Космические байки и истории о настоящей любви

В то время, когда Маккой еще жил с женой, она часто удивлялась: — И как ты умудряешься ненавидеть так много вещей? Зиму, футбол, воскресные распродажи, галстуки, жирафов… — Требуется сноровка, — полушутя отмахивался он, и вопрос исчезал сам собой. Позже, когда Маккой понял, что множество ненавистных вещей вот-вот погребет его под собой и, что он уже ненавидит не отдельно какие-то атмосферные явления и бытовые ситуации, а весь мир в целом, настало время перемен. Благодаря одной из них он очутился в космосе. Космос, как ему тогда казалось, был более однообразным, и ненавидеть его было менее хлопотно. Однако, очутившись в корабельно-социальном вакууме, его плохое настроение только усиливалось, а количество вещей и людей, на которых он мог выплеснуть свою злобу дня, уменьшалось. Взять, к примеру, Кирка. Кирк не воспринимал себя как объект для ненависти и не придавал значения недовольству Маккоя. Спок игнорировал любые попытки себя ненавидеть. Скотти ненавидеть было нецелесообразно, так как он был слишком хорошим собутыльником, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Чехова ненавидеть было невозможно. Его униформу, ботинки, искусанные губы, растрепанные волосы, безумный русский акцент — да, а человека со всем этим вместе — нет. И что хуже всего, сам Павел, казалось, никого и ничего не ненавидел. — Зима? Обожаю зиму! Снег, горки, лыжи, санки… знаете, что санки придумали у нас в России? Что? Футбол? Класс! Зенит — чемпион! Оле-оле! Буду ли я что-нибудь покупать друзьям в увольнительной? Само–собой, вы просто не представляете, как я люблю выбирать подарки… Словом, Чехов должен был раздражать Маккоя одним своим наличием в этой вселенной, однако не раздражал. Наоборот. Чем больше доктор проникался ненавистью к миру, тем сильнее его тянуло к Чехову. Экипаж корабля, не без руководства своего капитана, стал делать ставки, кто из них сдастся первым. Большинство ставило на Чехова. Жизненный опыт и десятилетнюю сноровку «ненавидеть все» доктора Маккоя было сложно переломить одним своим присутствием в его жизни. Но Павел и не старался. Он просто сам собой появлялся за обеденным столиком доктора, потом в его лазарете, в комнате отдыха, во время миссий и увольнительных, пока Маккой не перестал отделять его вовсе от этих самых обычных вещей, которые он так привык ненавидеть. И здесь произошел первый, назовем его, «конфуз» — ненавидеть что-то с Чеховым в придачу стало неуютно и неудобно. Тысячи ненавистных мелочей, из которых раньше состояла его жизнь, стали… терпимыми. Так, надевать официальный галстук ему стало «некомфортно», ходить по магазинам «утомительно», а жирафы «травмировали его эстетическое восприятие» несимметричностью своих пятен и сверхдлинной шеей. Ненависть, которой раньше оправдывалось все, стала замещаться иными понятиями. Но чем спокойнее становился доктор, тем больше мрачнел Павел. Его «обожаю», «класс!» и прочие неотъемлемые вещи таяли, оставляя за собой молчаливую пустоту, которую Маккой заметил не сразу. — Чего ты ждешь? — спросил Павла однажды штурман. — Когда он сломается, — честно признался Чехов и глубоко вздохнул. Соломинкой, переломившей хребет верблюду ненависти доктора Маккоя, стал спонтанный, но абсолютно прекрасный секс в его лазарете. Но это, к превеликому сожалению, уже другая история — про любовь.