***
Возлюбленный Патрокл, теперь я стою на краю утеса, посыпая голову пеплом, а плач мой будит морских богов. Но я пройду по уготованному мне пути мести, хотя и знаю, что за смертью врага неизбежно наступит моя. «…судьбой суждено мне погибнуть здесь, далеко от отца и матери. Но не сойду я с боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью».***
Мы смотрим нечеткую запись разрушения двух небоскребов, являвшихся средоточием деловой жизни Нью-Йорка. Трагедия, из-за которой содрогнулся весь мир. Событие, оставившее след в миллионах жизней. Тысячи историй очевидцев, родственников погибших и людей, которые должны были присутствовать в одном из зданий, но, по воле случая, избежали этого. Конспирологическая теория столетия. Внезапный удар по Вавилонской башне. Голоса, записанных на видео людей дрожат, речь прерывается, глаза наполнены болью и скорбно блестят. То, от чего я спас их много лет назад, в новом времени все-таки свершилось. Вот только смог бы я предотвратить эту катастрофу, будучи с ними рядом? Война всегда начинается внезапно. Сколько бы времени ни росло напряжение ― разряда не ждешь никогда. Ко Второй мировой, мы, ослабленные Великой депрессией, не были готовы уж точно. Все знали, что состояние армии было бедственным ― малая численность, устаревшее вооружение, низкий уровень жалования, выплачиваемого призывникам. Европа стонала под натиском гитлеровских войск, стремительно поглощаемая ими ― Югославия, Греция, Голландия, Бельгия… Ей была необходима наша помощь, ведь человеческими ресурсами страна располагала огромными. Именно тогда я впервые почувствовал страх потерять тебя, несмотря на то, что было объявлено о недопустимости участия наших войск в военных действиях. Этот нейтралитет ничего не гарантировал, а был лишь отсрочкой. Осенью 1940-ого иллюзия мирного времени дала первую трещину ― была созвана национальная гвардия и открыт призыв в армию для гражданского населения. Мы продолжали жить, ты работал, несмотря на нервозность и ожидание неотвратимого, приходил домой, ужинал со мной. Добровольный уход в армию никто из нас еще не обсуждал. Для меня дорога туда по очевидным причинам была закрыта, ну а ты никогда не показывал особенного патриотического настроения. Вот только ты был хорошим человеком, который любил жизнь и не терпел насилия. Если что-то и могло привлечь тебя к войне, так это страстное желание остановить реки крови, а вовсе не изощренные методы пропаганды. В мае 1941-ого объявили чрезвычайное положение, а 7 декабря того же года на рассвете японские самолеты напали на военную базу в «Жемчужной гавани». Около трех тысяч человек погибло. Для нас этот удар был столь же неожиданным, как и события, произошедшие 11 сентября 2001-ого. 8 декабря 1941-ого года вышедший к утру «Нью-Йорк Таймс» принес всем новость о том, что мы официально и бесповоротно вступили в войну. Через год ты записался добровольцем и холодной осенью покинул наш дом, навсегда переступив порог своей юности. Это, конечно, не совсем так ― на самом деле ты уже давно был мужчиной. Шэрон, очевидно, интересна моя реакция на подобные события. Словно эти шрамы и рубцы, а иногда и незаживающие язвы на теле человечества не появились бы никогда, если бы я снова имел возможность подставить свою спину. Вот только я не мог. К чему она пытается воззвать, демонстрируя мне беспомощность мира перед собственной ощерившейся всеми орудиями военной мощью? Перед людьми же, для которых разрушение единственный способ созидания? Чего она хочет от того, кто сам украсил бы авангард оружия, наряду с ядерной бомбой, снова отправившись на войну, на этот раз опосредованную, но оттого только более жестокую? Это снова проверка? ― Кто этот человек, встретивший меня на Таймс-сквер? В ответ на мой вопрос она отводит взгляд, но кивает так, будто была готова и только ждала момента, когда я спрошу. ― Его зовут Ник Фьюри. Он исполнительный директор ЩИТа ― организации, в которую после войны превратился СНР. Она была создана для защиты граждан США от угроз военного и террористического характера, а также борьбы с преступностью. Вас нашли его агенты, находившиеся на миссии в северной Атлантике. ― Он надеется завербовать меня? ― наши разговоры наверняка записываются, и я обращаюсь уже не к Шэрон, а к теневой фигуре этого Фьюри, который, как мне кажется, стоит прямо за тонкой дверью в палату. Баки, я знал, что навсегда оставил свою свободу. Обменял ее на возможность следовать за тобой и защищать ― равноценный обмен, потому что ты должен был жить. Но я не справился, и единственный дорогой мне и по-настоящему любимый человек погиб. Так что после этого я могу сделать для других? Для тех, кого