Мой бог

       Утром, на рассвете, меня разбудил нежный поцелуй в висок, оставленный мягкими губами Гиацинта. И я пробудился, в то же мгновение ощущая, насколько отяжелели мои веки, и как сильно болело тело. Я чувствовал себя так, словно по мне проехалась вся конница Эллады. Кажется, царевич это видел, поскольку лишь грустным шепотом произнес: — Ко двору прибыла Аглая, дочь Апесантия, царя Элиды. — И что? — Не разлепляя глаз, переспросил я, не совсем понимая, о ком вообще идет речь. Или просто не желая понимать. — Это моя будущая супруга. — Вздохнул Гиацинт. — Нужно ее встретить. Тогда-то я и распахнул очи, узрев перед собой сидящего на краешке ложа и уже наряженного в белоснежный хитон по-особенному красивого царевича, чьи передние пряди сверкающих, будто воронье крыло волос, аккуратно соединенные на затылке не позволяли остальным беспорядочно упасть хоть и на уставшее, но все так же прекрасное лицо спартанца. Сон как рукою сняло. — Хорошо, пойдем. — Заплетающимся языком сказал я, с трудом поднимаясь с постели. — Ты не можешь, — возразил Гиацинт, останавливая меня рукой и виновато, словно бы вспомнив, что я уже более не Алей, оправдываясь. С тех пор, как моя тайна раскрылась, подобные моменты имели место быть в нашей жизни. Гиацинт осторожничал со мною. Это невероятно меня злило и лишь больше укрепляло ненависть к самому себе за то, что я вообще скрыл свою природу в начале и допустил ошибку, позволив всем о ней узнать позже. — Тебе нужно отдохнуть. Я хотел лишь предупредить, где буду, чтобы ты не искал меня. Но я лишь, вскинув брови, насмешливо хмыкнул, показывая тем самым юноше, что я не намерен следовать его советам. Как я мог лежать в постели, пока мой возлюбленный знакомится со своей невестой? Боги, как абсурдно это звучало! Он должен был быть только моим! Гиацинт тем временем не сдавался: — Ты весь в грязи. Тогда я молча обратился ястребом, как когда-то, ловя восторженный взгляд царевича едва удержавшегося на ногах. — Ладно, понял. — Скромно усмехнувшись, сдался спартанец и развернулся, зашагав к двери, а я, расправив крылья, умастился на уже подставленном для меня локте возлюбленного.       Диомеда сразу просекла, откуда у ее сына такая птица. Она склонила голову в приветствии, обращаясь сразу и ко мне, и к царевичу. Я ответил громким криком, притягивая к юноше внимание собравшегося внизу народа. Все же Аглаю я вспомнил. Ее считали самой прекрасной девушкой в Элиде, близком государстве к северу от Спарты. Помнится, однажды ее возжелал мой отец, а потом и Посейдон, когда увидел Аглаю обнаженной, плескающейся в соленых водах его моря. Царевна действительно была красивой: ее пшеничные волосы легко развеивались на ветру, томные голубые глаза скромно устремлялись вниз всякий раз, когда ловили взгляд Гиацинта, а бледные губы привлекательно раскрывались, вдыхая горячий спартанский воздух. Она была тонкой, изящной и утонченной. Я и сам когда-то ее хотел, но это была не более, чем страсть, утолить которую с легкостью смогла другая. Повторявший мне прежде о своем нежелании жениться Гиацинт теперь и взгляда не отрывал от Аглаи, так по-глупому улыбаясь, как улыбаются все влюбленные юнцы. Это меня больно поразило, хоть я и давал себе отчет, что так должно быть согласно людским законам. Да и я сам приложил к тому руку хотя бы тогда, когда напомнил Амикле, что сын его давно уж засиделся в холостяках. Боги, зачем я это делал? Почему, во имя Зевса, будучи самим Аполлоном, которого обожали, почитали, превозносили и восхваляли, я исполнял желания других, но не был в силах воплотить в реальность собственное? Почему этот человек, единственная моя любовь, все, чего я хотел в этой жизни, не мог просто стать моим? Без глупой дележки с какой-то девчонкой, без земных правил и царских законов? Почему он до сих пор здесь, в этом, во имя Аида, дворце, а не со мной где-то далеко-далеко, в месте, где мы могли бы начать все с чистого листа, где нас бы никто не знал и где бы мы никому ничего не были бы