Космические байки и истории о настоящей любви

Гораздо лучше никогда не иметь, чем потерять. © Х.Геббель Лучше любить и потерять, чем вообще никогда не любить.© А.Теннисон Бесконечная темнота космоса обволакивает корабль. Он сжимает его борта, трется, словно большая черная кошка, просит пустить ее внутрь. Чехов облокачивается о стекло иллюминатора, упираясь лбом, и закрывает глаза. «Доверься мне — впусти — я принесу забвение», — молит темнота. И Павел мог бы поверить в столь заманчивое обещание, останься у него хоть капля этой веры… Больше всего на корабле Чехову не хватает окон — больших стеклянных монстров в скрипучих рамах. Не хватает ветра, рвущегося сквозь щели старого дерева и колышущего занавески. По утрам, он бы подходил к окну и распахивал настежь створки. Ветер приносил бы с собой звуки и запахи улицы, а вместе с ними пробирались бы солнечные зайчики. Они скакали бы по стенам, потолку, забирались бы на кровать и, несомненно, будили бы доктора. О, как бы он морщился и ворчал, стоило одному из них замереть на кончике его носа. Он бы говорил что-нибудь вроде: «Чехов, жаворонок ты мой… если ты сейчас не задернешь эти проклятые шторы и не вернешься в постель, то следующей ночью я просто привяжу тебя к кровати. Будешь знать, как не давать мне спать. Я, в конце концов, живой человек, а не какая-то машина. И уж тем более не машина наслаждения Ламерти, что бы ты там не вычитал у де Сада. Так что дай мне поспать, чудовище». Но Павел бы его не слушался и начинал стягивать одеяло. А доктор бы сопротивлялся, беззлобно отбиваясь подушкой от попыток пощекотать его беззащитные пятки… Вот только Маккой все еще лежит в лазарете, и Чехову кажется, что ничего подобного уже не сможет произойти. Ведь его доктор не очнется. Очнется другой, чужой Леонард Маккой. Тот, кто пышет жаром и мучается сильнейшей болью, с которой не в силах справиться лучшее болеутоляющее. Тот, которого во время особо острых приступов, Кристине приходится привязывать к кровати, потому что в первый раз он расцарапывает себя до крови, жалуясь на нестерпимый зуд. Этот Маккой все чаще спит, но его состояние стабильно. Этот доктор никогда не улыбнется ему так, что сердце пропустит удар, может даже два, а потом сорвется в джигу. — Подожди еще дней пять. Впрочем, думаю, уже послезавтра он будет здесь как врач, а не пациент, — успокаивает Чехова Чэпел. Улыбка у нее искренняя, но немного грустная. У Павла нет сил даже улыбнуться в ответ. Он устал. Устал изображать жизнерадостный вид, будто ничего не произошло, устал говорить «все в порядке», устал постоянно держать себя в руках. И улыбаться, улыбаться, улыбаться. Наверное, поэтому он только кивает, когда медсестра добавляет: — Все образуется. Он обязательно тебя вспомнит. «Выборочная потеря памяти», — говорит доктор Т`Бенга, после того как Боунс впервые приходит в себя. Смешно и банально, как в дешевой драме, думает Чехов, когда реальность оказывается изумительнее любой выдумки. В этой истории тоже есть завязка — с планеты приходит сигнал «SOS» и группа десанта во главе с доктором отравляются им на помощь; кульминация — сигнал оказывается фальшивкой, и часть экипажа попадает в плен агрессивно настроенных местных жителей; вот только финал выходит неудачным, и героям не светит счастливый конец. Капитан запретил экипажу упоминать о случившемся, но Павел знал — когда Спок с ударной группой пробрались к заложникам, доктор выглядел более чем плохо. Кирк слишком долго пытался разрешить конфликт с помощью дипломатии. На корабль Маккоя подняли в критическом состоянии: без сознания и искалеченного так, что видевшее многое Кристина на секунду зажмурилась. Возможно, приказ капитана показался кому-то и нелогичным, но Кирк плевать хотел на чье-либо мнение. «Не стоит напоминать ни одному из них о том, что они пережили», — сказал он. Ослушаться не посмел никто. Десятки сверхсовременных медицинских аппаратов быстро поставили пострадавших на ноги, не оставив даже шрамов на память. Разум — более хрупкая