Carla Bruni – Quelqu'un m'a dit The 1975 – Somebody Else Hozier – Run
Тенерифе встретило их прохладной погодой и светлым небом. Они рухнули на хрустящую голубую постель. Наталья положила голову ему на грудь, он обвил руку вокруг талии. Зелёные глаза разглядывали её тёпло-карие, им обоим не хотелось ничего говорить. Из открытого балкона дул морской ветерок и разбрасывал стопку рекламных буклетов по каменному полу. Зелёное летнее платье, коричневая рубашка из тонкой ткани, гребень в волосах — они были на отдыхе. — Знаешь, я не могу поверить, что мы здесь. Это слишком не похоже на реальную жизнь. — Наталья подпёрла подбородок руками. — Я никуда не ездил уже лет пять, наверное. С тех пор, как вышел «Край», я стал настоящим затворником. — Константин разглядывал венецианскую штукатурку на потолке. — А до этого как-то денег не было, чтобы по миру разъезжать. — Смешно говорить такое в паре сотен километров от Африки, но у меня чувство, что сегодня Рождество, и сейчас через дверь зайдёт Дед Мороз или Санта Клаус… — Почему не Новый год, а Рождество? — Наверное нелюбовь к буржуазному «Оливье» осталась у меня с детства, — Наталья тихо захихикала. — Не любил я праздники в детстве: они всегда разочаровывали. Ожидание всегда обещает больше, чем может дать. — Возможно. Они недолго помолчали, наслаждаясь тишиной после долгого перелёта. — Ты счастлива? «Нашёл, что спрашивать». — Не знаю. Сейчас, в этот конкретный момент, — да. Однако я уже чувствую, как в комнате становится слишком жарко, и живот начинает урчать. Я не понимаю постоянного счастья, — при этих словах Наташа закатила глаза. — Звучит слишком наивно. Что насчёт тебя? — Да. Константину пришло в голову, что философия — слишком холодная наука для тёплого острова. — Почему? «Если ты это скажешь, она улетит ближайшим самолётом. Молчи, идиот», — заткнул едва не вырвавшиеся слова Константин. — Мне всё нравится. Я приехал в красивое место с очаровательной девушкой, и здесь потрясающий матрас. Она улыбнулась, не вполне принимая эту отговорку. — Кстати, мои родители просили передать, как они благодарны, что ты решил вывезти меня сюда. Они думают, что мы поехали полностью за твой счёт. Мама от тебя в восторге. — Такое редко услышишь от девушек. — Константин прикрыл глаза. — Она мне теперь звонит каждый день и говорит о том, какой ты серьёзный, и основательный, и, только не пугайся, перспективный. Мне уже даже жаль её разочаровывать. — Ну да, какие уж тут перспективы? — Ты же знаешь, я не об этом. — Вообще, все родители когда-нибудь разочаровываются в своих детях. Рано или поздно. — Твои тоже? — Наталья зря пыталась выглядеть нелюбопытной. — Элегантный способ спровоцировать меня на рассказ? — Константин не удержался от лёгкой колкости. Выражение её лица не поменялось, только ногти без лака затеребили ворот рубашки. — За полгода знакомства ты никогда их не упоминал. — В детстве, лет до десяти, я считал нашу жизнь в Каменегольске верхом блаженства. Мы были рядовой российской семьёй, каких тысячи. Мой отец работал водителем машины с углём, а моя мать — учительницей русского языка в школе. В ответ на её удивленное лицо, он сказал: — Да, у нас обоих матери — бывшие преподаватели. Интересно, как это повлияло на нас. Они познакомились на городской дискотеке в местном клубе и почти сразу поженились. Их семейная жизнь была как гладильная доска: ровная, неустойчивая, полезная в хозяйстве и, самое главное, дешёвая. Я был их единственным ребенком, и они так и не сошлись в том, как меня воспитывать. Отец до сих пор считает меня «пидором», прости за выражение, а мать обожает мои книги. Поздние, разумеется. — У меня с папой никогда не было проблем: