Космические байки и истории о настоящей любви

«Поцелуй меня в сердце. Как никто никогда сможешь. Как зверь, нежно шалея. Насквозь. В космос, в космос…»

Я качал ногой в так песне, звучащей в моей голове, пока доктор измерял давление. Наконец, он отложил грушу и посмотрел на меня с осуждением. — Диспетчер мне сообщила, что это ваш второй вызов за вечер, — я закатил глаза. Ох, уж эти сердобольные старушки на телефоне, всюду ткнут свой нос. — Или вам пора ложиться в больницу, юноша, так как с вашим сердцем все в порядке и причин, почему оно может болеть, я не вижу. Или прекратить маяться дурью. Вон, включите телевизор, возьмите бокал шампанского и празднуйте, как все нормальные люди, а не ищите фантомных симптомов. — У меня нет телевизора, — меланхолично протянул я и перевернулся на другой бок, чтобы не видеть кислое выражение, появившееся на лице дежурного медика. Он многозначительно поцокал, выписал мне какой-то рецепт и громко хлопнул дверью на выходе. Два-ноль в пользу института здравоохранения. Третью попытку по вызову скорой я решил оставить на крайний случай. Вначале стоило выяснить, почему мои точные данные, оказались не такими уж точными. Я знал наверняка, Маккоев всегда брал ночные смены в праздники. Из принципа. Значит, должен был дежурить и сегодня, в Новогоднюю ночь. Однако дважды ко мне приезжал кто-то другой. Что значит или я плохо себя вел в этом году, и Дедушка Мороз не хочет отдавать мне обещанный подарок, или я прокололся, и Маккоев сейчас уплетает оливье у кого-нибудь в гостях. Я встал, убрал стул на место и, найдя под диваном только одну тапку, пошлепал босиком на кухню — варить кофе и думать о несправедливости жизни. Кофе, к слову сказать, получался у меня лучше, чем думать. Сказывались многолетняя практика и особая ненависть к чаю. Хотя помнится, года три назад я не знал напитка лучше. Я тогда экспериментировал, как делали многие в моем возрасте. Кроме того, я постоянно находился в переходном состоянии: то мне было неудержимо весело, то хотелось пойти и застрелиться. Врачи как один обвиняли во всем изменения в гормональном фоне, которые я должен был вот-вот перерасти, и ничего сильнее цитрина и глицина не прописывали. Я послушно смывал таблетки в унитаз. С горя я беспрерывно пил зеленый чай. Впрочем, это мог быть даже не чай. В «горе» заваривалось все, что когда-то произрастало, начиная от травок для очищения кармы, которые выращивала пожилая кришнаитка с соседнего балкона, заканчивая полу засохшими побегами каланхоэ с собственного подоконника. Я заваривал его, настаивал, чифирил, пил с сахаром и без, в качестве вкусовых добавок использовал все, что находил в доме, ровно до того рокового дня, когда добавил в чашку эстрагон. Он пылился у нас на дне коробки со специями, и я щедрой рукой бухнул себе почти пол пачки. Через два часа скорая забрала меня с диагнозом «острое пищевое отравление, осложненное анафилактическим шоком». Я отлично помню, как разбухший во рту язык не давал сделать ни вдоха. Мне тогда было семнадцать. В тот же вечер, лежа в безликой больничной палате, я волевым решением отказался от всех своих пагубных привычек разом. И влюбился. В ангела. Мой ангел работал кардиохирургом и мало чем походил на изображение своих соплеменников, которыми католики так любят украшать стены и потолки храмов. Впрочем, ряд ангельских атрибутов у него все же был: по-матерински нежные руки, которые он всегда перед осмотром по несколько минут держал под настольной лампой, чтобы согреть, взгляд, преисполненный вселенской мудростью (хотя, может быть, у него просто болел зуб) и пара белых крыльев. Последние становились заметны только в коридоре, где гулял сильный сквозняк. В те дни я сделал несколько открытий, которые в дальнейшем перевернули мою жизнь с ног на голову. Я решил, чем буду заниматься ближайшие пять