конструкция. Кому-то помогло справиться с пережитым вмешательство первого помощника, владеющего рядом вулканских техник. Кто-то излечился сам. Вот только Маккой стал исключением. Придя в сознание, доктор прекрасно помнил все связанное с работой лазарета, учебу в академии, и даже эксперимент, проводимый в лаборатории накануне. Уже на следующий день он накричал на Кристину, дважды поспорил со Споком и начал с особым рвением следить за соблюдением капитаном диеты. Но… — Он целиком отдает себе отчет в своих действиях, просто не помнит ничего из того, что происходило лично с ним последние месяцы, — подводит итог Кирк. — Ни когда последний раз общался с Джоанной. Ни… — Ни меня, — заканчивает за него Чехов. — Возможно, это защитная реакция организма. Мы не знаем точно, что с ним делали аборигены, — разводит руками доктор Т`Бенга. Маккой не помнит ни Павла, ни того, к чему они однажды пришли, когда по их обоюдному согласию Чехов остался в каюте Маккоя до самого утра. Сейчас для доктора он всего лишь один из энсинов — гениальный русский навигатор, которому еще нет восемнадцати. Но Павел помнит, как в ту ночь, разморенный долгими ласками, он все не мог уснуть в теплых и крепких объятиях доктора, как боялся, что наступит утро и Маккой пожалеет о случившемся… но доктор не пожалел. Не жалеет он и теперь, потому что об этой ночи помнит только один Чехов. Когда Маккоя выписывают, все будто возвращается на круги своя. Чехову все равно не по себе, когда доктор проходит мимо или бросает безразличное «не могли бы вы передать капитану, что…». Это испытание оказывается тяжелее, чем он мог предположить. Но Павел послушно молчит. Одергивает себя, выстраивая заранее продуманные предложения, когда говорит с доктором, и улыбается, если становится по-настоящему больно. Например, когда за несколько дней до выписки Маккоя, капитан просит Павла снять с дверей каюты Боунса пластиковую табличку с неровными «М и Ч». Это логично. Ведь нет больше никаких «М и Ч», или «М/Ч», и даже «М+Ч» Только он — энсин Чехов и доктор Маккой с такой же лукавой улыбкой и тяжелым характером, как и прежде. Чехов убирает табличку на дно одной из коробок, в которых переносит свои вещи обратно в каюту, которую он делил с Сулу. Теперь Павел все чаще закрывает глаза и пытается смириться, жить так, будто не было прошлых четырех месяцев и семнадцати дней. И весь экипаж старательно делает вид, что ничего не изменилось. Чехову все чаще кажется, что ему просто приснился странный сон. Сон, в котором ночами чьи-то умелые руки беззастенчиво ласкали его, срывая с губ тихие стоны. Сон, в котором он выгибался навстречу, отдаваясь целиком, без остатка, будто завтра не наступит никогда. Сон, в котором он просыпался в самых надежных в мире объятьях. Если бы он вдруг решил забыть это все, никто не стал бы спорить. Разве что Скотти предложил бы выпить, или Кирк положил бы тяжелую ладонь ему на плечо, когда б в очередной раз Маккой не удержался от язвительной реплики для Спока. Да, так было бы легче и правильнее. Но Чехов не может. К концу второй недели все действительно становится, как прежде. Одна за другой встречаются новые, незнакомые планеты, требующие исследовательского внимания Энтерпрайз. Дипломатические обеды сменяются командными ужинами и одинокими завтраками, где уже никто придирчиво не следит за тем, чтобы Чехов заказывал у репликатора только что-нибудь полезное. Воспоминания к доктору так и не возвращаются. — Может быть, он никогда не сможет уже вспомнить. Ты так и отпустишь его? Будешь отсиживаться в стороне? — спрашивает Павла Кирк, когда тот буквально сбегает с мостика, завидев Маккоя. — Не думал, что ты из тех, кто боится сложностей, Чехов. — Сэр, вы же самолично запретили рассказывать доктору Маккою ни что-либо из того, что он не помнит, ни о том, что он вообще что-то не помнит. — Чехов… Паша. Доктор МакКой — мой друг, ты же знаешь об этом. Как капитан я должен сделать все, чтобы обеспечить максимальную работоспособность своего экипажа, но