***
В коридорах темно, повсюду комнаты со столами, позади раздаются автоматные очереди, с громкими хлопками разрываются снаряды. Но я слышу только биение своего сердца, ощущаю сильную пульсацию где-то в районе горла. Тебя не было в клетках, потому что тебя увели. Где они держат тебя? Маленький человек в круглых очках спасается бегством, и я следую за ним. Я его догоню и выдавлю ему глаза, если он не скажет, где тебя искать. Меня охватило это злое чувство, и оно должно быть новым, но это не так. Хоть меня тошнит и трясет, стоит признать, что я всегда был готов на все ради тебя. Я еще не убивал, но готов сделать и это. «Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс, три-два-пять-пять-семь…». Это твой голос, он манит меня, тянет за собой, словно арканом. Ты лежишь на столе, пристегнут ремнями, взгляд пустой, но с трудом, через некоторое время, ты все же меня узнаешь. Смотришь, как на видение, и от твоей улыбки, недоверчивой и обреченной, мне хочется уничтожить здесь все. Я не оставлю и камня от этого места. Твоя кожа влажная и холодная, а дыхание загнанное. Прости меня, я был беспечен ― клоун в звездно-полосатом костюме, танцующий в окружении шлюх. Я уже не знаю, что рекламирую ― облигации или себя. Только сам я бесполезен. Что я для тебя теперь? «Осознайте свой патриотизм! Армия нуждается в вашей помощи. Спонсируя военные операции мы делаем бесценный вклад в скорейшую победу над врагом». Мои руки оплетают тебя, как канатные веревки. Но сейчас я подобен скале. Прошу, спрячься в моих недрах, я еще могу тебя спасти. «Это было больно?». Избегаешь меня, хромаешь, держишься в стороне. Больно, Бак. Но теперь больнее. Потому что ты мертв. Где твоя могила? Я хочу зарыться в землю, что хранит твое тело. У каждого героя есть своя могила, только у тебя ее нет. Если ты меня слышишь: позволь преклонить колени.***
― Стив? ― женщина ― Шэрон. Обеспокоенно смотрит на меня, наверное, ждет какого-то ответа. О чем она говорила? Был задан вопрос? В моей голове не держится ни одна мысль, это горе смывает собой все, как потоком дождевой воды. Я жалок, а ведь всегда старался не показывать тебе своей слабости, даже когда колени тряслись от страха. Разочаровать тебя ― вот худший из кошмаров, страшнее этого ничего нет. Ты звал меня лучшим другом, а друзей у тебя было немало. Самый первый из мальчишек, гроза хулиганов ― вечно взлохмаченные волосы и разбитые коленки. Меня ненавидели уже только за то, что ты играл со мной, возился с такой мелкотой, били с детской ревностью и злыми слезами на грязных щеках. Ты ругал меня, упрекал, что я лез в эти драки, с моими-то воробьиными силами и ростом. О, я бы загрыз за тебя любого. Вцепился бы в горло и рвал зубами до тех пор, пока не услышал смертные хрипы и клокотание крови в глотке. Лучшим другом Баки Барнса не мог быть слюнтяй и хлюпик. Маменькина детка, какой-то хренов педик. Да, по иронии судьбы, правда обо мне такова, но тебе нельзя об этом узнать. Ты и не узнаешь. Больше не будет ни одного мгновения, когда я мог бы ощутить твой взгляд. Импульс прямо в солнечное сплетение ― ты на меня смотришь. ― Мне нужно позвать медсестру? Вам плохо, я пришла слишком рано, говорила же… ― ножки стула жалобно скрипят, вижу ее глаза, они карие ― не небо перед грозой, не океанский шторм, не горная высота. Баки. Надо что-нибудь ответить, не хватало еще так начинать знакомство. Я, наверное, выгляжу, как полный псих ― смотрю в одну точку, бледный, с каплями пота над верхней губой, постоянно теряю связь с реальностью, обращаюсь к тебе. ― Мой отряд... ― прикрываю глаза рукой, здесь слишком