обязаны? Мое Солнце стало невыносимо жарким, а ястребиные когти невольно впивались в кожу царевича, когда Аглая была уже совсем близко. Я кричал громко и безудержно от нахлынувших эмоций, а Гиацинт поцеловал мою ястребиную голову. — Не ревнуй, мой бог, — с самодовольной усмешкой прошептал Гиацинт, ласково проведя пальцами по моему оперению, — у тебя нет повода. В моем сердце только ты, и только о тебе я мечтаю всю свою жизнь. Меня, словно мальчишку бросило в приятную дрожь от таких слов. Впрочем, как и всегда. Однако повод у меня был. Ведь Аглая царевичу понравилась, что бы он ни говорил, как бы ни пытался это скрыть. Как же иначе? Такие девушки и по сей день нравятся молодым юношам: те, кто робко улыбаются, те, кто невинно хлопают пушистыми ресницами, смущенно опуская взгляд вниз и очаровательно заливаясь краской. Те, кто смеются над каждой юношеской шуткой, и те, кто никогда не покажут своего недовольства. Такие дамы зачастую прикидываются овцами, когда на деле оказываются изголодавшимися волчицами. Голос у Аглаи оказался высоким и мерзко приторным. Она изменилась с того момента, как я видел ее в последний раз. В лучшую сторону для женихов, но в худшую для меня. Гиацинт не прекращал таращиться на нее, улыбаться и обсыпать комплиментами. Я сгорал от ярости, не раз больно клевал и его, и царевну. Но, если на такие мои действия юноша успокаивающе гладил меня, то Аглая просто кокетливо смеялась, потирая больное место и бросая на меня недобрый взгляд. *** — Она красива, — после полудня, словно нарочно меня дразня, отметил Гиацинт, упражняясь со мною на мечах и успешно отбивая мои атаки, когда царевна и все ее сопровождающие решили отдохнуть с дороги. Все, кроме привлекательного брата Аглаи — Лиссимаха. Я заметил, как царевич Элиды с Леандром незаметно уединились. В этом я для себя тоже пользу нашел. Виночерпий, наконец, прекратил за мной ходить. Хотя, может, дело и вовсе не в Лиссимахе было. После моего публичного признания в том, кем я на самом деле являлся, ко мне в принципе подходили реже. Никто не решался заговорить с богом. Что там, даже взгляды прятали! Говорили со мной разве только самые отчаянные, которые решались о чем-то попросить, либо безумцы, предлагая себя. Но за Леандра мое сердце радовалось. Будучи видным юнцом, ему все никак не везло в любви. Он заглядывался и на моего Гиацинта тоже, что не раз порождало во мне желание просто убрать его с дороги даже, если я видел, что Гиацинт его вообще не замечал. Но вскоре все внимание виночерпия переключилось на другого. Он обрел старшего покровителя — царевича Элиды, Лиссимаха, который души в нем не чаял с самого первого дня. Я наблюдал за этими отношениями, видел, как увлеченный спартанским наследником Леандр уперто не замечал стараний Лиссимаха, и так, и сяк, пытавшегося завоевать сердце простого виночерпия. Я все поражался с Афродиты, переговариваясь с богиней, что стрелы ее сына кладут всех без разбору. «Главное, дабы на земле царила любовь, а кто с кем — уже не важно», — отвечала дочь Зевса. Конечно, все это шутка, но иногда странные выборы людей себе пар откровенно удивляли. Так и я не мог взять в толк, почему весьма хорош собой Лиссимах, которому доступно было любое юношеское или девичье сердце разных родов, только руку протяни, так усердно сражается за Леандра — виночерпия, прислуживающего мальчишку, который ещё и носом воротит! Но Леандр со временем растаял и все же отдал всего себя царевичу Элиды. И с тех пор Лиссимах очень часто бывал при дворе. А Леандр очень часто оказывался его личным прислуживающим. Конечно, сегодня это распутство, грех, но в тогдашней Элладе такие связи считались нормой и отнюдь за распутство не принимались, а наоборот, поощрялись. К сожалению, в Спарте на эту традицию смотрели косо. Безусловно, никто не запрещал мужчинам любить других мужчин, но любовь эта должна была быть иной, исключительно платонической, поскольку плотские утехи меж двумя мужчинами на спартанских землях считались позором и