Battlefield of love

— Очень интересно, да? Я, вроде, насчёт глаз уже какой-то совет давал, нет? От замечания Ховард вздрогнул («Такими темпами буду ловить тремор от каждого выстрела».) и поймал себя на том, что уже минуту молча осматривает с восхищением и даже долей трепета пристанище сержанта. Хотя обычно Дому хватало тридцати секунд для плодотворной оценки обстановки, теперь даже за удвоенный промежуток он не мог как-либо охватить и, самое главное, анализировать увиденное. Несколько квадратных метров пола были хаотично усеяны огнестрельным оружием, среди которого особое место занимала явно любимая крупнокалиберная AW50F, поблескивавшая тёмным прикладом. (Но он же ушёл из снайперов? Ушёл. Ну, это несколько я знаю. В наш центр подготовки пехоты. Тогда зачем винтовка? У нас же обычный тренировочный бросок. А все ли я вообще знаю?) — Простите, сержант, то есть, так точно, я не должен был... Смотреть так нагло. («Что мне сказать, что сказать, он же сейчас просверлит меня глазами насквозь».) — «Простите, не должен был»... Не рядовой, а размазня бесхарактерная. И эту свою тоже снимите, не залейте мне моих друзей. — Так точно, сержант. («Неудивительно, что он называет друзьями куски металла. Наверное, они взаимностью отвечают».) — Заткнись, просто заткнись! - внезапно взорвался Беллами.- Что мне с твоим «так точно» теперь сделать? Задницу им вытереть? Лицо сержанта скривилось от приступа ненависти. Оторопевший от неожиданной ударной волны Ховард застыл с мокрой шинелью в руках, не зная, куда деться на этот раз. Он даже не мог понять, стоит сейчас молчать или говорить. А нужно было уложить в голове обращение на «ты». Грубое. Но на «ты». Все ещё не свой от злости, сержант выхватил откуда-то пачку сигарет и, чиркнув зажигалкой, нетерпеливо закурил. Затянувшись дымом, Беллами начал приходить в обычное для Ховарда по-холодному спокойное сознание. Но было ли такое состояние обычным для самого сержанта? — Сядь, — от отсутствия пары букв на конце слова у Дома как будто снова начало разливаться внутри тепло, доступ которому то и дело перекрывался. — Ховард, тебе можно верить? («Я сейчас умереть за тебя готов, придурок».) — Так точно... Ой, то есть просто да, можно. — Спасибо, что хотя бы с кратковременной памятью проблем не имеешь. Я не совсем представляю, как это лучше сказать... Да сядь ты уже куда-нибудь, рядовой! Тут случилось то, чего Ховард ожидал в меньшей степени. Небольшое повышение высоты и громкости голоса спровоцировало у сержанта приступ. Но не ярости, а того лающего кашля, который Дом уже слышал пятнадцать минут назад, но не придал значения, слушая и слыша только партию смеха. И теперь, если эти звуки действительно ассоциировались с собакой, то с собакой очень больной. Наконец, остановившись и закрывая рот одной рукой, сержант буквально сполз на пол. Ховард, вышедший из оцепенения, хотел приблизиться, но командир резко выбросил вперёд ладонь, пальцы которой так и не выпустили окурок, жестом останавливая рядового. Отняв ладонь ото рта и украдкой проведя ей по брюкам (впрочем, не особенно умело скрыв от внимания Ховарда оставшееся на кармане тёмное пятно), сержант поднял глаза и попытался улыбнуться, но лишь выдавил лишь жалкое подобие искренней беззаботной эмоции. — Все ещё нужно рассказывать? Или что-то до сих пор неясно? Только не молчи. — произнёс Беллами слегка подрагивающим голосом. — Сержант... Но это невозможно. Как комиссии и начальство могли не заметить, что у Вас... У тебя... Это? — острожно, но решительно наступая на минное поле, прошептал Ховард. — Ты сейчас говоришь, как тот рыжий в поезде. «А правда, что у тебя на лбу, этот, ну, шрам?» Не смотрел что ли? Просто вспомнилось, ладно. А я бы сейчас не против с лишней царапиной на лбу походить вместо этой дряни в груди. Ну, рак, да. У меня рак. Эти три бьющие в цель буквы были полной противоположностью тех, от которых Ховард так упорно (и безрезультатно) отнекивался, входя в палатку. («Ну, да, рак у него. Какая ерунда».) — Сержант, нет, а этого я тебе позволить не могу, — встрепенулся Ховард, ловко выхватывая