светло, меня снова тошнит. ― Что с ними стало? Это правильный вопрос, хотя, судя по реакции Шэрон, явно неожиданный. Гораздо уместнее, возможно, было спросить о том, где я, как долго здесь нахожусь, какой сейчас год и сколько прошло времени, почему я постоянно думаю о тебе, как мне тебя отпустить. Не в психушке ли я ― ведь мне там самое место. Все это мне неизвестно, а она к таким вопросам точно готова. Это представляет собой хоть какой-то интерес. Психотерапевт. Так она сказала, но это вряд ли является правдой. Как и все, что меня окружает. Может быть, я попал в другое измерение? Может быть, здесь ты жив? Ты дышишь, твое сердце бьется. Ты ходишь на работу, любишь свою жену, у вас есть дети ― у них твои глаза. Господи, а как же иначе? Мы должны были вернуться с войны, ты бы женился на самой лучшей девчонке Бруклина. Заглянул бы под все юбки, но все-таки нашел ее. Я бы гордился тобой и тоже был счастлив. Скорее всего, я бы так и не женился, хотя ты сам поручился найти мне идеальную пару. Так ведь должно быть в жизни у всех. Но смог бы я? Вся моя любовь принадлежит только тебе. Я бы состарился рядом с тобой, смотрел, как растут твои дети, как они обзаводятся своими семьями. Приходил бы к вам по вечерам, мы бы пили пиво на заднем дворе, вокруг нас носились бы ваши внуки и играли с собакой. Только что, если я так и не смог бы состариться, не смог умереть? Я уже потерпел неудачу, не завершил наш общий путь, зашел в тупик и смотрю на стену, которую не разрушить. По спине ползет холодный пот. Чувствую, как капли стекают по пояснице. Я ничего не понимаю. Опять эта трусость ― желать умереть раньше, чтобы не видеть твою смерть, никогда не знать этой утраты, уйти счастливым и спокойным, будто у нас вместе была целая жизнь. Она вновь опускается на стул, красивые пальцы переплетаются в замок. Такие хрупкие ― вот руки, к которым должен мечтать припасть с поцелуями мужчина. На твоих были мозоли. Ты много работал, с самой юности пропадал в доках, помогал мне выкупать лекарства, чтобы я не скончался от любой простуды. Твои руки были грубыми от оружия. Ты превосходно стрелял, много тренировался ― мой лучший снайпер, моя тень. Чем они пахли? Оружейной смазкой, машинным маслом, порохом и землей? Кровью. Хочу спрятать лицо в твоих ладонях, целовать каждый дюйм кожи ― шрамы и эти мозоли, лизать между пальцами, легонько касаться фаланг и самых кончиков. Этими руками ты держишь мою волю. ― После вашей гибели… то есть, после того, как мы вас потеряли, они решили присоединиться к войскам пятой американской армии и продолжить воевать в полку на территории Италии. К сорок пятому дошли до самого севера, где и находились вплоть до капитуляции немецких войск, участвуя при прорыве оборонительного рубежа у Адриатики. Это были славные парни, каждый из них доверил мне жизнь и находился под моей ответственностью, я сам их позвал, но я же их и оставил. Мы теперь бесконечно далеки друг от друга, но осознать это нереально. Фантастика какая-то. Словно это не моя жизнь, а кадры кинохроники. Это приводит в ужас, но вместе с тем, я чувствую порыв рассмеяться. Какая злая и смехотворная неудача. ― После войны был вновь сформирован элитный разведывательный отряд, и они продолжили свою работу в качестве специальных агентов. Все, кроме, Монтгомери Фэлсворта, он вернулся на родину и до самой смерти жил в Лондоне, где и был похоронен. Остальные покоятся на национальном кладбище в Арлингтоне. ― Моя могила тоже там? ― вопрос приводит ее в замешательство. Снова эта настороженность, как перед броском. Словно я могу взорваться, перевернуть тут все, сорвать