он был тихим, во многом подавленным моей мамой человеком. — Просто представь, — ровным голосом начал Константин. Отец сидит в грязно-зелёном типовом кресле и раскуривает самокрутку, выдыхая ядовитые пары. Мать, пританцовывая под «Русское радио», готовит привычный нам ужин: картофельное пюре с котлетой. Я вваливаюсь в прихожую, зажав под мышкой увесистую папку, и бросаю рюкзак среди резиновых калош и грубых ботинок. — Костя! — Мама бросается и целует меня в обе щеки, не обращая внимания на протесты. — Как дела в школе? — Всё хорошо. Представляешь, Нина Александровна прочитала мой рассказ! Она нашла несколько неудачных выражений, но она в восторге, говорит, что я должен писать. — Покажи оценки, — раздаётся из угла комнаты. Я достаю помятый дневник и вручаю его отцу. — Чего ты вырядился, как идиот? — он тыкает жирным пальцем в рваную майку. Расфокусированный, осоловевший от бухла взгляд останавливается на густо подведённых чёрным карандашом глазах и серёжке в ухе. Волосатая рука скользит по колонкам с домашними заданиями и оценками. — Ты соображаешь вообще? Два по математике, три по физике. Ты как поступать собираешься? — Посмотри, там одни пятёрки по языкам и истории. Все учителя мной довольны, а Нина Александровна говорит, что из меня может получиться неплохой писатель. — Теперь ты ещё и писакой заделаться решил? Я горбачусь целый день, — изо рта вылетает клуб сероватого дыма, — а ты всё спускаешь на шмотки, книги и гулянки с этой шалавой… Я помню, что тогда бросился вперед. Мне казалось, что я могу его задушить. Мои пальцы, сминающие рыхлую кожу, сдавливающие горло, постоянно мне снится. Я хотел увидеть его краснеющим, задыхающимся, а потом слабеющим. Хотел увидеть ужас в заплывших глазах… Глупо, конечно: этого борова ничего не может свалить. Если бы я накинулся на него, он бы отбился. Даже сейчас, насколько я знаю по редким разговорам с матерью, он целыми днями или ездит на своем грузовике, или сидит перед телевизором и жрёт рыбу с пивом. Ему шестьдесят, и, к моему огромному сожалению, отец слишком здоров. — Что было дальше? — Постойте, не надо! — Мама завизжала и бросилась между нами. По батарее тотчас замолотил нервный сосед снизу. — Что у тебя там? — отец выхватил папку с рассказами. Константин слишком шумно вдохнул воздух: Наталья приподняла голову. — Дальше там всё не слишком весело, так что лучше проведу краткий обзор событий: пик моего максималистского поведения пришёлся на его кризис среднего возраста. Во всяком случае, мне так кажется. Через год я закончил школу, начал жить с Линой, а ещё через семь я оказался в Москве. На его удивление, Наташа не стала спрашивать, кто такая Лина. Вместо этого прозвучало: — Никогда не замечала у тебя дырки от серёжки в ухе. — Внимательные глаза стрельнули к чуть отросшим волосам. — С того дня больше не хотелось. «Напустил трагизма. „Больше не хотелось…“ Кому это надо, оставь такое для своих книжек». Под потолком летала ярко-голубая бабочка.***
В ярком небе кричали чайки, носясь над молочным пляжем. — Боже, как хорошо, — сказала Наталья, отважившись прыгнуть воду. Она перевернулась на спину и, медленно загребая руками, лежала на волнах. — Сейчас я жалею, что никогда не пытался выбить у издательства деньги на поездки во все места, что описывал в книгах. — Тогда ты точно никогда не перестанешь писать свои любовные истории, и мне придётся съехать от тебя, потому что ты будешь декламировать эту романтическую чушь целый день. — Она широко улыбнулась и попыталась вывернуть голову так, чтобы смотреть ему в лицо. — Разве такое, — он махнул рукой, — не искупает всего урона, нанесённого психике? — Тебе только сейчас так кажется. Ещё две недели назад ты выпил бутылку вина за утро только потому, что тебя попросили переписать их первое свидание. — Меня всегда удивляло, как я умудряюсь забывать о своей ненависти к этим романам, как только допишу последнюю страницу. — А ты уверен, что правда ненавидишь? Они оба забыли про разговор: большая волна накрыла обоих с головой. Когда Наталья вынырнула на поверхность, она подплыла к Константину, крепко обхватила его за шею и поцеловала; от соли першило во рту, но ни один не подумал плыть к берегу.***
