***
Мы прячемся в высокой траве, наблюдая за вражеской базой с пусковыми площадками для смертоносных ФАУ-1, нацеленных прямиком на Лондон, когда наши войска и армия союзников готовятся к высадке на побережье. Несколько миллионов солдат пересекли тогда Ла-Манш, и это был самый долгий день в их жизнях. Сотни тысяч из них так никогда и не вернутся домой, но через пару месяцев Париж будет свободен, и мы пройдем по его улицам, окунувшись в волну всеобщего бесчинства. Стоит ли говорить, что грань между освобождением и завоеванием иногда становится невероятно тонка? Особенно, когда еще минуту назад ты висел на волоске от смерти, но в конечном итоге, все-таки вышел победителем. Из всего этого, я хочу сохранить в памяти лишь единственный момент: ты лежишь в траве справа от меня и напряженно смотришь в оптический прицел, но вдруг отрываешься от наблюдения, поворачиваешь ко мне свое покрытое пылью лицо и улыбаешься широко и ободряюще, а в это время вокруг нас поют птицы ― так громко, будто делают это в последний раз. В природе все продолжает жить. Что для нее эта война?***
И все-таки я в Нью-Йорке. Героя вернули на родину. Я, оказывается, даже успел пробежаться по Таймс-сквер, только ничего не соображал и был полностью дезориентирован. Все чувства включились разом, а если говорить словами Шэрон: сенсорная перегрузка, психомоторное возбуждение, агрессия, как ответная реакция на стресс. Угроза безопасности для себя и гражданских лиц ― инъекция транквилизатора внутримышечно, иммобилизация. Так я и оказался в одноместной палате госпиталя, из окон которого, как она говорит, видно Центральный парк. Как-то раз мы с тобой поднялись на смотровую площадку Ар-Си-Эй-Билдинг, где перед нами предстало это грандиозное полотно с его лужайками, аллеями, каменными возвышениями и искусственными озерами, яркими пятнами выделяющимися на фоне зеленого ландшафта. Мы оба, кажется, тогда потеряли на время дар речи. Воспоминания мгновенно возвращают меня в тот день, стоит только начать думать об этом. Кто скажет мне, зачем я это делаю? Но остановиться уже невозможно ― вся моя жизнь рассыпается на множество таких мгновений, и ты был рядом в большинство из них. Я закрываю глаза и оказываюсь на крыше.***
Мы стоим у самого края за стационарным биноклем и по очереди смотрим в него на открывающийся вид. В меняющемся масштабе видно, как по парку прогуливаются парочки, семьи с детьми и просто прохожие. Ты медленно поворачиваешь бинокль в разные стороны и, время от времени, удивленно восклицаешь. Наши плечи соприкасаются ― я стою к тебе так близко, что начинает казаться, будто мы слиплись. Достаю альбом и стараюсь быстро набросать карандашом эскиз. Позже, когда мы вернемся домой, я закончу свой рисунок, и он будет казаться мне одним из самых удачных. Ты обязательно попросишь его себе. Ты часто так делаешь: просто подходишь, наклоняешься и внимательно рассматриваешь мой рисунок, непременно хвалишь, а потом начинаешь выпрашивать. Я же, при этом, обычно делаю вид, что ты меня отвлекаешь, а рисунок не так уж и хорош. И вообще, он не готов. Но отказать тебе никогда не могу. Есть хоть один человек способный на это? Иногда я чувствую тепло, исходящее от твоего тела, и легчайшие потоки выдыхаемого воздуха, касающиеся моей шеи. Может быть, меня это смущает, самую малость, поэтому я дергаю плечом и прошу тебя не мешать. Но потом рисунок все равно отправляется в твою коллекцию. Понятия не имею, где ты их хранишь. Должно быть, там собрались уже целые горы. Это приятно ― знать, что ты неравнодушен, хотя некоторые рисунки я тебе никогда не показываю. Не хочу, чтобы ты подумал что-нибудь неправильное. Да, иногда я рисую тебя таким, каким ни разу не видел, но мне кажется, что я настолько знаю все оттенки твоих эмоций, что могу итак их легко представить. Нет, вот этого делать точно нельзя. Хотя травить себя подобными мыслями ― мое любимое занятие. Это приносит удовольствие, потому что твоя красота очаровывает. Не думаю, что в том, как я тебя рисую есть что-то предосудительное, но тем не менее, одновременно с удовлетворением, порой приходит чувство неловкости и стыда, словно я прикоснулся к тебе без спроса, пока ты спал или был пьян. Вот почему я их прячу.***