как друг…- Кирк запинается, на секунду замолкая, будто подбирает верную формулировку. — Он был счастлив. Когда был с тобой, я имею в виду. И мне по-настоящему жаль, что он этого не помнит. Павел молчит. Им всем жаль: сестре Чэпел, Сулу, Скотти, даже Ухуре, которая обняла его посередине коридора и сказала по-русски: «У тебя все будет хорошо». Но хорошо уже не будет. — … когда-то же вы еще не были близки, — заканчивает свою мысль капитан, которую Павел благополучно прослушал. — Ну, да. Когда-то не были, — кивает энсин. — Вы говорите о втором шансе, еще одной попытке, о том, что можно попробовать снова… Но только все не так просто. — Никогда не сомневался, что отношения с Боунсом — это непросто. Поверь, даже мне дружить с ним не просто… — Тогда казалось, что это был шанс на миллион, — Чехов решает не задавать вопрос, который довольно часто вертелся у него на языке. Доктор и капитан жили вместе во времена академии, и зная ветреный характер последнего… — И согласно статистике… — Давайте оставим статистику Споку, Чехов, лучше расскажи, как все началось. — Но Маккой… — Нет, он никогда не рассказывал об этом. И не по тому, что не был слишком сентиментальным для этого. Ох, он еще тот любитель пересматривать старые голоальбомы. Скорее всего, он считал это слишком личным для того, чтобы делиться со мной. Кирк не торопит его, и Чехов устраивается в соседнем кресле удобнее, начиная свой рассказ. По крайней мере, теперь их снова будет двое. Тех, кто знает, как это было. — Все началось довольно неоднозначно, капитан. — Джим, — поправляет его Кирк, всем видом показывая, что готов слушать. — Это было почти полгода назад. Помните, тогда этот скандал с дочерью посла? Мы все были немного не в себе, а доктор переживал нововведения особенно остро… *** — Боунс, выбирай: орионец или вулканец? — Джим, скажи, что это шутка. Не очень удачная, но все же. Я даже посмеюсь. Честно. Звездный флот не мог отдать такой приказ, — Маккой поднимает голову от экрана микроскопа и внимательно смотрит на капитана, надеясь разглядеть на его лице хоть тень улыбки. — Ты же не серьезно? — Серьезней некуда. Они называют это «неделей толерантного отношения к расовым меньшинствам Звездного флота». Орионец или вулканец, Боунс? — Но это бред! Неповинная пробирка, выскользнув из рук Маккоя, со звоном разбивается об пол. — Я тебе это как врач говорю: подобное противоречит человеческой природе! В ответ Кирк только смеется. Леонард уверен, приказ кажется капитану просто забавным, поэтому обсуждать его он не станет. Ведь для Джима это всего лишь еще одно приключение, шуточный маскарад, игра, способная завлечь весь экипаж. Он не видит опасности. Зря. — Давай, решайся уже. Иначе я вынужден буду указать в отчете о твоей ксенофобии. — Какая к черту, ксенофобия, Джим?! Это смешно. Энтерпрайз серьезный корабль, а не дом с приведениями во время Хэллоуина. Сам подумай… — Вот и отличненько. Значит, вулканец? Спок, я думаю, оценит, теперь вы будете почти… — Мне без разницы, — обрывает его Маккой. — Не расстраивайся, я, так и быть, оставлю право выбора за тобой. Кирк уходит, игриво подмигнув напоследок. Спорить бесполезно, если Джим чем-то увлекся, то проще смириться. Спустя минуту голос Кирка доносится уже из коридора. — Чехов, андорианец или орионец? — А можно вулканца? — Увы, Павел, все остальные варианты уже разобрали. С другой стороны, — успокаивающе добавляет капитан, — это же всего на неделю. У дверей лазарета виснет напряженная тишина. — Чехов, не будьте как доктор, вам ведь интересно побывать в чужой шкуре? Маккой устало трет переносицу и еще раз внимательно окидывает взглядом медотсек. Все готово. Первые операции по временной смене расы назначены уже на завтра. Единственное, что он может — свести возможные травмы к минимуму. Вся эта «неделя толерантности» началась с крупного политического скандала — убийства дочери посла. Такое случается довольно часто, вот только килириканцы не так давно присоединились к Федерации, и подобный случай не