карались изгнанием. Поэтому подобные отношения обычно держались в тайне, а желания свои не выставлялись на обзор. Молчали и мы с Гиацинтом, считаясь лишь очень близкими друзьями. Хотя, если бы даже мы и объявили публично о нашем романе, вряд ли бы нас осудили. Кто осмелится перечить богу? Но я делал все, что было угодно Гиацинту, ведь он умолял меня никому не выдавать наш маленький секрет, опасаясь гнева людей, ревности девушек и юношей — чего угодно, придумывая, будто бы это может стать причиной переворота или же изгнания царского наследника из Спарты. Я согласился, ведь мне-то было все равно, главное, чтобы Гиацинт оставался счастливым и рядом. — Слюну вытри, зальёт весь берег, — недовольно буркнул я, особенно грубо выбивая короткий меч из рук царевича. Остановив свой взгляд широко раскрытых темных очей на моем лице на каких-то пару секунд, Гиацинт неторопливо подошёл ближе и, почти неощутимо положив ладонь на мою щеку, потянулся к моим губам. Но я отвернул голову, не позволяя поцелую состояться. — Ты действительно думаешь, что в мире есть кто-то лучше тебя? — Спросил Гиацинт, безуспешно скрывая нотки раздражения в голосе. Я промолчал, уцепившись взглядом за кусты, растущие вдоль побережья. Все, лишь бы не смотреть на царевича. Ревность бушевала внутри, и мне не хотелось опозориться перед Гиацинтом, показав ему свои чувства. — Она красива, никто не поспорит, — продолжал Гиацинт, целуя мою шею, плечи, грудь — все, до чего мог дотянуться. Я нервно сглотнул, ощущая, как предательски таю под его прикосновениями. — Мне приятно было на нее смотреть. Она, как прекрасная скульптура величайшего мастера. Но не более. У тебя ведь тоже было такое чувство? Взяв себя в руки, я вновь замахнулся мечом на Гиацинта, решая использовать эффект неожиданности. Но тот, словно ожидая моей атаки, увернулся от удара, хватаясь за свое, валявшееся на песке, оружие. — Это правильно, — проигнорировав вопрос Гиацинта, приговаривал я, словно себя самого убеждая в этом. — Аглая должна тебе нравиться, она же вскоре станет твоей супругой… — А я вскоре стану твоим супругом, — довольно усмехнулся царевич, убрав прилипшие к лицу волосы и позволяя себе проиграть бой, падая на раскаленный песок. — И этот день я жду больше всего на свете. Если ты, конечно, не передумал. — Любовь моя, тебе незачем ждать. Мы можем сделать это прямо сейчас, — растаяв и забыв в момент о всех Аглаях Ойкумены, проговорил я, усевшись на землю рядом с царевичем. Гиацинт, прикрываясь ладонью от палящего Солнца, рассмеялся: — Не хочу сейчас. — Не хочешь сейчас? А когда хочешь? — В день моего рождения. Так можно? Я вскинул брови, улыбаясь так невинно и по-детски прозвучавшему вопросу. — Все, что захочешь можно. Но почему именно этот день? — Ты много раз вытаскивал меня из лап Танатоса. И ты дважды подарил мне новую жизнь именно в день моего рождения. Когда спас в младенчестве от хвори, и второй раз, когда мы с тобой впервые встретились на пиру в честь моего восемнадцатилетия. Помнишь? Я улыбнулся, кивнув. Конечно, я помнил. Этот день и в моей жизни разделил ее на «до» и «после». — Мое рождение связано с тобой, — говорил Гиацинт, — я без тебя бы не существовал во всех смыслах этого слова. Так пусть и наш брак, наш официальный союз тоже будет заключен в этот день. — Пусть будет так, — безмятежно согласился я, тешась в душе тому, как важно и как символично для него оказалось заключить наш союз именно в день рождения. К тому же ждать оставалось совсем чуть-чуть, ведь праздник царевича шел сразу же после запланированного возвращения Амиклы. И после предстоящего мятежа, о котором никто не знал, кроме меня, царевича и того, кто его затеял. — Расскажи мне, что вчера произошло, — тихо попросил юноша, приподнимаясь с места. А я, мечтательно засмотревшись на золото моего Солнца, совсем не ожидая такой просьбы, растерянно опустил взгляд, шумно вдыхая воздух и не имея охоты ни расстраивать юношу правдой, ни врать да даже просто смотреть на возлюбленного. Мне нечего