злополучную сигарету, которой Беллами собирался снова маниакально затянуться. («А я сейчас сижу прямо перед ним. Между нами меньше полуметра. Вблизи он действительно выглядит больным».) — Не позволит он. Как будто я теперь исцелюсь сразу. — огрызнулся Мэтт, но препятствовать не стал, обессиленно опустив руку. — Мэтт, скажи мне, — продолжил Ховард, делая ещё шаг по взрывчатой почве. — Я ведь не знаю тебя. Совсем. Кто ты? («Что ж, коряво, но лучше, чем нечто другое, тоже рвавшееся наружу».) — Я? — усмехнулся сержант. — Я Мэттью Беллами, мне двадцать восемь лет. И у меня, кажется, горло немного разболелось. («Ну ты и подонок, милый, нашёл время шутить».) — Хорошо, а я Доминик. У меня душа болит. («Кажется, я на льдине. Но на тонкой или толстой?») И почему же у тебя, Мэттью Беллами, горло так болит? Где простыл? — договаривая, Дом уже не отводил взгляда от постепенно преображавшегося лица сержанта. — А я никогда не любил свой голос. Слишком визгливый, как у девчонки какой-нибудь. Начал курить, чтобы, как мне объяснил один знакомый, грубее голос сделать. Интересный метод, да. Лет тринадцать мне было. Детский комплекс полжизни не даёт мне спокойно существовать. Может, хотя бы умру спокойно. — внезапно подвёл черту Мэтт, горько усмехнувшись. («Нет, так просто ты не умрешь. Я не позволю тебе это так же, как докурить ту сигарету».) — Ну а винтовки? — Ховард снова перешёл на шёпот. — Зачем столько оружия? Ты же покинул ту снайперскую часть... Почему-то. — Почему-то? Ховард, а эта красота на моем лице? Никогда не думал, что такой рубец, как у меня, может оставить только действительно холодное оружие и соответствующе хладнокровный человек? Или снайперы у тебя неприкосновенно сидят в кустах и только стреляют? Так? — Беллами снова начинал нервничать, его глаза опять предательски блистали. И тут Дом понял, что не боится снарядов под ногами. Не боится быть пронзённым осколком. Подавшись вперёд, он бережно провёл пальцем по шероховатой белой нити от линии сбритых волос до подбородка. Не переставая смотреть на сержанта, он аккуратно провёл по казавшимся ещё более острыми в контрастном освещении походного фонаря скулам. Раздувая голубые искры в тёмных впадинах глаз напротив, Дом уже не думал о противопожарной безопасности. В волне пламени, будто исходившей от сержанта, хотелось сгореть дотла. — Сержант, осторожнее, а то вдруг вытекут, — заботливо произнёс Ховард. Зашипев, как бы прося замолкнуть, сержант перехватил левую руку рядового, ласково гладившую выступающую кость, и ещё раз провёл ей по шраму, сам задавая направление и темп. Не прерывая зрительного контакта, Беллами на ощупь нашёл в полумраке правую кисть Дома и, тоже обвив её цепкими паучьими пальцами, притянул за конечностью всего Ховарда, оставляя между их лицами расстояние, только чтобы хрипло прошептать: «А я думал, ты этого никогда не сделаешь». Рядовой явно хотел что-то возразить, но Беллами на этот раз даже не дал ему шанса на бессмысленные пререкания. Сократив дистанцию "финишной прямой" за доли секунды, сержант накрыл тонкими губами приоткрытый рот рядового с неожиданной нежностью. Губы его были сухими то ли от волнения, то ли от болезни, но это создавало какое-то невероятное напряжение между слившимися в единое целое мужчинами. Когда сержант слегка приподнял подбородок рядового и запустил внутрь свой столько раз выдававший лишь язвительные оскорбления язык, Ховард полностью растворился в поцелуе. Все возникавшие и насильно забытые вопросы: каково это, быть совсем рядом с ним, действительно чувствовать это горячее дыхание, целовать сержанта, всплывали в памяти Дома и заставляли его жадно искать ответы. Он не хотел отпускать Мэтта, не хотел вспоминать о том, что в этой маленькой палатке, по которой все ещё стучал дождь, находилось, кроме них, ещё нечто, тоже растущее и развивающееся. («Пока длится эта минута, пока он обвивает мою шею сильными руками, пока мы не знаем ничего, помимо жгучего желания дарить друг другу счастье, мы будем живы. Не только телесно, но и духовно. Видел бы сейчас нас заваливший меня на экзамене математик».)