***
Это всё продолжалось и продолжалось, и продолжалось, и продолжалось каждый день или через день. Приступы, тошнота и немного, а может и много плача, но не прошло и двух недель, как Энакин понял, что не может вспомнить почему здесь находится. Разве он не должен сражаться на войне? Кто поймал его? Скайуокер не знал. Где Асока и Оби-Ван? Их тоже поймали? А 501-ый, его парни... хотел бы он вспомнить, и юноша не совсем был уверен, почему не мог вспомнить, но знал, что люди, таскавшие его туда-сюда и ежедневно бившие током, не ответят, так что не потрудился спросить.***
Только когда Энакин понял, что не помнит встречи с Асокой, он осознал, что с ним на самом деле творили. В памяти всплывало что-то о кристально-голубых небоскрёбах и песчаном Татуине... Ещё там был Оби-Ван, а Рекс смеялся над ним… и всё. Скайуокер ломал голову весь день и всю ночь (время здесь вообще было ненастоящим, окон не было, а значит, день мог быть ночью, а ночь — утром), но так и нее смог ничего вспомнить. Это пугало. Что если так пойдёт и дальше? Что если Асока и Оби-Ван найдут его, а Энакин не сможет вспомнить её? Ему захотелось плакать. Скайуокер сдерживался, по крайней мере на людях, и вместо этого тратил энергию на сопротивление: брыкался, размахивал кулаками, боролся. Но всё было практически бессмысленно. Ноги не слушались, юноша промахивался, а удары не имели силы (Силы, кстати, тоже не было. Сколько он уже без неё?), и даже борьба с каждым днём становилась всё невозможнее. Он был так слаб. Так жалок. Энакин пытался отказаться от еды — потому что скорее умрёт от голода, чем забудет друзей — но его привязали к столу, воткнули иглы в руку и ввели в живот трубку для кормления, чтобы поддерживать в нём жизнь.***
Худшим были приступы. Хотя на самом деле не было худшего (всё было ужасно, ничего хорошего, с ним обращались как с вещью), но они определённо входили в пятёрку. Приходя в сознание, Скайуокер всегда ощущал смешанный вкус тошноты и крови, люди сновали вокруг, но никто не говорил ему, что происходит, он лишь знал, что это «приступы», так как чаще всего использовалось именно это слово. Всё было запутанным и не имело смысла. Юноша не знал, где находится, но хотел вернуться домой. Где бы этот дом ни был. К друзьям. Не то чтобы у него их много: Оби-Ван, Падме, канцлер и... как же её звали...***
Оставаясь в одиночестве, Энакин ложился на невысокий стол, глядя в потолок, и пытался вспомнить хоть что-нибудь. Разум походил на хаотичное сплетение воспоминаний, вспышек того, что могло произойти вчера, а могло и три года назад. Возможно, он пробыл тут месяцы, недели или года. Скайуокер даже не мог точно вспомнить свой возраст. Двадцать, наверное, или двадцать один. Может, больше. Точно не меньше, потому что Энакин хорошо помнил подростковые дни, так что они, должно быть, уже прошли. У него было много времени. Обычно он сосредотачивался на каком-нибудь одном воспоминании, и когда чувствовал, что не может больше ничего из него вытянуть, переходил к другому. Красноватый песок планеты, где произошло множество смертей и кричала Сила... мама, безвольная и измученная... Оби-Ван, скрещивающий руки на груди, когда злился на что-нибудь, о чём они забывали на следующий день... Падме в белом платье на балконе озёрного дома… клоны, миллион мужчин с одинаковыми лицами, умирающие на каждом шагу, в то время как сам Энакин оставался в живых... точно, сейчас же идёт война, сражения на тысячах планет, а он тут застрял в какой-то серебристой комнате, гадая, почему у него металлическая рука вместо обычной. Слёзы снова навернулись на глаза. Скайуокер повернулся на бок и молча дал им волю, дрожа. Что это вообще за место? Всё ли с Падме хорошо? Где Оби-Ван? С ним всё в порядке? Его тоже поймали? Он тут? С ним то же самое делают? Нет, Энакин уверен, что знал бы... Оби-Ван ведёт войну или разыскивает своего пропавшего падавана, как если бы от этого зависела его жизнь? Было ли хоть что-нибудь настоящее за стенами Силой забытой загадочной пыточной? Была ли у него жизнь за стенами этого сумасшедшего дома? Узнает ли он когда-нибудь?***
По большему счёту Энакин подчинялся... или по крайней мере не сопротивлялся, однако и не активно помогал. Конечно же, он это ненавидел, но делать то, что говорят, не так больно, как отказываться. И пока юноша предпочёл бы избегать лишней боли. Однако временами он не мог ничего с собой поделать, когда гнев днями беспрерывно накапливался, и Скайуокер не мог больше выносить то, что был их инструментом (рабом, марионеткой, подопытным, вещью). В один из таких дней Энакин всадил механический кулак прямо в живот доктора и повалил на пол, потому что... эй, если у него к телу приделан кусок металла, то почему бы им не воспользоваться? На несколько дней (а были ли это дни?) ему стянули руки по боками и связали. Ладно, пусть так. Скайуокер не сдастся без боя.***
