Гиацинт даст мне знать о своем решении. Я больше не получал от него молитв, хоть жертвы мне спартанец приносил исправно. Да и сам я его не трогал, стараясь не попадаться юноше на глаза. И хоть Лето с Артемидой, и даже Афродита, которая случайно от меня же узнала, что мы с Гиацинтом сделали перерыв — все они твердили одно: мне стоит забыть о царевиче. Афродита говорила, что месяц — это слишком много, прекрасный юноша и сам должно быть о его божественном воздыхателе забыл, предавшись прелестям его правдивой, человеческой, жизни. Я оскорблялся на такие слова, не теряя надежды на наше с Гиацинтом воссоединение, но вскоре сам убедился в правоте богов. У Гиацинта был другой. Со свадьбой, как и обещал юноша, он тянул. Но замену мне он нашел быстро. Как ни удивительно, им оказался Фамирис. От этого факта стало еще больнее, чем было бы, окажись новым избранником Гиацинта кто-нибудь другой. Я и сам в это поверил только тогда, когда узрел царевича в саду, так нежно обжимавшегося с поэтом, который неторопливо шептал приторные слова сладкой любви. Мне дико поплохело от этой сцены. Настолько, что я не ел, не пил, не спал и в итоге отправился к Амикле с просьбой отслужить не особо укоротившийся срок у кого-то другого. Я подумывал отправить своих муз к царю с этим поручением, ведь мне никого не хотелось видеть, но потом решил, что не покажу в очередной раз своей слабости. Заявившись посреди дня в покои царя, который тут же вспыхнул гневом, что кто-то дозволил себе подобное, но остыл, едва завидев меня. — Я пришел просить тебя освободить меня от службы в Спарте, — бесцветно произнес я, ловя сконфуженный взгляд царя. — Не могу, ты же знаешь это, — на удивление просто и спокойно, как в ночь, когда я впервые пришел излечить младенца царя и царицы, произнес Амикла. — Боги велели мне… — Не боги, а Гера, — сухо перебил его я, продолжая: — я не требую полного освобождения. Лишь прошу отправить меня подальше отсюда, чтобы отслужить свои восемь лет в ином месте. Амикла долго молчал, вновь повернувшись к окну и опустив взгляд на свои руки, медлительно поглаживающие каменную стену. — Ты можешь пойти к Адмету. — Наконец выдохнул царь, — в его государстве и порядки легче. И как только я, кивнув, уже было развернулся, чтобы уйти прочь, царь окликнул меня: — Аполлон, я хочу извиниться! Я вскинул брови. Это было слишком неожиданно для меня. — За все мое непростительное безумное неуважение к тебе. Все это лишь лживое притворство. Я не хотел, чтобы у вас с Гиацинтом что-то завязалось. Прости, но все наслышаны о безутешном конце твоих избранников. Я думал, так ты рассердишься на меня, не захочешь быть здесь, обратишь свое внимание на кого-то другого… Все, что угодно. Это глупо, знаю, но он — мой сын, он — все, что у меня есть, я отчаялся, не зная, как его спасти… — Не волнуйся, царь, — растаяв, сказал я, закусив губу и фальшиво улыбнувшись лишь на мгновение. Подойдя к нему и мягко положив ладонь на его плечо, я примирительно произнес: — все равно уже все закончено. Амикла растерянно взглянул на меня. А я, отходя назад, добро кивнул ему, давая понять, что прощение он получил и его мальчику теперь не грозит ничего в виде меня. А то, что от всего остального я и далее намеревался защищать Гиацинта, незримо присутствуя рядом — никто не знал. Даже мать с сестрой. Они бы не поняли. И я действительно простил Амиклу. Если бы у меня возникла подобная ситуация с Асклепием — если бы у него появился такой возлюбленный, избранников которого постигла такая же судьба, как и моих, я бы сделал все возможное, чтобы избавить сына от подобной участи. Но я владел божественной натурой, а спартанский царь являлся всего лишь человеком со своими ошибками. Все, что