мог не привлечь внимания. Подробностями Маккой не интересуется, а вот последствия предстоит ощутить уже на своей шкуре. Чтобы проявить солидарность и «разделить горе» новых союзников, командование Звездного Флота не придумывает ничего умнее, чем принудительно заставить каждого — от рядового — до капитана, неделю пожить в чужой шкуре. Спок называет это лицемерием, и Боунс впервые с ним согласен. Еще в начале ХХІІ века био-технологии достигли уровня, когда стало возможным не только предельно точно идентифицировать личность, но и определять вносимые в тело изменения. Так, ценность пластического вмешательства была утрачена. Но разве кто-то вспоминает о подобном, когда нужно уладить политический скандал? Нет. Так же как и о том, что подобная инициатива может на несколько суток привести корабль в небоеспособное положение — людям нужно время, чтобы привыкнуть к изменениям. И речь здесь не всегда об отражении в зеркале. Свое Маккой уже порядком ненавидел. Наверное, стоило послушать Джима и выбрать «вулканца». Все, что бы ему сейчас грозило — диета, повышенная чувствительность и длинные уши. Да и избегать прикосновений намного проще, чем общения как такового. Возможно, Спок показал бы ему, как медитировать, и этого хватило, чтобы продержаться неделю. Вместо этого он уже второй день старательно отворачивается от зеркала. Традиционный, по-весеннему зеленый цвет орионской кожи ему не идет настолько, что со стороны может показаться — Боунса тошнит от собственного вида. По правде говоря, так и есть. Он же не Кирк, который, словно, был рожден для раскосых бровей и острых ушей, будто никогда и не был человеком. Ситуация на корабле сохраняет относительную стабильность, но Боунсу все равно не по себе: пульс бьется неровно, и ощутимо сосет под ложечкой. Поглощенный собой, Маккой едва не сбивает кого-то. — Чехов? — Доктор, — энсин приветливо улыбается, несколько неуверенно качнувшись вперед. — Прошу прощения, у меня еще проблемы с координацией. — Ничего страшного, — заверяет Маккой, пристально рассматривая навигатора. — Вы андорианец, Чехов. — А вы орионец, — констатирует не менее очевидное Павел. В неловком молчании слышно как кто-то переговаривается дальше по коридору. — Почему? — Почему «что», Чехов? — Почему вы выбрали эту форму, доктор? — Согласно необходимому процентному соотношению изменений на корабле. — А… Вот и все. Теперь нужно прощаться и идти дальше. Но что-то держит доктора на месте сильнее, чем искусственная гравитация. Может быть, причина в Павле, который, не таясь, внимательно его рассматривает, и от этого пристального взгляда серых, ничуть не изменившихся после операции глаз, Леонард чувствует, как кровь начинает медленно закипать. Он не замечает когда оказывается почти впритык к Чехову, чуть нависая над ним. — Сэр? — подает голос энсин, отступая на единственный доступный ему шаг и упираясь в стену. Рука Маккоя непроизвольно касается кобальтовых рожек на его голове. Дыхание сбивается, пульс учащается, и что-то тугим клубком скручивается в животе. Такое знакомое… Писк коммуникатора привлекает к себе внимание. — Простите, Чехов, — Леонард одергивает руку и буквально отскакивает от энсина. — Мне пора делать инъекцию. — Что-то случилось? — с искренней заботой интересуется тот. — Специфика выбора орионской формы. У вас черно-белое зрение и проблемы с координацией, у меня — доза гормонов дважды в сутки. Павел удивленно моргает, мазнув выбеленными ресницами по щекам, а потом привычно улыбается — Удачного дня, доктор. Маккой сбегает, не попрощавшись. То, что с ним не все в порядке, Леонард отмечает уже к вечеру, когда от второго за день укола ему становится только хуже. Он горит, но анализы не показывают никаких отклонений от нормы. Да и никто из тех, кто выбрал себе роль орионцев, не жалуются на самочувствие. Маккой откидывается на спинку стула в своем кабинете и пытается расслабиться. Что-то идет не так. Ответ подсказывает Кирк во время совещания. — Ух, Боунс, ты отлично выглядишь. Маккой