Шэрон хочет услышать мой рассказ о впечатлениях от вынужденного путешествия во времени. После пробуждения страх был первой ясно различимой эмоцией, впрочем, как и у любого другого существа, невероятным образом, оказавшегося в непонятных ему условиях ― это то, что подталкивает нас к жизни, пусть в моем случае и иррационально, ведь я помнил о том, что собирался сделать. Так я и ответил, когда она меня об этом спросила. Страх, а затем уже гнев и злость на грани ярости. Позднее, когда я в полной мере осознал, что происходящее вокруг меня всего лишь постановка, устроенная с абсолютно неясной для меня целью, добавилась паника. Меня невероятно смутил гигантский экран, мимо которого я пробежал. Тогда я решил, что, возможно, все-таки умер. Кто бы не решил? Рехнуться можно. Для меня от момента погружения в воду до того чудесного утра прошло не так уж много времени. Вот я хватаю штурвал, беру управление в свои руки, направляю самолет под углом прямо в океан, сквозь широкое лобовое стекло наблюдая кучевые облака в лучах закатного солнца. Пегги разговаривает со мной по переговорному устройству, не хочет отпускать, но принимает мой выбор. Она умная, цельная и, как и ты, Баки, иногда казалась мне нереальной. Каждый такой человек ― огромная удача в короткой жизни Стива Роджерса, и сейчас я малодушно надеюсь, что моя смерть не разбила ее так, как меня разрушила твоя. До самого основания. Я почувствовал ее симпатию еще тогда, когда был нелепым, худым, низкорослым и без капли мужской привлекательности. Ощущения необычные, но я ей верил. Храбрая, человечная, прекрасная Пегги. На ней самое красивое платье из тех, что я когда-либо видел ― оно красноречиво алое. Большие глаза блестят, и смотрит она только в мою сторону. Ты тогда был обижен, наверное, бесился оттого, что она тебя даже не заметила. Но я думаю, что это все-таки не так. Разве можно тебя не заметить? Ты сказал, что превращаешься в меня, и это просто смешно. Пегги была моей лучшей и единственной девушкой. Но я не смог бы на ней жениться. Какое я имел право? Такие женщины заслуживают любви безграничной, преданной и верной ― до последнего вздоха. Такой, какой я любил только тебя одного. ― О чем вы думали в самый последний момент? ― это снова Шэрон, держит перед собой планшет и делает пометки. Вероятно, хочет понять, почему доблестный Капитан, когда топил самолет, не предпринял ни единой попытки себя спасти. Я думал о тебе. Смотрел на облака, на эту бесконечную панораму неба, и меня душила жалость, раздирало на части чувство несправедливости оттого, что твоя смерть была такой внезапной и страшной. Господи, ты должно быть сломал себе все: руки, ноги и позвоночник, размозжил голову и истек кровью. Такие хрупкие ― всего двадцать три кости черепа берегли вместилище твоего драгоценного сознания. Я же не испытывал ни страха, ни боли. От удара в обшивке фюзеляжа образовались трещины, и через них внутрь стремительно пребывала ледяная вода, самолет погружался все глубже, и я вдруг понял, что произошедшее не просто предел и завершение моего пути ― это еще и свобода. Пик самореализации. Ведь в любви к тебе кроется мое личное бессмертие. Тогда я закрыл глаза и больше их не открывал. В последний момент я представил, что ты стоишь рядом со мной, и это наше общее решение. Так этот поступок действительно стал только тем, чем и должен являться ― единственным ключом к спасению миллионов жизней. ― О Пегги Картер, ― когда я это говорю, то не могу смотреть ей в глаза. ― Я пригласил ее на свидание и обещал не опаздывать, но уже знал, что мое намерение неосуществимо. ― Вы любили ее? ― вопрос сразу в лоб, как выстрел в упор. Что мне на это ответить? Кажется, что в палате стало так же тихо, как в подземном бункере. Как в барокамере в лаборатории Старка, куда он с искренним удовольствием и нескрываемым восторгом засунул меня, чтобы проверить возможности «нового» организма. Сама по себе постановка вопроса в прошедшем