он мог делать — это защищать свое дитя по-человечески. Внезапно я осознал это только тогда. И как же прост был ответ! Я также понял то, что во время Олимпийских игр Амикла намеренно не послал лекарей к сыну, потому что он уже знал, как я люблю его сына, пусть и сам себе я не признавался. Царь видел, что я бросился к нему и не дал бы Гиацинту погибнуть. ***       Я прибыл в Фессалию ближе к полудню, никому не сказав ни слова о своем убытии и даже не заглянув к Гиацинту. Все тяжело мне было в Спарте. Решив покинуть ее пределы, я думал, что мне станет легче вдали от всего этого. А с Адметом мы уже знались. Он регулярно приносил мне жертвы и отмечал со своим народом праздники в мою честь. Он нравился мне, и я благоволил ему. В Фессалии, казалось бы, даже воздух был другой. Мягче земля, ярче краски, здесь было очень тихо и уютно. Не так, как в Спарте. Доброжелательнее и проще люди. У Адмета мне было спокойнее. Здешние обычаи весьма отличались от спартанских. Люди с трепетом относились друг к другу и не спешили лезть в бойню, как делали это спартанцы. Их дома были богаче, и доброта превосходила силу, сражения и подавления. Сам Адмет никогда специально не искал войны, но с честью вступал в битвы, если противник не шел на компромисс. Он был мудрым и справедливым царем. Молодого и привлекательного Адмета любили все. К нему сватались знатные невесты, но тот раздавал одни лишь отказы. Я вообще никогда не замечал Адмета в компании прекрасного пола. Я спросил об этом молодого царя, и он ответил, что причина тому — влюбленность в Алкестиду — дочь Пелия, правителя Иолка. На вопрос, отчего Адмет не женится на ней, тот сказал, что Пелий обожал своих детей и очень строго отбирал кандидатов на будущих супругов дочерей — так, что никто из них не проходил испытаний, будучи с позором вышвырнут восвояси. Однажды за приватным ужином только для нас двоих, расстроенный, мужчина рассказал мне, что царь Иолка согласился отдать Алкесту в жены только тому, кто запряжет в колесницу льва и вепря. — Я помогу тебе, — усмехнувшись, сказал я, и Адмет резко вскинул голову, уставившись на меня удивленными глазами. — Почему? — Вырвалось из него прежде, чем он успел обдумать свой ответ. — Ты — хороший человек, Адмет, — еще немного вглядываясь в лицо царя, не сразу сказал я, поставив кубок на стол и чуть поддавшись вперед. — Ты чтишь богов. Ты тепло принял меня в свой дом. А я не забываю таких вещей. Сам царь о моих романтических историях, слава богам, не спрашивал. Я был ему за это безмерно благодарен, потому что Гиацинта мне отчаянно хотелось выбросить из головы, зачеркнуть, забыть все эти года, которые мы провели вместе, начиная от самой первой встречи. Но, во имя Аида, как же это было невозможно! Мыслями я постоянно пребывал в Спарте, мое сердце неустанно тянулось к царевичу, желая махнуть рукой на все свои обещания, данные юноше, и вернуться, быть рядом, хоть как кто-нибудь, лишь бы видеть улыбку юного спартанца. Мне было грустно все время. Я напивался и не пьянел. Я проводил ночи и дни с прекрасными земными женщинами и нимфами. Но думал только о Гиацинте. Все это уже было когда-то пройдено. Когда-то, когда я, пребывая на Олимпе, точно так же не мог выбросить мальчишку из головы. Я злился, плакал, срывался на сестру и Гермеса, которые порою ко мне приходили, мне страстно хотелось, чтобы Гиацинт знал об этом, знал, чувствовал то же, что и я, ощущал себя виноватым. Чтобы, во имя Аида, он одумался и вернулся ко мне — бессмертному! Ведь как это вообще возможно — позволить себе такую дерзость — отвергнуть прекраснейшего из богов?! Богов! Который так трепетно и верно любил и, несмотря на сделанный выбор, все равно желал лишь