даже никогда не знал и не узнаю? Они распадаются для меня на миллионы лиц, каждый с отдельной судьбой и собственным сознанием, но я должен любить их, как единое существо. Проблема в том, что я тоже всего лишь часть целой системы ― такая же живая единица. Один из многих, к тому же более ни на что не годный. Я сломан. Разве может решето служить щитом? ― Я… не располагаю такой информацией, ― ложь. ― Передо мной поставлена конкретная задача ― помочь вам реабилитироваться и преодолеть последствия травмирующего опыта… ― Боюсь, что вашему ЩИТу придется списать меня на убытки, ― улыбаюсь, искренне надеясь, что мои слова дойдут до адресата. ― Нам рано делать такие выводы, мистер Роджерс. Да, ваш боевой опыт бесценен, и любой из нас, в данном случае я говорю о гражданах страны, был бы рад, узнав о том, что Капитан Америка вновь стоит на страже общего благополучия. Однако главными целями являются ― восстановление вашего здоровья и возвращение к социальной жизни. Услышанное прозвище заставляет меня вспомнить те дни, когда я стал последствием единственного удачного эксперимента, у которого не могло быть практического применения, а потому оставалось только идеологическое. Вначале на меня смотрели так, как смотрят на человека с рекламного плаката, на самом деле не имеющего никакого представления о реальной жизни. Смотрели уставшими глазами, которыми ежедневно видели кровавый ужас войны. После Аззано во мне увидели спасителя.***
«Да здравствует Капитан Америка!» ― ты выкрикиваешь этот псевдоним из комиксов для поднятия боевого духа, которые, вероятно, дошли до тебя тоже, и весь отряд мгновенно подхватывает твой крик и приумножает своими голосами. Я больше не твой друг ― меня обезличили, и ты плачешь, пытаясь скрыть слезы за злой усмешкой. Десятки рук отрывают меня от земли и уносят. От тебя, от нашей общей жизни, нашего прошлого и будущего.***
Интернет полон слухов о моем возвращении. Очевидно, это вызвало огромный резонанс в обществе, но о том, где я нахожусь журналистам пока ничего не известно. Тем не менее, люди ждут, что я явлюсь к ним. Спущусь с холма в синих и красных одеждах в окружении света, как агнец божий, берущий на себя грех мира. Приду с заветом спокойствия и безмятежности. «Отрада сквозь привычное страдание». Смерть превратила меня в человека, вернула на ниву людского рода. Умереть ― удел каждого, и это фатальное знание венчает наши жизни. Такова суть бытия. Возвращение вновь делает меня героем, легендой, духом со щитом и мечом ― кем угодно, но не тем мальчишкой из Бруклина, которым я был только для тебя. Мы оба умерли друг за друга. А Капитан Америка принадлежит своей стране. Живой или мертвый. ― Когда все наладится и придет время, мы будем счастливы приветствовать вас. Возможно, день, в который вас нашли станет новым национальным праздником, ― говорит Шэрон, и я вдруг ощущаю, что она сидит слишком близко ко мне. Смотрит прямо в мой профиль, обращенный к экрану компьютера. Кончики ушей начинает покалывать. Она хочет меня подбодрить, показывает архивные фото и видео. И я тут же забываю о ней и своем смущении, потому что на большинстве из кадров ты стоишь рядом со мной. Обсуждаешь тактику наступления на вражескую базу или выбор огневой позиции для себя. Смеешься, чуть отвернувшись, не смотришь мне в глаза. Что я сказал тогда? Помню только, как ощутил удовлетворение впервые за долгое время, почувствовав, что напряжение, возникшее между нами, немного ослабло. «Лучшие друзья с детства Баки Барнс и Стивен Роджерс были неразлучны, как на школьном дворе, так и в бою». Тяжелые капли падают прямо на стол. На улице, наверное, пошел дождь, а в потолке щели. Шэрон замерла рядом и почти не дышит. Смотрю на потолок. Идеально белый, никаких трещин ― с ним полный порядок. Щеки Шэрон горят на бледном лице двумя пунцовыми пятнами. Это ведь не дождь, а мои слезы. Впервые за прошедшее время вижу тебя за пределами своего воображения. Стерпеть нет никаких сил. Вот вещественное доказательство того, что наши жизни были крепко связаны ― твоя история неотделима от моей. ― Стив, ― несмело вступает Шэрон. ― Скажите вслух, о чем все время думаете. Прошу. Ее голос так тих, и мне хочется сдаться. Тем более, все очевиднее некуда. Скорбь универсальна и одинаково читается на всех лицах без исключения. Мы никогда не говорили о тебе. Всегда о чем угодно ― о пробуждении, войне, смерти, но никогда ― о тебе. Шэрон хотела постепенно расшифровать «черный ящик», но он раскрыл себя сам. Это попадание прямо в цель. Она уже поняла? Сглатываю подступившую тошноту. Кадык дергается так, будто в горле застряла маленькая птичка. «Скажи ей».***