лет. Впервые почувствовал тягу к общению с окружающим миром на радость бесцельно промучившимся со мной психологам и одному психиатру. И понял, что мне нравятся мужчины. Как вскоре выяснилось и моему ангелу тоже. Сразу скажу, с нимбом и прочей религиозной атрибутикой было покончено, стоило мне узнать его настоящее имя. Доктор Маккоев не носил бейджика и подписывался как все врачи — нечленораздельно. Мне пришлось немного побыть милым с медсестрами, чтобы узнать такую мелочь как его имя и фамилия. Работали тогда, кстати, совсем молоденькие девчонки, может быть на пару лет меня старше, и именно на них я впервые испробовал свой новый образ мальчика-солнышка. Прошло на «ура». И все же вернемся к доктору, который запал мне в сердце, хотя честнее будет сказать, на которого у меня встало. Каждое утро в больнице я просыпался с каменным стояком и мокрый как мышь, которая пробежала стометровку. Мои колени подгибались, а в голове образовывался абсолютный вакуум, стоило доктору зайти к нам в палату. Хорошо, что мне был прописан постельный режим, так как кроме аллергии врачи обнаружили еще массу проблем. В качестве глобального облома, мое сердце оказалось единственным на 100% здоровым органом, и Маккоев обходил меня стороной. Соседи по палате, те, которым повезло больше, и которые получали техосмотр от Маккоева регулярно, моих восторгов не разделяли. Я же узнавал все больше недостатков и все сильнее влюблялся. Главных из них было, по моему мнению, три. Характер. Тут можно написать роман в сорока томах, потому что более ужасного человека, чем Леонид Маккоев, эта больница не знала и вряд ли когда-нибудь узнает. Маккоеву не нравилось решительно все, от графика смен в лаборатории до работы простых уборщиц, которые мыли полы в палатах и коридорах. Вторым и третьим недостатком были его руки и его второе имя. Под руками я подразумеваю его умение делать уколы. Мне довелось испытать это незабываемое удовольствие дважды. Насколько я понимаю больничные устои, подобная манипуляция отнюдь не задача кардиохирурга. И все же доктор Маккоев по одной известной науке причине снисходил до нас регулярно, хотя лучше бы этого не делал. Второе имя — это и вовсе загадочная субстанция, которой в нашей стране до сих пор обладают только иностранцы и дети дипломатов. Маккоев ругался как пропитой грузчик, и сходу было понятно, что эта страна — его родина во всех смыслах. Непривычное же русскому уху «Горацио» вызывало у меня истерику и, казалось, пропахло нафталином каждой своей буквой. Позже, когда год спустя я работал волонтером в Африке, мне довелось встречать людей с более странными именами, отчествами и фамилиями. Тогда я шел семимильными шагами к своей мечте — хотел стать врачом, правда, ветеринарным. Глотал по книге на обед и по справочнику на ужин. Как следствие — стал гиперобщительным и со временем даже завел дневник, потому что стал забывать, где и с кем заводил знакомства. Я перелил содержимое турки в простую белую чашку с инициалами М.Л. и уселся на подоконник, предварительно выключив свет. Нет, я не сталкер, как могло показаться, и не фетишист. Просто выписываясь два года назад из больницы, мне хотелось забрать с собой какое-нибудь подтверждение того, что все это мне не приснилось. Чашка Маккоева прекрасно справилась с задачей. За окном белыми, крупными хлопьями падал снег — небывалая роскошь в канун Нового Года. В окнах напротив мигали разряженные елки, суетились такие же разряженные гости, а за стеной, радуясь празднику, кричали дети. На улице огромные снежинки забирались за шиворот случайным прохожим, которые хотели успеть домой до боя курантов. Я сделал еще глоток кофе, распахнул настежь окно и, высунувшись в эту зимнюю сказку, закричал: — Маккоев, если тебя не будет дома в течение пяти минут, я трахну нашу соседку! К моему удивлению один из прохожих поднял