— Хотите особое блюдо от нашего шефа? Его нет в меню! — на плохом английском официант настаивал на своём и ослепительно улыбался. — Нет, спасибо, мы и так вряд ли съедим всё, что заказали, — вразнобой, слегка путая порядок слов, ответили Наталья и Константин. — Закажите своей даме прекрасный десерт, — тёмный палец указал на картинку с огромной миской мороженого, взбитых сливок и нарезанных фруктов. — Нет, спасибо, — Константин пытался скрыть лёгкое раздражение. — Давайте я сделаю фото на память! — официант протянул руки к фотокамере. — Почему нет? — Наталья вновь мягко улыбнулась; они оба не были в настроении отпускать колкости. Константин вновь залюбовался её карими глазами, подведёнными бирюзовым карандашом. Казалось, сотни километров от дома помогли ей сбросить то чувство задавленного стресса, никогда не отпускающего в больших городах. Её мягкая кожа освещалась свечами, расставленными на каждом столике. Пальцы на правой руке безотчётно отстукивали латинские песенки, играющие в кафе. Она взяла в руку камеру, и, когда она увлеклась настройками, Джеймс, урождённый испанец африканского происхождения, положил огромную ладонь на плечо и сказал: — У тебя красивая жена, тебе повезло. Береги её: семья — это главное. Возможно, ему показалось, что на лице Натальи скользнула привычная ухмылка. — Моя жена, Фиона, уехала к родителям из-за проблем с деньгами, и я думаю о ней каждый час. Надеюсь, что, когда заработаю побольше, смогу её вернуть. У меня ещё маленький сын есть. Хочешь, покажу фото? Предложение придавила вновь настроенная камера. Константин пододвинулся ближе, обнял её за талию и прижался щекой к её лицу, ощущая непривычную тёплую от целого дня на солнце кожу. Они оба едва улыбались. Тихо щёлкнул профессиональный фотоаппарат, и Джеймс ускользнул на кухню. Яркое прибрежное кафе было битком набито посетителями. На террасе висели фотографии разных частей острова, повсюду стояли растения в кадках, чьи листья мерцали жирным, здоровым блеском. Им принесли салаты и зажаренную на гриле рыбу. Наталья была не в силах усидеть на месте: обычная усталая неподвижность испарилась под бархатным небом. Она вскакивала, хватала камеру и делала ещё несколько кадров; Константин не мог отвести от неё глаз. Под сладкий кофе разговоры стали чуть тише. — Здесь хорошо, даже слишком. — Наташа положила голову на руки. — Как может быть слишком хорошо? — Не знаю, возможно, это только у меня, но, когда ты слишком счастлив, ты острее чувствуешь, что это редкий хороший момент, и им нужно наслаждаться, и ты выдавливаешь из него всё, что можешь, делая его в какой-то степени хуже. «Свежевыжатое счастье. С мякотью из сердца». Манифест современности. Холодная философия, тёплое дерево стола, терпкое вино в бокале: лучше, чем кофе. — Иногда мне кажется, что писателем нужно было быть тебе, — Константину слишком хотелось взять её за руку. — Иногда мне самой так кажется. Так что, ты никогда такого не чувствовал? — Я меньше об этом думаю. Или думал. Последние три года я всё время пил: алкоголь не дает сосредоточиться. Хотя счастливым я себя тоже не чувствовал. — Почему? — Я не знаю, возможно всё дело в