Мой бог

      Я рассказал о своем, в одну минуту принятым решением связать себя с Клитией Лето и Артемиде. Обе они, шокированы такими моими замыслами, подумали, что я уже схожу с ума без Гиацинта. Артемида взбунтовалась, выступая против, крича и обвиняя меня во всех грехах: — Безумный! Ты со скуки сбрендил на этой земле?! — Что за вопли! — В ответ ругался я. — Тебе никогда не нравился Гиацинт?! Так все! Его больше нет в моей жизни! Чего еще нужно?! — Чем ты думал, когда решил жениться на Клитии?! — Не успокаивалась Артемида, чье лицо покраснело от ярости, а глаза налились чернотой, как бывало у меня. Размахивая руками, она кричала, словно неистовая, казалось бы, на всю Элладу: — какой из тебя супруг?! Что ты ей можешь дать?! Да ты никогда не был создан для семьи! Боги! Во имя Зевса, не позорься! Только мать меня утешала, хоть и не сразу, но все же приняв решение сына. Подтверждая мои размышления, она говорила, что чувства придут со временем — намного глубже, чем вся предполагаемая романтика. Ведь главное, что Клития любила меня, ставила превыше всего, окружала заботой и вниманием и это я буду ценить, когда мы привыкнем друг к другу и станем действительно близкими — не только любовниками, но партнерами и друзьями. Я верил в это, вернее, мне хотелось верить, потому что каждый день я только и делал, что внушал себе, будто бы люблю Клитию, тем самым прогоняя Гиацинта из моего сердца. Во имя Афродиты, мне удавалось! Но, к сожалению, я знал, что все это иллюзия, ведь спартанского царевича любить я не прекращал, но зато забыл об этом наваждении, заполняя свои мысли прекрасной нимфой. Клития не знала, что я собирался взять ее в жены. Боги, сколько же бессмертных и смертных возненавидят нас за такой поступок. Я уже видел, как дамы с разбитыми сердцами, хаотично гадают, чем же таким обладала Клития, что толкнула под венец прекраснейшего из богов, самого свободного, самого жестокого, гордого и неприступного соблазнителя Аполлона, роль прилежного семьянина которому вовсе не к лицу? Поговорить об этом с нимфой я решил после очередной битвы с Аркадией, в которой участвовала Спарта и, собственно говоря, Фессалия тоже, поскольку являлась ее союзником. Пока молодой царь, отправившись в Спарту, обсуждал стратегии и тактики с Амиклой, я уже знал, чьей победой закончится сражение, но все равно отправился на поле боя вместе с Адметом.       К тому времени пришла весточка о том, что, прознав о гибели змея, люди построили храм в Дельфах в мою честь. С золотой статуей Аполлона, лавровым деревом, которое было дорого мне, как воспоминание о бедной Дафне, священным источником, Омфалом*, окруженным двумя золотыми орлами и саркофагом с пеплом Пифона. Ядовитый запах, хоть стал менее ощутим, однако так и не вывелся до конца, поскольку благовония те неслись из трещины в скале. Народ велел выбрать жрицу — пифию, которая, преданная и посвятившая себя мне, должна была стать первым дельфийским оракулом. К ней хотели приходить люди, дабы узнать об их судьбах. Я спросил, кто готов оставить земную жизнь во имя Аполлона и первую, немедленно ступившую вперед девицу, я и наделил даром прорицания. ***       Накануне сражения фессалийский правитель вместе со всей своей армией принес жертвы Аресу и Афине — овцу и козу. Я же, уговорив нимфу остаться во дворце с царицей Алкестой, провел с ней последнюю неистовую ночь, а на рассвете мы скромно попрощались. Нежная, как цветок, она поцеловала мои руки. Это было таким интимным жестом, таким глубоким и прекрасным, что, проникнув в мою душу, он ощутимо задел какие-то ее струны, молча сказав обо всем. И в тот момент мое сердце впервые сладко дрогнуло. Отъезжая на войну, я оглянулся в последний раз: во взгляде Клитии читалось настолько человеческое беспокойство, что я не мог не улыбнуться, умиляясь наивным чувствам нимфы. Мы оба были бессмертными, но Клития все равно продолжала беречь меня. И все существующие сомнения по поводу нас вдруг пропали. Сравнившись с царем, я ехал рядом с ним всю дорогу, восседая на благородной белой кобыле. Образ Клитии остался перед глазами и я наполнился невообразимой тоской. Царь, заметив сию грусть, тихо отозвался, вырывая меня из глубоких дум: — Мой бог, если ты передумал ехать, то всегда можешь вернуться. Кто я такой, чтобы принуждать бессмертного? — Не о том я думаю, Адмет, — сказал