голову и, посмотрев на меня тем самым взглядом преисполненным вселенской мудрости, уточнил: — Кристину, что ли? Я засмеялся, чувствуя небывалое облегчение — вот он — невозмутимый герой моих грез. Мой ворчливый ангел. Мой пропащий доктор. Мой влюбленный циник. Высовываясь из окна почти по пояс, я чувствовал как снег, словно сахарная пудра, падает на мои волосы и голую спину, талой водой стекая за пояс брюк. — А где елка? — крикнул я напоследок, прежде чем Маккоев зайдет в подъезд. — Чехов, ты определись уже чего хочешь: трахаться или елку? Я снова заржал. К выполнению новогодних обещаний мы приступили прямо в коридоре. Модное докторское пальто упало на мои нечищеные ботинки фасона «танки грязи не боятся», следом за ним отправился и пиджак. — Удавку не снимай, у меня на нее планы, — предупредил я, указав на галстук, в ту минуту, когда его язык перестал хозяйничать у меня во рту. Мы с трудом добрались до гостиной и упали на пол. Маккоев снял рубашку и умостился между моими худыми и, как он любит говорить, бесконечно длинными ногами. — Пока я еще хоть что-то соображаю, а на тебе надеты джинсы, хочу сказать все, как есть. Мне кажется, ты безумно сексуально кончаешь, — он посмотрел на меня с той серьезностью, с которой, наверное, сообщал пациентам о неизбежной операции. Я честно силился не сорваться. — Мне кажется, что я могу сойти с ума только от одного твоего взгляда, от того, как расширены твои зрачки, от того, как ты произносишь мое имя, когда я вхожу в тебя. Иногда, во время особо мучительной смены, вместо того, чтобы заполнять отчеты, я представляю свой член у тебя во рту… Я все же не выдержал и, не дав ему закончить петь дифирамбы моим губам и прочим частям тела, стянул с себя штаны и повалил его на лопатки. — Ты и правда думал, что я не приду? — между поцелуями поинтересовался Маккоев. Я не хотел об этом говорить сейчас, но честно признался: — Да. От человека, который игнорировал мои ухаживания почти год можно ждать всякого. Он немного погрустнел, а я, воспользовавшись удобным моментом, стянул с него последний оплот мнимой добродетели — боксеры — и уселся сверху. — Я же прагматик, я не был уверен, что точно тебе нужен, — наконец сказал он, облизывая пальцы и принимаясь ласкать мой член. — А сейчас уверен? — сипло выдохнул я, стараясь не потерять нить разговора, что с каждым движением Маккоева становилось все трудней. — А сейчас я знаю, что ты псих и тебе обязательно нужен доктор. Он остановился, перехватывая меня за бедра и помогая опуститься на себя постепенно, а не одним рывком, как я хотел. Впрочем, ему не стоило беспокоиться, я был абсолютно готов. — А говоришь, не ждал, — хмыкнул он, медленно скользя в меня по смазке вверх. Кажется, я скулил, а, может быть, даже кричал, я не помню. Пойманный в кольцо его рук, нанизанный, как бабочка на булавку, я никогда не чувствовал себя так свободно, как в эти моменты. Я воспарял над землей и падал на самое дно, не скупясь ни на брань, ни на восторженные оклики. И вместе с тем, я никогда не помнил, что говорил мне мой доктор, когда наслаждение бушующей волной захватывало нас обоих. Мокрый и обессиленный, как после гонки не на жизнь, а на смерть, я рухнул на него и поклялся, что не встану раньше полуночи. Он погладил мои растрепанные после безумной скачки волосы и поцеловал в висок. — Ты еще хочешь трахнуть Кристину? — совершенно не к месту спросил он. Я, не поднимая головы, выдал вялое «нет». — А Карину Марковну из сорок второй? — не унимался Маккоев. — С мужем или без? — Без. Я однозначно отказался. — Тогда, может, переедешь ко мне? Ужин я нам уже приготовил, кровать поменял, полку в шкафу для твоих вещей освободил. Елку поставил, с лампочками, как ты любишь. — Настоящую? — недоверчиво уточнил я. Маккоев засмеялся. — Да, под елкой, Пашка, мы, пожалуй, еще с тобой не трахались.