депрессивных генах, — отставив бокал, он помешал кофе. — Мне не казалось, что в жизни есть хоть что-то, кроме того, в чём я застрял. Я писал, получал за это деньги, просаживал их на выпивку, чтобы дальше писать. — Сейчас разве появилось? — Наталья поправила массивные очки. — Думаю, да. Он был благодарен, что она не стала спрашивать дальше. Они помолчали, вслушиваясь в мягкую игру на инструменте, похожем на маленькие барабаны, названия которого Константин не знал. — Знаешь, я хотела сказать тебе спасибо за всё то, что ты сделал для меня этим летом. Мне сейчас кажется, что это было лучшее лето за долгое время. — Наталья помешивала ложкой кофе. — Меня не за что благодарить. — Не надо так. Ты поселил меня у себя, помог найти жильцов, заказы, организовал всё путешествие. Если бы не ты, я сейчас сидела бы в своей каморке в Москве и читала бы статьи о фрилансе. Жаль, что всё закончится через две недели. — Олег с Леной вчера прислали сообщение. В издательстве все в восторге от книги. Журналисты уже пишут, что это одна из самых многообещающих книг этого сезона. Если всё пройдет хорошо, то зимой можно будет сюда вернуться на пару недель. — Константин, август заканчивается. Никогда ничего не остаётся так, как ты планировал летом. Закон жизни. — Хорошо, я начну планировать ровно первого сентября, когда мы вернёмся, — он пытался сменить тему. — Ты же знаешь, что я не об этом, — она сцепила свои длинные пальцы в замок. — Знаю. Они расплатились, оставив Джеймсу чуть более щедрые чаевые, чем предписывает этикет. Когда они уходили, он обнял каждого из них, похлопал Константина по спине. Константин шёл по дорожке вдоль пляжа, Наталья шла на полшага позади. Толпы людей, моря огней и шуршание волн — всё сбивало с толку, шумело и сверкало, как праздничная карусель с карамельными лошадками и сводящим с ума запахом яблок в сахаре. Они стащили туфли и пошли по остывшему песку. Наталья взяла его за рукав. Константин нашёл одинокий шезлонг с забытым матрасом. Они забрались в него, она села у него между ног, облокотившись о грудь. Её голова помещалась у него ровно под подбородком, будто она была создана для него сверхъестественным, божественным образом. Её оголённые ноги слегка прикасались к его, спутывая мысли. Константин был атеистом и гордым скептиком. Он гордился своим эмпирическим цинизмом, но в тот вечер мог понять, почему древние поклонялись своим божествам, а тысячи людей на площади Святого Петра и сейчас, возможно, ждали появления понтифика. — О чём ты думаешь? — голос звучал спокойно, но Константину будто послышалась в нём лёгкая дрожь. — О море. «Больше сентиментальности! Хорошо, хоть „о тебе“ или „о смысле жизни“ не сказал». — Придумал что-нибудь интересное? Жизнь — макабр. Вечная пляска на костях. Трагикомедия, более вероятно. — Я люблю тебя. Наташа обернулась, посмотрела ему в глаза. Неуверенным, скованным движением она погладила подбородок с появившейся за день щетиной. — Тебе не больно? — тонкие пальцы коснулись утреннего пореза бритвой. — Нет, сейчас — нет. — Я не знаю, что тебе ответить. Правда. Единственное, что я хочу, — чтобы лето не кончалось. — Почему ты так не любишь осень? Вдалеке взорвался фейерверк и глубокое небо осветили яркие капли. «Жаль, что такой кадр пропадает», — отстранённо подумал Константин. В мочку уха попал жаркий поцелуй. Потом в шею, лёгкое поглаживание лица. Наталья дотронулась до его тонких губ, очертила неаристократический изгиб носа. По очереди поцеловала оба глаза, дотронулась до висков, прижалась к губам. Константин хотел бы, чтобы кто-нибудь принёс стакан виски со льдом: головная боль начала подступать. Она почувствовала, что он не отвечает на