я, вздыхая. — Поделишься громкой печалью? — Прозвучал осторожный вопрос. Я взглянул на царя, долго, очень долго размышляя, стоит ли вылить Адмету душу, чего я страстно желал — чтобы меня просто кто-нибудь выслушал. Ведь Артемида не умела этого, а мать беспокоить не хотелось пустыми разговорами. И я промолчал, потому что вопреки всему люди не должны познать мои тайны. ***       Адмета любили все. Царь умел поддерживать боевой дух своих солдат. Он умел вдохновлять настолько, что не одни воины, жаждущие побед, покорно ступали за ним, но и я тоже возжелал битвы. Радости Ареса бы предела не было, узнай он, что я не только «песни пел да на арфе играл». После дороги мы не успели отдохнуть. Противник напал на нас совершенно неожиданно и войско Адмета было вынуждено вступить в сражение. Я успел отправить посланника к спартанцам, которые, ожидая нашего прибытия, не знали о внезапном нападении. Аркадия не могла и не хотела биться с двумя армиями. Потому, жаждущая победы, она решила разделить нас. Адмет с безумным криком первый бросился в бой. За ним, поднимая пыль с сухой земли, помчалась пехота, выставив вперед копья. Я знал аркадийцев. В их государстве мне тоже частенько приходилось бывать еще до всего того хаоса с Герой. Но я убивал тех, с кем был знаком, с кем успел сблизиться. Под моим ловким мечом замертво падали невинные люди, ничего никому не содеявшие плохого. Сын, который был один у матери. Муж — единственный кормилец семьи, хоть и получил уродский шрам на все лицо с прошлого сражения, но остался красивым внутри. Юноша, так чисто делившийся горькими безответными чувствами к молодой служанке во дворце. Я сам некогда утешал его. В один момент я остановился, задавшись вопросом: «Что же ты творишь, Аполлон?» Я бы мог прекратить всю эту войну немедленно, однако, зная будущее, я не мог вмешиваться. Спешившись, я прогнал свою кобылу, в растерянности и мерзких чувствах стоя, как столб посреди кровавой, пыльной, хаотичной резни, где никто уже не разбирал, кто свои, а кто чужие. В меня летели стрелы, копья, мечи и ножи, но ничего из них не способно было повредить мое божественное тело. Только сердцу нанесли урон, когда я узрел оторопевшего передо мною спартанского царевича, с глубокими порезами на стройных ногах, из которых живо сочились алые ручейки, опасно смешиваясь с грязью и пылью. Его возмужавшее лицо, отчего казалось каким-то незнакомым, полностью облитое чужой кровью, осталось по-прежнему великолепным. Его отнюдь не понапрасну сравнивали со мной. Гиацинт хотел сразиться со мной, но, узнав меня, опустил свой короткий меч. Во мне смешались абсолютно все чувства и я не знал, за какое из них хвататься. Я даже не задался вопросом, что он здесь делал, ведь Спарта не могла столь быстро подоспеть на помощь. Но одно я понял наверняка: моя, с таким усердием забытая любовь снова вспыхнула нещадным огнем внутри.       Внезапно Гиацинт со всех ног бросился навстречу. Я помнил лишь, как юноша оттолкнул меня, а потом стрела пронзила его тело насквозь. Так быстро и так обычно. Царевич упал на колени и все вокруг для меня перестало существовать. Его лицо исказила адская боль, а уста раскрылись в немом крике. Опустив голову, словно не веря, спартанец коснулся наконечника изящными пальцами и рухнул всем телом на землю. В тот миг мир не пал. Не разразились громом небеса. Не исчезла живность, не пропали люди. Ничего не изменилось. Битва продолжалась и никто не обратил на это внимание так, словно бы то, что произошло — являлось обычным ежедневным нормальным мотивом. Но для меня все стало чужим, вражеским, незнакомым. Я закричал, сорвав свой голос. Мое Солнце стало жарким, каким никогда еще не было. Я желал, чтобы это оказалось жестоким миражом, но нет. Боль, пронзившая меня, уже была мне знакомой. Страшная, она пришла ко мне однажды в видении. Это было самое кошмарное, что я чувствовал когда-либо в жизни. Кровь, как и в пророчестве, разливалась по песку, а я мучительно распадался в пространстве, теряя разум, смысл жизни и себя самого. Никогда и ни за что не передать словами то состояние. Для него не будет придумано названия. Мне не было так больно даже, когда Пифон разрывал меня на части и я мучительно умирал на пороге храма. Эти чувства были хуже гибели. Лишь бездыханное тело, по которым безжалостно топтались чужие ноги. И не было больше меня.