счастья, будучи готовым поддержать и помочь в чем угодно… К таким нежным мыслям я приходил, остудив свой пыл. Каждую минуту пребывая в ожидании услышать хоть словечко, промолвленное любимым голосом, я напивался и не пьянел. Я проводил ночи и дни с прекрасными земными женщинами и нимфами. *** Год постепенно близился к концу. Персефона, будучи горячо любимой женой холодного Аида, вновь отправилась в подземное царство. А я уже полностью разуверился в том, что мой мальчик вообще еще о нас помнил. Очень было печально. Даже не от того, что меня вновь отвергли, а потому что это был Гиацинт, любить которого я ни на секунду не прекращал. Но, отпустив его, как и было обещано, я стал встречаться с Клитией — прекрасной нимфой, чьи длинные светлые волосы, точно морские волны, струились, ниспадая на робкие плечи, а голубые, будто гладь воды, очи смотрели с бесконечным обожанием и верностью. Она была частой гостьей Адмета, а с тех пор, как мы познакомились — и вовсе стала жить во дворце и помогать на кухне из личных побуждений. Мне нравилось, как молчаливая Клития краснела всякий раз, когда я улыбался ей или касался ее нежной руки. Она влюбилась в меня, как безумная, а я, целуя мягкие женские губы, представлял, что целую уста спартанского юноши. В скором времени и отец известил меня о том, что ему удалось уговорить свою назойливую супругу уменьшить мое время пребывания на земле людей. Отныне мне оставался лишь год. Это наверняка была превосходная новость, однако не знаю, радовался ли я тогда или грустил, поскольку к людям я очень привязался, как и к той жизни среди них. В Фессалии мне было поручено пасти овец. Но сие занятие являлось символическим, поскольку Адмет долго не решался давать мне какую-либо работу. Более того, он стал мне близким другом, мы достаточно времени проводили вместе, охотясь, распивая вино, упражняясь на рассвете и откровенничая обо всем. Поговаривали даже, что мы любовники. Быть пастухом не было занятием в тяжесть. Я играл на флейте, привлекая всех хищных зверей. Забавляясь музыкой, я наблюдал, как волки ходили среди овец, а овцы их не боялись. Удовольствие также приносило делать это для моих муз. Они всем сердцем любили животных, и хищники ластились к ним, словно ручные. Улыбки моих муз грели мне сердце. Близилось время и очередного дня рождения Гиацинта. Я не забывал об этом. Мне хотелось оставить для него подарок, но понятия не имел какой. Прямолинейная и жесткая Артемида грубо фыркала, призывая одуматься и не унижаться. — Почему ты так относишься к Гиацинту? — Однажды спросил ее я. — Потому что он надменное человеческое ничтожество. — Почему ты так считаешь? — Потому что он сделал тебе больно. Я задумался. Впервые поставив себя на место сестры-близнеца, я подумал: а как бы я относился к человеку, который бы бросил Артемиду? Я бы убил его, не задумываясь. Потому я вдруг осознал, что больше не злюсь на сестру. Я ее понимал. Но она, к сожалению, не понимала всего того, что было между мною и юношей. Зато мать спокойно подкидывала разные идеи. Начиная от олимпийских цветов и заканчивая самыми редкими драгоценностями в мире. Я спорил с ней, зная, что по-прежнему все еще мой возлюбленный не захочет такого рода подарков. И более того, вряд ли Гиацинт вообще согласится принять что-то от меня, ведь с тех пор, как я уехал, он лишь молча приносил мне жертвы, но молился уже другим богам. *** Одним утром, когда после бурной пьяной ночи в моих теплых, но и холодных объятиях умиротворенно посапывала прекрасная Клития, в покои внезапно с обеспокоенным лицом заглянул Адмет. Я, высвободившись от нежных рук, перебираясь бесшумно, вышел из комнаты, закрывая за собою дверь. — Я уезжаю завтра на рассвете. — Куда? — В