времени нервирует, но я стараюсь держать себя в руках, ведь она наблюдает за мной. Внимательно следит. Ума не приложу, какие мотивы определяют желание некоторых людей работать в данной области. Возможно ли, что Шэрон подтолкнул к этому личный изъян и навязчивое стремление увидеть его через призму страдания другого человека? Тебя бы, наверное, позабавили эти мои попытки анализа по отношению к собственному психотерапевту. Так и представляю, как ты смотришь на меня иронично изогнув бровь, качаешь головой и едко усмехаешься. Без тебя я совсем сошел с ума. ― Этот вопрос кажется вам неуместным? Конечно, я же так ничего и не ответил. Она смотрит на меня слишком откровенно и выжидающе. К чему сейчас подобные признания? На тумбе у моей койки аккуратной стопкой сложены книги. Среди них есть мои биографии ― жизнеописания героя. От рождения, противостояния реальности трудного детства до счастливого момента воссоединения с истинным собой, а затем и смерти прямо на алтаре войны ради благородной цели. Меня уже не раз препарировали, и наши отношения с Пегги, наверняка, были вплетены в сюжет. Воспользуйтесь оглавлением и без труда найдете их где-то между абзацами о лагере Лихай, проекте «Возрождение» и великой жертве, принесенной к ногам родины. Все читали эти строки, и мои чувства, должно быть, описаны в них просто и понятно: первая настоящая влюбленность, трепетная надежда на взаимность и восторженное ликование в момент единственного поцелуя, толкнувшего на подвиг. Тем более Шэрон. Уж она-то точно долго готовилась, провела над этими книгами много времени, которое могло быть потрачено на личную жизнь и решение своих проблем. Чувствую, что снова начинаю злиться, хотя веду беседу преимущественно с самим собой. Может быть, я никогда не умел общаться с другими людьми. Что, если это ты наделял меня способностью к взаимодействию с ними, и не встреть я тебя на своем пути, то так и не смог бы адекватно воспринимать окружающий мир? Попал бы в стены подобные этим, провел в них все свое время и умер, так ни разу их не покинув. Я слишком долго рассматриваю пуговицы ее халата, туфли, царапины на полу, что угодно. Этот вопрос вывел меня из шаткого равновесия. Нужно взглянуть ей в глаза так же открыто и прямо, как она смотрит на меня. Хотя бы попытаться. Давай же, сделай это. Она снова что-то пишет. Несколько предложений скрипящим пером ручки ― начало новой истории обо мне. Можно было бы дополнить уже существующие, вынести ремарку: Стивен Роджерс, некогда известный, как Капитан Америка, помешался на мыслях и мечтах о своем друге, потому что тот умер и жив только в его голове. ― Для того, чтобы помочь вам, Стив, мы должны понять, что вызвало этот стресс ― проблему можно решить только после выявления причин, которые к ней привели. Но для этого вы сами должны быть готовы увидеть, принять и постепенно научиться жить без оглядки на них. ― Дело в том, что… ― я кое-как заставляю себя пошевелить языком и опять чувствую, как прилипает ко мне ее взгляд.― Дело в том, что мне трудно выразить свои чувства простым словом… «любил». ― Поясните, пожалуйста, свою мысль, ― она убирает планшет в сторону и складывает пальцы в замок, а мои ладони мгновенно потеют. Разве так сложно ответить на этот вопрос? Я не знаю, но больше всего мне хочется сейчас сказать: «это вас не касается». ― Когда мы говорим, что любим кого-то, то эти люди обычно представляются в качестве... ― ну вот, кажется, я вступил на зыбкую почву, откуда уже не выберусь. Я все-таки решаюсь коротко на нее посмотреть и вижу абсолютно не читаемое выражение на ее лице. Сейчас я запутаюсь, и из моих слов сделают неправильные выводы, хотя для нее во всем этом, наверное, нет никакого интереса ― всего лишь работа. Возможно, сидя на этом стуле и убивая время на наблюдение за тем, как я то вхожу, то выхожу из прострации, она тоже приносит жертву во имя страны, отдает свой долг. А что если она… ― … любовников? ― Что? ― ее голос достает меня из колодца собственных мыслей, но чем дольше она говорит, тем более глухо он начинает звучать ― шипит и прерывается, будто