ласки, и, к его удивлению, только с большим упорством начала покрывать его лицо поцелуями. Её пальцы гладили сухую кожу. — Прости меня, пожалуйста, — прошептала она между поцелуями. — За что ты извиняешься? — Ты не прав: хорошо, что я не стала писателем. Вот сейчас я не могу сказать то, что хочу. Он медленно провёл рукой по её бедру. Мягкая ткань сминалась и собиралась в некрасивую складку. — Я не могу говорить за тебя, — головная боль мешала говорить вежливо. Наталья молча смотрела ему в лицо, будто пытаясь подсмотреть правильные слова. Константин откинул голову и уставился в небо. «Странная привычка у людей — в небо смотреть. Как будто кто-то там подскажет», — думал он, продолжая смотреть на тусклые звёзды. — Когда мы с тобой познакомились, я думала, что хочу тебя сфотографировать. Тонкое лицо, зелёные глаза. Ты не был похож на типичную интеллигенцию модных баров. Твои манеры были настолько расслабленными и непринужденными, будто взятыми из голливудских фильмов. Потом, когда мы начали… бывать вместе, — Константин скривился, услышав этот аккуратный эвфемизм, — я начала по тебе скучать и намеренно тебя провоцировать. — Зачем? — уставший голос. — Тогда я могла бы думать, что это я тебя бросила, и я отличилась бы от толпы твоих фанаток. Хотелось выделиться. Ему было нечего ей сказать. — Я всегда считала себя обычной. Не была ни умной, ни популярной, ни успешной. У тебя же было всё, на первый взгляд, чего может пожелать человек. Деньги, карьера, известность. Я листала твой инстаграм, когда ты вышел в туалет: улыбки, объятия с друзьями, красивые девушки под боком. Мне захотелось оторвать кусочек от твоего счастья, доказать тебе, что даже обычные люди могут чего-то стоить. — Болезнь человечества, не правда? Ты бы понравилась коммунистам. Он едва разжал губы. В её глазах мелькнуло затравленное выражение человека, которого не могут услышать. — Я частично надеялась, что ты мной увлечёшься, и тогда можно будет с тобой расстаться и тогда, возможно, ты меня запомнишь. И я себя запомню. Но потом всё закрутилось, я подумала: «может, он не такой плохой, как я себе представляла». Мне больше не хотелось тебя бросать. — Потом, насколько я понимаю, я перестал отвечать на звонки, — пластичные конструкции делового языка помогают сдерживать эмоции. — Да. И это было сложно. Мне уже не хотелось доверять тебе. Когда мы увиделись вновь, начали жить вместе, ездили к родителям, я понимала, что «не-отношениями» это уже не было, как бы мы это не называли. Сейчас я боюсь этой серьёзности, которой вряд ли смогу соответствовать. Сердце колотилось. — Ты ничего ко мне не чувствуешь? Она опустила голову. — Как сказать. Я влюблена в тебя, но я тебя не люблю. Не знаю, что с этим делать. Мне кажется, лучше просто оставить всё летом. — Ты не будешь жалеть? — на лицо выползла кривая ухмылка. — Буду. Шипят волны, разбиваясь почти у ножек шезлонга. Тёмная глубина океана напомнила Константину небольшую ванную дома, где он, размазывая чёрный карандаш по щекам, заливал ухо перекисью водорода. Потом фарфоровую громаду в Москве, где сейчас идут дожди. Сон — хорошее спасение от головной боли, обретение глубины. Мелодичная музыка, глубокий голос. «Депрессивный выбор для курортного городка», — апатично подумал он.Rare is this love, keep it covered I need you to run to me, run to me, lover Run until you feel your lungs bleeding.*