решетку с окна и выпрыгнуть. Все только этого от меня и ждут. Может быть, так и реагируют нормальные люди, когда понимают, что с ними уже простились, похоронили и оплакали, а они снова здесь, как призраки во плоти. ― Да. А еще есть мемориал и зал в Национальной портретной галерее США при Смитсоновском Институте. Там все о вашем довоенном прошлом, о том как вы стали Капитаном Америка, о вашем участии в войне. Про вашу жизнь написано много книг, ― она улыбается, искренне и по-доброму, а я чувствую холод в своем животе. Известность настигла меня почти сразу. После смерти Эрскина результаты исследования были обнародованы, а я получил статус талисмана всей страны. Но о моей жизни до войны и сыворотки знал только ты. Мы вместе вытерпели столько трудностей, у нас была нелегкая юность. Наша тесная маленькая квартира, пустые кухонные шкафы, холодная ванная, узкая постель ― наш общий дом, который мы оба без оглядки оставили. Неужели кто-то добрался до него? Они узнали, что мы спали вместе? Я знаю, что конкретно можно об этом подумать. Но такого никогда не было. «Это сожаление». Нет ни одной реальности, где бы это было допустимо. Я был влюблён в тебя. Я тебя люблю. Но я не могу позволить себе даже думать про нас так, Баки. «Можешь, ты уже делал это». Да, это правда. Волна смущения поднимается в груди, затапливает меня и доходит до самого лица. Под покрывалом, правой рукой я защипываю кожу на животе и не отпускаю до тех пор, пока не становится сложно терпеть боль. Хочется все это закончить и умыться. ― Биографы хорошо постарались, ― голос Шэрон выводит меня из оцепенения, и я понимаю, что некоторое время сидел с закрытыми глазами. ― В следующий раз я принесу необходимые книги, которые помогут адаптироваться, изучить и принять те моменты истории, что вы пропустили, пока спали во льдах. Вы пока так и не спросили о том, сколько прошло времени. Вам говорили? ― Да, но я этого не запомнил. Я помню только, как сломал стену и, кажется, кого-то ударил. Может, даже нескольких людей, ― она забавно округляет глаза, вероятно, потому что я сообщаю ей это с абсолютным безразличием на лице. Тем не менее, странная реакция для психотерапевта, но нормальная для человека. ― На что это похоже? ― спрашивает почти с нетерпением. ― Простите меня, но вы должны узнать, что сейчас 2012 год. Это значит, что... ― Прошло почти семьдесят лет, ― я все-таки усмехаюсь, хотя получается какое-то равнодушное фырканье. В этом нет ничего хоть сколько-нибудь веселого, но ситуация карикатурна, словно написана для десятицентового журнала про научную фантастику. Все, что я прочту в этих книгах будет для меня из разряда «Историй будущего». ― Это похоже на сон. Я должен был проснуться, судя по вашим словам, только вот мне кажется, что этого так и не произошло. Она ничего не отвечает, просто смотрит с минуту мне прямо в глаза. И такими наши встречи, вероятно, будут всегда. Я не могу говорить. Все что я хочу ― закрыть глаза и не шевелиться, а у нее же просто нет слов. Шэрон, в отличие от меня, оправдать можно ― ее задача слушать, анализировать и разрабатывать план по возвращению меня в мир живых, что само по себе является дикой глупостью, ведь я уже умер семьдесят лет назад. Им нужен обратно их национальный герой, но что, если он всегда был только лишь ширмой, за которой прятался все тот же тощий бруклинский парнишка, насквозь больной и влюбленный в своего лучшего друга? «Извращенец». Глаза опасно щиплет. Нет, нельзя об этом думать. Отвожу взгляд в сторону окна. Шторы открыты не полностью, и понять, что за ними нечто иное, а не то, к чему я