одаривает его раздраженным взглядом красных от недосыпа глаз. — Ты просто источаешь животный магнетизм, — не унимается капитан. — Заткнись, Джим. И без тебя тошно. — А я что? — удивляется тот. — Давай сразу к делу. — Тогда начинай… те, доктор Маккой, каково состояние экипажа? Боунсу не нужно обращаться к базе данных и справочникам, чтобы сообразить, что с ним творится. В конце концов, это всего лишь химия. Вот только тело ноет так, будто из него вытягивают мышцы, как нити из покрывала. Острые вспышки возбуждения сменяются тупой болью и ознобом — у него острая аллергия на орионца внутри себя. Передозировка гормонами. Наверное, он переоценил свои возможности, решившись на такой эксперимент. Впрочем, сейчас нужно просто вернуться в лазарет и оградить себя от окружающих. Возможно, принять успокоительное, то, что совместимо с инъекциями. Потому что не хватало еще начать к кому-нибудь приставать. — Доктор, сэр, — Чехов окликает Маккоя на пороге зала. — Мне нужно с вами поговорить. — Сейчас неподходящие время, энсин. Если вас что-нибудь беспокоит — обратитесь в лазарет. В любом другом случае… Павел подходит ближе. Нет, Леонард не видит этого, но буквально чувствует кожей. Волоски на руках встают дыбом, а к горлу подкатывает ком. — Но сэр… — Чехов, оставьте меня, — предупреждающе одергивает его Маккой, когда энсин доверительно кладет руку ему на плечо. — Доктор, вы горите. Леонард выворачивается из недо-объятия резко, сбивая Павла с ног. Кажется, на плече у него останется ожог от этой узкой голубой ладони. — Давайте я помогу вам дойти в медотсек. — Убирайтесь отсюда, Чехов, — едва сдерживаясь, шипит Маккой. — Быстро! Боунс старается взять себя в руки. Отвлечься. Начать жалеть, что не додумался взять ампулу успокоительного с собой. А лучше две. — Я позову капитана? — Да уйди же… Но разве его кто слушает. Чехов стоит в опасной близости, будто нарочно покачивая своими нежно-кобальтовыми рожками в такт сердцебиению доктора. И тот не выдерживает. Последние «нельзя» тонет где-то в глубине сознания, заполненного жаром. Он опрокидывает Павла на пол, бесцеремонно срывая свитер, впиваясь губами в его синие, андорианские плечи. Но вместо борьбы, вместо криков и мольбы опомниться, энсин позволяет обнимать себя, отдаваясь и откликаясь на ласку. Он облизывает губы и сам, первым, целует доктора, сходящего с ума от желания. И Маккой не отказывается от этого подарка, от доверчивой открытости, с которой Павел подается на встречу, от шеи, на которой он получает право оставлять темные, почти черные метки. Чехов трется о него всем телом, тогда как доктор шепчет такие неприличные фразы, за которые потом ему будет стыдно еще очень-очень долго. *** Нет, этого уже Паша не рассказывает Кирку. Не то чтобы не позволяет природная скромность, просто что-то он хочет оставить только для себя. Например, что Маккой никогда не жалел о том, что сделал. Или то, что за свои слова доктор все-таки попросил прощения. Но только за них. — А в понедельник, когда весь этот эксперимент со сменой расы окончился и мы вернулись в привычный вид, доктор пришел сам. И все повторилось… точнее даже началось. — Никогда бы не подумал, — сознается Кирк, — что Боунс так мучался, будучи орионцем. Он мне не рассказывал. — Не любит… любил вспоминать этот случай, — объясняет Павел. Наверное, поделившись этой историей с капитаном, Чехову должно было стать легче. Но все наоборот. Ему кажется, что он сходит с ума, будто потерял что-то важное, намного важнее руки или ноги. Потому что, просыпаясь по утрам, он все еще ищет теплое плечо доктора, с тонкой полоской шрама, которую так любил целовать. Но, проводя рукой по постели рядом с собой, он теперь упирается в стенку. Его новая — старая кровать слишком узкая для двоих. — Я бы тоже хотел потерять память… забыть, будто ничего и не было, — обессилено признается он, как когда-то признался Сулу, когда начали мучить кошмары. Тот сказал: «он вспомнит», — пытаясь поддержать его, как и все остальные. Но в это никто уже