Энакин много думал о Падме. Скайуокер думал о девушке с самой первой и до последней их встречи, а теперь цеплялся за все воспоминания, какие только можно, пока они у него вообще есть. Падме была такой замечательной королевой, и набуанцы любили её. Юноша тоже её любил, в этом Энакин был уверен, потому что видеть её во снах и постоянно о ней думать наверняка значило, что он влюблён в Амидалу. Она была добра и сострадательна, прямо как его мама, девушка разговаривала с ним и волновалась даже тогда, когда была королевой республиканской планеты, а он — рабом из Внешнего Кольца. Скайуокер словно вновь стал невольником, разве что его не заставляли трудиться, лишь подчиняться прихотям своих хозяев. Юноша страстно желал вернуться к учителю. Он надеялся — нет, знал, — что Оби-Ван не успокоится, пока не найдёт своего падавана. Тогда он заберёт Энакина домой, и всё будет хорошо, может, ему удастся увидеть маму и Падме ещё раз. Он теперь не питал большие (если вообще питал) надежды, но это не значит, что Скайуокер не мог помечтать. Возможно, мечты — единственное, что поддерживало в нём жизнь.***
Сгорбившись на стуле в комнате, где его держали, когда не били током, Энакин оцепенело разглядывал своё тело. Вся мускулатура, что некогда у него была, исчезла от полного бездействия, в результате оставив кожу странно и уродливо висеть. Кости выглядывали особенно заметно, и большинство рёбер можно было пересчитать. Теперь Скайуокер не мог самостоятельно стоять, а еда, что ему давали, на вкус была пресной. Металлическая рука по-прежнему оставалась загадкой. Но больше всего его озадачивало то, как долго он уже тут находился. Самым последним чётким воспоминанием была совершенно скучная дипломатически миссия (Энакин бы отдал что угодно во всей вселенной за жизнь из скучных дипломатических конференций, если бы это спасло его из адской тюрьмы), когда ему было... четырнадцать, кажется. В голове казалось, что она была примерно месяц назад, но логика подсказывала, что прошло как минимум несколько лет. Но юноша не знал. Он больше ничего не знал. Энакин тяжело вздохнул. Хотел бы Скайуокер знать, что с ним собираются делать, когда работа будет завершена, когда разум и тело превратятся в ничто. Этот день скоро настанет, и он сомневался, что хоть что-нибудь, делавшее его Энакином, останется, чтобы это выяснить.***
На пути к креслу Энакин сопротивлялся, стонав что-то невразумительное и стараясь оттолкнуть их в последней отчаянной попытке, потому что это конец. Осталось так мало, казалось, память ему стирали в обратном порядке, и единственным человеком из его жизни после Татуина, которого он мог вспомнить, был Оби-Ван. «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не забирайте его...» — Нет, пожалуйста... Учитель... Я хочу к своему учителю... Оби-Ван, пожалуйста... помоги мне... Врачи приковали его к креслу, Энакин вырывался из наручников, продолжая стонать: — Пожалуйста, пожалуйста, не отнимайте учителя, прошу, не забирайте учителя, пожалуйста... ... и снова боль, боль, боль, а очнувшись на следующий день, он не мог вспомнить, кто такой этот «учитель».***
Почти всё исчезло. Татуин почти что исчез. Мама почти что исчезла. Он почти что исчез. Энакин не мог ничего с этим поделать. Всё кончено. Они победили.***
Он перестал сопротивляться. Совсем. Больше в этом смысла не было. Всё по-прежнему болело, мышцы после приступа, голова во время процедуры, культя руки, где металл соединялся с плотью, грудь, когда силился вдохнуть, потому что нечто вогнало его в панику. Всё путалось. Смысла ни в чём не было. Едва ли с ним могли сделать что-нибудь ещё. Юноша ничего не помнил: ни откуда он, ни как здесь очутился или хотя бы как его зовут. Он был пустышкой. Если бы ему кто-нибудь сказал, что у него не было жизни за стенами этого места, то молодому человеку нечего было бы возразить. Он проводил дни, уставившись в никуда. Когда перед ними ставили тарелку с едой, он всё съедал. Юноша не мог стоять, с трудом сидел прямо, так что он позволил врачам таскать себя, словно марионетку. Молодой человек без возражений дал им себя ежедневно купать и больше не чувствовал нужды лить слёзы. А зачем? Будь что будет. А пока нет смысла о чём-то беспокоиться.