записан на пленку. ― Вы хотели сказать, что в восприятии большинства людей, отношение к объекту любви, прежде всего, рассматривается с эротической стороны? Вот об этом я говорить совсем не умею, в отличие от тебя. Ты бы легко подхватил подобную тему ― разговоры о сексе никогда тебя не смущали. Иногда ты рассказывал мне о том, как провел очередное свое свидание. Давал оценку той или иной девушке, сравнивал ее с тем, что изначально для себя про нее решил. «С Элли Стоун можно только за руки держаться до самой свадьбы», а потом ― «я зажал ее в какой-то подворотне на Агрил-стрит, и она дала себя не только поцеловать, но и как следует потискать. Когда я просунул руку ей в трусики, там было мокро, как в Ист-Ривер, представляешь?» Нет. Я не был ни с одной девушкой, и ты это знаешь. Забавляешься, наблюдая за моей реакцией ― каждый раз тебя веселит то, как я краснею и отворачиваюсь, давая понять, что не желаю про это слышать и мне это не интересно.***
Временами ты приходишь навеселе: нетвердо стоишь на ногах, слегка покачиваешься в стороны и все-таки находишь опору в виде моего плеча. Я прогибаюсь от немалого веса твоих конечностей, пытаюсь освободиться, но ты только усмехаешься на мои попытки скинуть твои руки. Элли Стоун, наверное, так же вела себя вначале, но от твоей настойчивости спастись нет никакой возможности. «И желания». Правда меня ты не целуешь ― продолжаешь смеяться, горячо дышишь в ухо и говоришь эти пошлости, пока я веду тебя до кровати. Мое сердце заходится, как от быстрого бега. Да, я не раз раздевал тебя и укладывал в постель, но в этом не было ничего сексуального. Ты делал для меня то же самое. А еще ― промывал мои ссадины и ушибы, полученные в очередной драке. Это интимно, но для таких близких людей, как мы ― естественно.***
― Тогда опишите свои чувства так, как вам кажется правильным, ― Шэрон ждет продолжения, все еще хочет понять почему я веду себя как ненормальный. Не из-за Пегги ли я схожу с ума. А хочу ли я быть нормальным? Это, наверное, значит забыть тебя совсем, словно тебя никогда и не было в моей жизни. Отпустить. Но я не могу, Баки, не могу. Я тебя даже не хоронил, черт возьми! ― Я уважал ее. Восхищался ― она была хорошим человеком и, к счастью, моим близким другом, ― вот и все, я это сказал. ― Стив, я понимаю, почему вам тяжело говорить, ― ее голос спокоен, но руки снова тянутся к планшету. ― Считалось, что Пегги была вашей возлюбленной. Ваша история была одной из самых трагичных и вдохновила многих людей на создание фильмов, написание песен и романов. Испытывать трудности в описании истинной природы своих чувств, находясь под тяжестью чужих ожиданий ― нормально. Даже Говард Старк в своих мемуарах представил ваши с ней отношения не иначе, как романтические и однозначно считал, что несмотря на счастливое замужество, Пегги всю свою жизнь любила только вас. ― Я так не думаю, ― крепко сжимаю кисти рук в кулаки, не хочу чтобы было заметно, как дрожат пальцы. ― Она никогда бы не стала цепляться за воспоминания и обманывать кого-то. Я уверен. ― Потому что считаете ее в этом похожей на себя? ― Нет, она была лучше меня, ― я, наконец, смотрю ей в лицо. «Лучше, потому что нашла смелость жить дальше, Стив?». ― Она была сильнее. ― Вам нет нужды говорить о ней в прошедшем времени ― Пегги жива. Она сейчас в Вашингтоне. Думаю, вы еще можете осуществить свой план со свиданием. Внутри меня, где-то в подреберье, рождается волна тепла. Конечно, прекрасная англичанка так просто не сдается никому, тем более ― времени. Вместе с этой мыслью, я понимаю, что не знаю смогу ли жить дальше в окружении всех своих призраков, пусть даже с чувством твоего эфемерного присутствия рядом. Наверное, Шэрон замечает на моем лице этот момент смятения, потому что снова делает очередную пометку. Пусть напишет, что я безнадежен ― очевидный вывод из этого бессмысленного разговора. Знаешь, а ведь я мог бы рассказать Пегги о тебе, и если бы не случившееся, то давно бы так и сделал. Вот только, стал бы от этого груз моей вины за подобную любовь к тебе хоть на пару фунтов легче?