не верил. Даже Чехов. — Он не вспомнит, — честно говорит Кирк, выслушав историю, которой Боунс так с ним и не поделился. — Но я могу тебе помочь… Маккой живет в неведении, не мучимый кошмарами, уверенный, что все в порядке. Но корабль — это почти пол тысячи человек и других инопланетных существ, замкнутых в одном пространстве, на манер улья. А улей не может не гудеть. Особенно, когда вокруг царит атмосфера праздника. — Что происходит? — удивленно спрашивает Чехов, едва очутившись на мостике. — Я столкнулся в коридоре с парой энсинов, и они были… с вулканскими ушами, простите коммандер. — Назовем это капитанским произволом, — улыбается Кирк, подмигивая впечатлительному навигатору. И Павел замечает, что у него тоже острые уши и прямые вздернутые к вискам брови. — Какой-то вулканский праздник? — уточняет Чехов. По земному календарю — середина осени — канун Дня Всех Святых. И даже Спок, кажется, не возражает против идеи капитана вспомнить старинные земные традиции. «Хранить обычаи своей планеты — это логично», — утверждает он. Чехов удивленно хлопает глазами, когда Кирк заявляет, что «один шанс на миллион» иногда выпадает дважды. — Постарайся справиться, потому что до рождества еще далеко. Если будет нужно — устроим тебе и «третий шанс». Главное будь уверен — все в твоих руках, — подбадривает он Павла, заметив, что тот замер в нерешительности и не знает, куда себя деть: то ли бежать переодеваться, то ли прятаться. Спустя несколько часов он появляется в комнате отдыха, где уже набирает обороты шумный праздник. На сей раз Чехов просто выкрашен синим гримом, тогда как на голове у него обруч с пластиковыми андорианскими рожками. «Дважды в одну реку не войти» гласит известная русская поговорка, но других идей у него просто нет. Экипаж, кажется, заполонил не только комнаты отдыха, но и коридоры. Павел бродит по этажам, надеясь «случайно» столкнутся с Маккоем. Ведь Кирк не мог ошибиться, сказав, что иногда для того, чтобы вспыхнул пожар, нужна только искра. Но доктора нигде нет. Маккой не отшельник, несмотря на свой нелегкий нрав. Он по-своему любит праздники и не стал бы прятаться в лазарете… Чехов знает это, но все равно идет в сторону медотсека. — Все ждал, когда вы придете, — по-своему приветствует его Маккой. Он сидит на краю стола и вертит в руках дискету, которая кажется Павлу смутно знакомой. — Вы, что? — уточняет он. — Ждал, — повторяет доктор. — Когда ты прекратишь прятаться и сбегать и, наконец, рискнешь показаться мне на глаза. Кажется, так поступают близкие друг другу люди? — Вы… ты вспомнил? — Нет, — качает головой доктор, вставая на ноги и подходя ближе к замершему на пороге Чехову. — Может быть, и ты решил забыть? Я пойму. Нет, к черту, я не смогу это понять, но если… если ты не хочешь об этом помнить… Маккой впервые за долгое время кажется нерешительным, потерянным, как однажды утром, когда не знал, как попросить Павла остаться дольше, чем на одну ночь. — Нет… — Чехов опускает взгляд в пол, стараясь не смотреть в глаза Маккою. — Я бы не смог. — Я тут нашел альбом… — доктор демонстративно показывает дискету, — и удивился, почему в нем так много тебя, так много того, чего я не помню. — Капитан… Кирк… он не виноват… — Не важно. Маккой подходит совсем близко, настолько, что Павел чувствует, как его дыхание щекочет висок. Всегда уверенные, но сейчас дрожащие, пальцы, заставляют его поднять голову, чтобы встретиться с до боли знакомым взглядом. — Я не привык размениваться прошлым, даже тем, которого не помню. Не имею понятия, было ли у нас все гладко, или наоборот, каждый день вместе был похож на битву перед Рагнарёком, — доктор проводит большим пальцем по скуле, по губе, опуская ладонь на шею и притягивая Чехова ближе — в объятие, и шепчет в макушку: — Просто знай, если ты захочешь, я постараюсь вспомнить. Павел обнимает его в ответ, пачкая форменный свитер почти незаметной на нем краской, прижимается к плечу, трется носом, вдыхая родной, знакомый, запах. — Это не важно. Но я верю.