Иолк. Пелей приглашает всех на состязание. Боги, — нервно выдохнул Адмет, опуская глаза. — Я не могу упустить этот шанс. Алкеста должна стать моей, я люблю ее и знаю: она тоже! Я усмехнулся, понимая романтические чувства молодых: — Не волнуйся, друг мой, — умиротворенно сказал я, кладя ладонь на плечо царя, несильно сжимая: — я помогу тебе. Ты одержишь победу, даю слово. Адмет кивнул. Конечно же, он знал, что я сдержу свое обещание, но продолжал волноваться. Любой на месте мужчины бы сходил с ума. Алкесте, наверное, не меньше его не сиделось на месте. Любовь меж ними вспыхнула, как искра, внезапно, мгновенно. Как я мог не помочь им? В Иолк с Адметом я не поехал. Но наделил обещанным даром молодого царя и сделал жарче мое Солнце, чтобы остальные кандидаты на руку прекрасной Алкестиды не имели силы посягнуть. Так и произошло. Цари, царевичи и другие благородные мужья, с обожанием и похотью глядя на смуглокожую дочь Пелия, по́том обливаясь, так и не сумели запрячь в колесницу льва и вепря. И лишь, будучи последним в очереди, не менее утомленный солнцем Адмет справился с этой задачей. Седовласый правитель Иолка все же согласился отдать любимое дитя другому мужчине, отправляя тем самым ее во взрослую жизнь. Алкеста довольно быстро стала любимицей народа. Адмет буквально пылинки сдувал с обожаемой супруги, не сводил с нее влюбленного взгляда да и на руках ее носил, почти что ползая перед царицей на коленях, словно тот верный пес. Свадьбу сыграли через несколько дней после прибытия Алкестиды в Фессалию. Это было невероятно пышное мероприятие. Усеянное цветами, все вокруг блистало и пахло. Вино лилось рекой и во дворец Адмета прибыл весь народ. — Я хочу поднять этот кубок за Аполлона! — Встав с украшенного цветочными гирляндами трона, громко произнес Адмет, привлекая всеобщее внимание ко мне. Я и сам, будучи увлеченным поцелуями с сидящей рядом игриво хохочущей Клитией, окруженный своими музами, не понял, что стал на минутку главной персоной. Я бросил непонимающий взгляд на золотоволосого царя, а Адмет тем временем продолжил, коснувшись губами ладони своей новоиспеченной супруги: — мой бог, благодаря тебе мы сейчас здесь. Благодаря тебе у меня теперь есть все на свете. И только благодаря тебе я стал самым счастливым человеком в Ойкумене! За тебя! За Аполлона! С умилением взглянув на сияющих ярче звезд и солнца Адмета и Алкесту, я тепло усмехнулся, тешась, что принес им такую радость. Боги, если бы и у меня случился такой же праздник с Гиацинтом — я бы разорвался от счастья на кусочки. — Мой милый, с тобой все в порядке? — Взволнованно спросила Клития, проводя щекой по моему плечу, ласкаясь, словно кошка ко мне. Я отпил из кубка, молча кивая на ее вопрос. — О чем ты думаешь? — Продолжала нимфа, желая забрать мою незабираемую грусть. Но как она могла? И как мог я сказать, что никогда не буду любить ее так, как люблю человека? Как я мог сказать, что в сердце моем для Клитии никогда не будет места? — О том, что ты божественно прекрасна. И сколько мужчин желают тебя! — Отмахнулся я, бесстыдно соврав. — Мне никто не нужен кроме тебя, любимый, — шептала Клития, проводя ладонью вдоль моей руки. — Никто с тобой не сравнится. Я взглянул в светлые очи верной мне нимфы. Опьяненная, но честная Клития несла всякую чушь, однако мне все это вмиг стало неважно. В тот момент, глядя на нее уже по-другому, я вдруг осознал: возможно, мне стоит остаться с Клитией? Взять ее в жены, забрать на Олимп, родить детей и жить, окруженным заботой и любовью? И пусть пока я ничего к ней не испытывал, но это пока. Клития за нас двоих обожала меня всею душой. Может, этого достаточно? Может, важнее быть любимым, чем любить самому?