было ему сказать. Я не знал, стоит ли что-то вообще говорить, но понял, что все равно расстроил возлюбленного своим молчанием: — Я не требую полного откровения, я не прошу рассказывать мне все свои секреты, хоть и признаюсь, что мне бы этого хотелось, — грустно произнес Гиацинт, взяв меня за руку и проведя пальцем по моей коже. — Просто, когда больно тебе, тогда больно и мне. Я виновато опустил голову. Но в тот момент Гиацинт обнял меня так крепко и так нежно, что мне уже только из-за этого стало намного легче. Мне было хорошо с Гиацинтом. В его объятиях я, несмотря на то, что являлся богом, всегда чувствовал себя в безопасности, защищенным, как бы парадоксально это не звучало, и все другие проблемы оставались где-то извне, пока царевич находился со мной. Но я так ему ничего и не рассказал. Потому что как? Как я мог сказать, что он стал причиной разлада в моей семье? Как мог поведать о том, что моя семья откровенно не принимает мой выбор? — Хорошо, — выдохнул Гиацинт, проводя ладонью по моей спине, пока я горячо выдыхал ему в шею. — Тогда, может, расскажешь о Клитии? Боги, а я совсем забыл о ней! Бедная, страдает, наверное, думает, что я все ещё на войне. Ждёт, когда я, верный, возвращусь к ней! Во имя Зевса, как же мне теперь объясниться Клитии? — Ты запомнил, — разочарованно вздохнул я, отстраняясь. — Трудно такое забыть, — печально ответил Гиацинт, — если бы я знал, что у тебя… Что у тебя уже давно… Я поднял голову, взглянув на Гиацинта, который все никак не мог произнести это слово — «другая». — Что ты занят, — выдавил, наконец, раскрасневшийся Гиацинт, поспешно заправляя прядь волос за ухо. — Я бы никогда вам не помешал. — Я думал, ты забыл меня, — возразил я в свое оправдание, — и нашел Клитию в надежде, что перестану вспоминать о тебе. Но я не мог. Ты все время был у меня перед глазами. Гиацинт усмехнулся. — Ты хорошо подумал, Аполлон? Может быть, она дала бы тебе все… Я скривился от противных мне речей и заткнул Гиацинта, впившись требовательным поцелуем в его уста. Царевич не удержался и упал обратно на песок, потянув меня за собой. — Но все же, может, тебе стоит подумать… И снова поцелуй. — Ты уверен? И снова. — Аполло… И я больше не позволял Гиацинту говорить, нависая над ним и целуя так неистово и так долго, что забыл о всех людях, которые могли бы нас увидеть и о Солнце, чье тепло торопливо сменяла вечерняя прохлада. Мы вели себя так неосторожно, наслаждаясь друг другом в месте, где увидеть нас мог кто угодно, что и сделала Аглая, так беспечно решившая выйти на прогулку, пока вся ее свита мирно дремала во дворце. Она убежала, едва узнав будущего супруга в чужих объятиях, и я слишком поздно уже на горизонте заметил стремительно уходящую фигуру в белых одеяниях, не придавая тому значения.       После заката, нехотя завершая чудесную встречу, мы с Гиацинтом распрощались. Он вернулся во дворец, сказав, что всю ночь будет перечитывать документы и отвечать на письма послов, а я решил ещё понежиться под звездами. Лишь так отныне я мог общаться со своей драгоценной сестрой — просто созерцая звезды. Артемида продолжала выходить на охоту, но никак не ко мне, ведя себя так, словно и брата у нее не было. И мать ровно так же. Сказать, что меня это расстраивало — ничего не сказать. Я не находил себе места, старался не думать об этом, занимая себя любыми возможными делами, потому что, если бы думал, то наверняка бы свихнулся. Я все никак не мог взять в толк, как собственная мать может вот так просто отказаться от своего сына?! За что?! За то, что он счастлив?! — Не этого ли хочет каждый родитель для своего ребенка?! — Шепотом кричал я, вскочив на ноги и набрав горсть песка, с силой метнув его в сторону вод Посейдона. Но песок даже не долетел. Он просто мягко вернулся обратно, смешиваясь с миллионами других песчинок под моими ногами. Я обратился птицей и с диким криком обиды умчался в Дельфы, в место, куда съезжались люди со всей Эллады, дабы почтить златокудрого бога, и где под