привык, невозможно. Однако я все равно инстинктивно отодвигаюсь, будто это поможет мне избежать столкновения с действительностью, и в этот момент чувствую легкое прикосновение ее руки к своему предплечью. ― Мы справимся, Стив, – ее голос странно тихий. ― Вы поймете, что получили уникальную возможность. Это, как прожить две разные жизни, в разном времени, в разном обществе. Одно неизменно ― вы наш герой, воплощенное достояние нации. Ваша миссия не окончена, потому что люди, теперь уже нового поколения, нуждаются в вас. Где бы человек ни находился, он все равно обрастает социальными связями. Ваше одиночество временно. Меня злят ее слова, и я отдергиваю руку так, словно получил ожог. Она ничего не знает. Миссия? Разве я прибит к волшебному щиту Старка, как к кресту? Все так и есть, достояние нации не может быть простым человеком. Но это не важно. На самом деле, в моей голове вертится главный вопрос, и я не в силах задать его, словно мне в рот залили свинец. Он предсказуемо о тебе. Если я спрошу, то она сразу все поймет ― считает с меня это, как написанное с листа. Увидит, что это единственное, что меня волнует. Поэтому я, наконец, собираюсь и, кажется, сославшись на желание отдохнуть, деликатно прошу ее закончить свой сеанс. Если так можно назвать этот визит, хотя она, скорее всего, приходила только познакомиться и обозначить начало предназначенных для меня испытаний. Показать, что провести остаток своей жизни в этой комнате мне не позволят. Ведь я, как инструмент, а значит, меня можно исправить, починить. Лишь мои чувства к тебе не дефект и не ошибка природы. Не болезнь. И никто меня в этом не убедит. Если бы это было так, то сыворотка исцелила бы меня от этой любви, как исцелила от астмы. Все дело в том, что тебя невозможно не любить. Наверное, ты был создан для любви так же, как я для войны. Кто я перед лицом этого? ― До встречи, мистер Роджерс, скоро мы увидимся снова, ― она не протягивает мне руку на прощание, хотя я этого жду с каким-то тайным неприятием, спокойно встает и покидает палату. На секунду она задерживается в дверях и смотрит на меня так, словно я нереален. В воздухе сохранился запах парфюма ― какие-то безликие цветы. Запах, по которому о его обладателе нельзя заключить ровным счетом ничего, но зато благодаря этому я понимаю, что она здесь все-таки была. Медленно встаю и иду к окну, приближаюсь, как к клетке с диким животным. Вопреки ожиданиям, из него открывается вид на асфальтовую дорожку среди деревьев и двор со скамейками. Несколько человек гуляют по территории, держатся за руки и разговаривают, кто-то сидит на скамейках и читает книги. Вдалеке слышно машинные гудки. Я так и не спросил у нее, где я сейчас нахожусь. Может быть, я просто боюсь услышать слово «Бруклин», одна мысль об этом снова вызывает во мне панику. Сквозь нарастающий звон в ушах, я слышу грохот аттракционов Кони-Айленда и шум бьющихся о берег океанских волн. А еще ― радостный крик.***
Твои волосы лохматит ветер, нас до боли вжимает инерцией в спинку вагонетки, внизу живота щекоткой плещется восторг. Позади нас истошно визжат девчонки. Я тоже кричу, но уже не слышу себя, потому что, когда мы влетаем в темноту тоннеля, ты хватаешь мою руку, и наши пальцы переплетаются. Время словно замедляется, и по моей груди разливается приятное чувство, похожее одновременно на радость, легкость и трепет. Я понимаю, что влюблен в тебя, и осознание того, что мне доставляет удовольствие это прикосновение, заставляет немедленно испытать страх и отпустить твою руку. Я никогда не смогу любить тебя открыто. Я никогда не смогу вернуться в Бруклин.