Она всхлипнула, и её рука, будто потрясенная таким проявлением эмоций, метнулась ко рту и зажала его. Константин погладил её щеку, не уверенный больше ни в чём. Где-то на самом дне души, что и не достать, шевелилась чёрная, как размазанный в ту ночь карандаш, ярость. Она шептала ему выпустить её, расслабиться под бездонным бархатным небом. — Я не могу тебя просто так здесь оставить, мне кажется… Не знаю, как это объяснить. — Наталья уткнулась лицом в его рубашку. — Поясни, что ты имеешь в виду. Извини, что приходится требовать такой прозрачности, — он издевательски округлил глаза; чёрное чувство текло у него по венам, заливало горло, давя нежные слова. — Константин, в конце концов, есть места, где лето круглый год. Оно может и не закончиться, правда? — она подняла покрасневшие глаза.Rushing ashore to meet her Foaming with loneliness White ends to follow and meet her Give her his loneliness.*
Чёрное облако заливало глаза, дурманило голову. — Вставай. — Константин приподнялся на шезлонге и поставил Наталью на песок. — Давай потанцуем. — Здесь? Но это же пляж, тут не принято. Она замолчала, когда он рывком поставил её на холодный песок и грубо прижал к себе. Оглянувшись, она положила руку ему на плечо, а вторую вложила в его ладонь. Они медленно танцевали на одном месте, мало попадая в ритм. По щекам у неё текли слёзы. Он крепко, не особо нежно, держал её за талию и больно сдавливал пальцы. Даже через много лет, вспоминая эту ночь, он будет лежать, свернувшись в комочек, на дне ванной. Облако пара не будет давать ему дышать, от горячей воды заколотится сердце. Он будет презирать себя за нечуткость, за чёрную ваксу, залившую и глаза, и уши, и голову, и сердце. Только спустя года он поймёт, как ей было тяжело в этот день, как ей пришлось наступить на самое себя, чтобы с ним разговаривать. Вместе с тем, с годами придёт не только христианское понимание, но и злая обида. В какой-то момент Константин наступил ей на ногу, зацепившись за острый кусок ракушки. Они упали на песок. — Господи, мы как герои всех популярных романов, — Наталья слабо улыбнулась. Они лежали на холодном песке, сбившаяся ткань её платья сворачивалась возле ног. Острая боль отрезвила его, разогнала чёрное облако. Константин медленно поднял руку и стал гладить локон её волос. — Ты злишься? — Наталья посмотрела ему в лицо. — Нет… Я не знаю. Мне дышать тяжело. Она начала его мягко целовать, прикасаясь губами к лицу. Тонкие пальцы гладили лицо, на которое падали горячие слёзы. Только больше не было в этих поцелуях эгоистичного желания усмирить эмоционального любовника. Это были поцелуи-извинения, поцелуи покорности и прощения. Он сжал зубы, зажмурил глаза и насильно проглотил давящий ком в горле. Наконец, Константин посмотрел на неё. Он не сомневался, что у них будет ещё много таких разговоров, когда кажется, что потонешь в равнодушии другого и что проще любить самого себя, лишь бы не было больно. Но ни одна великая история не была об одном человеке: мы все стоим на плечах покорных. «Я её люблю. И она тоже, я знаю. Когда-нибудь, может, через неделю, может, через месяц, может через пять лет, она скажет мне то же самое. Не всё ли равно, что она не любит говорить о себе?» От этих мыслей Константину вдруг стало радостно и спокойно, как ночью, когда мама приходила в комнату и, шаркая уставшими ногами, подтыкала одеяло и легко целовала в голову, когда нужно было сдерживать улыбку и притворяться спящим. Теперь же он мог открыть глаза. — Прости меня, — она мягко поцеловала его в шею, — пожалуйста. Шумный глоток. — Знаешь, я теперь знаю, откуда они берут эти идеи: от таких идиотов, как мы. Только герои танцуют лучше. Он мог опять дышать, чёрная пелена отступила. Ему хотелось идти, бежать, смеяться или, наоборот, лежать, прижав её к себе, целовать, гладить по нежным изгибам хрупкого тела. — Как оказалось, ты не так уж и плохо всё описал в «Крае». Разве что мы люди попроще, — она положила голову ему на грудь.