действием зловоний в самых темных глубинах храма я освобождался от всяких мыслей. Там я провел ночь, из мрака закоулков наблюдая за время от времени прибывавшими местными, принимая их молитвы и посылая им предсказания разом с избранной мною жрицей, что, окутанная едким дымом, качалась на каменном полу в центре храма и послушно передавала мои слова. Только после полуночи, когда всякие голоса утихли, когда снаружи доносилось лишь стрекотание цикад и писки летучих мышей, я удалился в самые дальние коридоры святилища, куда никому не дозволено было заходить и где кроме мрака, холодных сырых стен, смрада и воспоминаний о Пифоне ничего более не существовало. Только там все мои мысли мгновенно рассеивались.       ***       Днем при входе во дворец меня остановила служанка с жалобой, что никто не может найти царевича и отдала мне письмо от Амиклы, адресованное сыну. Я позволил себе прочесть его. И в письме царь сообщал, что богиня победы, Ника, оказалась на их стороне, и теперь спартанская армия возвращается домой. В груди все резко упало, ведь я до сих пор не знал, кто стоит за грядущим преступлением. И у меня было всего лишь несколько дней, дабы это узнать. Я нашел Гиацинта в архиве с приоткрытым ртом спящим в кресле, как он и предупреждал — за столом, в куче мятых и раскиданных бумаг. Несколько упавших на лицо черных прядей забавно приподнимались всякий раз, когда царевич выдыхал. Спартанец даже мычал что-то во сне, но я не мог разобрать слов. Он выглядел так смешно и так беспечно, больше припоминая ребенка, нежели взрослого юношу, и мне это так безумно нравилось. Я присел на краешек стола, ласково очертив тыльной стороной ладони подбородок возлюбленного, отчего тот немедленно проснулся, раскрывая свои прекрасные темные глаза. — Который час? — Поднимая голову со стола, не сразу отозвался Гиацинт хриплым голосом. — Спи, любовь моя. Ты устал. — Ты смеешься? — Сонным голосом возразил Гиацинт, — я — спартанец. И не могу позволить себе бесцельно валяться весь день. Я и без того уже пропустил утреннюю тренировку. Так, нужно идти. Сегодня приезжают послы из Афин, мне надо их принять, собрать налоги и… — И много чего другого, с чем прекрасно могут справиться другие? Гиацинт молча закатил глаза, подарив мне укоризненный взгляд. Я всучил ему в руки распечатанное письмо. Царевич в отчаянии схватился за голову, едва прочитав последние строки. — Напиши своему отцу. Чтобы не приезжал. — Сказал я. — Да? И как ты себе это представляешь? — Нервно ответил Гиацинт, поднимая взгляд на меня. — «Дорогой папа, не надо ехать домой, потому что тебя убьют в тот же день». И отец мне ответит: «Конечно, дорогой сын, раз такое дело, то не приеду». Так? — Я имел в виду что-то вроде перекрытой дороги, вышедшей на берег реки или каком-нибудь восстании где-то рядом с ними, — спокойно ответил я. — Но, если ты не можешь, тогда я попрошу Зевса послать грозу, дабы они вообще не смогли передвигаться. Или отправлю своих муз и нимф. Задурят солдатам головы и отведут на неправильную дорогу. — Нет, не надо, я сам напишу, — растеряно ответил спартанец, усаживаясь обратно в кресло. Я опустился рядом с ним на корточки. — Все будет в порядке, — заверил я Гиацинта, целуя его колени. — Обещаю тебе. Просто задержи отца настолько, насколько сможешь, а я помогу найти виновного. Царевич отправил письмо с просьбой подавить выдуманное восстание в деревушках близ границы. Для этого Амикле нужно было повернуть назад и отложить свое прибытие домой минимум на несколько дней. Я же то и дело, что прокручивал в голове вновь и вновь увиденный мною фрагмент будущего в надежде узреть хоть какие-то подсказки, что-то, чего ранее я не замечал. И, возвратившись в свое пророчество сотый раз, одна деталь таки привлекла мое внимание. Стрелы. Стрелы, которыми был убит Амикла. Изящные и прочные, сделаны сразу из нескольких материалов: древесины, тростника и рога горного барана. Таких в Спарте не производили. Оставалось просто узнать, кто владел такими стрелами.