За окном идет дождь, воздух пахнет сыростью, а занавески треплет ветер. Кухню заполняет полумрак. Ты отчего-то проснулся и теперь куришь в приоткрытую форточку. Стоишь ко мне спиной, и я рассматриваю твой темный силуэт ― широкий разворот плеч, сильную спину, обтянутую майкой, красивые бедра, чуть скрытые нижним бельем, стройные ноги и крепкие икры. По полу стелется ночная прохлада, и если я простою тут босиком еще хоть немного, то тебе снова придется меня лечить, но я не могу пошевелиться, будто врос в это место. Позволяю себе представить то, как было бы подойти и обнять тебя сзади, разделить с тобой ночное бдение, обхватить руками, запустить их под майку, положить левую тебе на грудь, прямо над сердцем, уткнуться носом промеж лопаток. Вдохнуть твой запах. Просто знать, что мне можно, и это не страшно. Не может быть осуждено. Кто бы нас увидел? Но это, на самом деле, мелочи. Я счастлив уже оттого, что нахожусь с тобой рядом. Я могу ласкать тебя только взглядом, но мне достаточно и этого. Ты вдруг вздрагиваешь и оборачиваешься, несколько секунд смотришь мне в глаза, а я тут же проверяю ― не подошел ли к тебе по-настоящему. Я думаю о тебе столь часто, что иногда не сразу могу понять ― фантазия это или воспоминание, или происходит прямо сейчас. ― С ума сошел? Пол же холодный! ― быстро тушишь окурок о пепельницу, смахиваешь в сторону форточки дым и закрываешь ее. ― Прости, ― только это и остается сказать, перед тем, как я услышу все то, что ты думаешь обо мне. ― За что ты извиняешься, ненормальный? Иди в постель. Не хватало еще тут ноги застудить, ― подходишь ко мне, кладешь руки на плечи и разворачиваешь в сторону выхода из кухни. Твои ладони горячие и чувствуются двумя точками, от которых расходится тепло по всему моему телу. От этого меня прошивает дрожь, кожа мгновенно покрывается мурашками, под майкой твердеют соски. Только и всего ― откинуть голову назад, чуть качнуться спиной в твою сторону, и меня окончательно охватит и поглотит этот жар. Ты не ударишь меня. Может быть, осторожно оттолкнешь и посмеешься. Ночь выпускает наружу всех моих демонов. Они встают прямо позади кровати и смотрят на то, как ты спишь. Не нужно бояться, они не посмеют прикоснуться к тебе. У меня в руках горящий факел, который я закреплю у изголовья ― это прогонит их. ― Ты, что ли, пить приходил? Давай, принесу, ― подталкиваешь меня к кровати и снова уходишь, чтобы вернуться со стаканом воды. Клацнув зубами о стекло, я жадно пью, глядя на тебя ― ты сидишь напротив, сложив ноги по-турецки, уперев предплечья в колени и переплетя пальцы рук в замок. Ждешь, когда я закончу, думаешь о чем-то своем. Пара капель скатываются по подбородку и шее, попадают на живот и впитываются в ткань майки, расплываясь холодными пятнами. На улице дождевая вода смывает с земли опавшие листья, проникает в почву, поглощается корнями растений, под давлением поднимается по сосудам, проникает в клетки и испаряется. Близится рассвет, но воздух уже по-осеннему холодный, и точка росы сегодня пройдена не будет. Улицы окутает белый туман, и они исчезнут. Там, за нашими окнами, виднеется береговая линия ― бесконечно длинная кривая. Фрактал. Водная гладь неподвижна и блестит черным зеркалом сквозь облака пара. Время остановилось ― замкнулось, бесконечно повторяясь, вновь и вновь возвращая меня в этот момент. Не слышно движения часовой стрелки. Только твое дыхание. ― Знаешь, Стиви, я решил, что должен записаться, ― туман сгущается над поверхностью воды, больше не видно ничего, скоро он проникнет через поры кирпича прямо внутрь дома, доберется до легких, и меня настигнет приступ удушья. Но пока я слушаю тебя, крепко сжимая в руке стакан. Я вот-вот его выроню ― стекло стало опасно влажным. ― Я хотел бы остаться с тобой, но держаться в стороне больше невозможно. Меня все равно призовут, рано или поздно, я же здоровый, как бык, ― смеешься и поднимаешь на меня взгляд. ― Ну, скажи что-нибудь… Мне это важно. Я хочу ответить, что не имею права осуждать твое решение и препятствовать ему. Я тоже пойду на комиссию вместе с тобой. Чтобы отправиться воевать вместе с тобой. Чтобы победить вместе с тобой. Чтобы вернуться в наш дом вместе с тобой. Но из глубины моего горла доносятся только хрипы, пока слабые, но постепенно нарастающие. Короткий вдох ― длинный выдох. Нечестно. ― Господи, Стив, я же тебе говорил. В прикроватной тумбе ждут своей минуты папиросы, туго набитые сонными травами ― травами смерти. Белена, красавка и дурман. Ты поджигаешь одну для меня, садишься позади и притягиваешь к себе, обнимая правой рукой поперек груди. Горько-сладкий дым наполняет мой рот, кажется, что горло стягивает от сухости, и я начинаю кашлять. ― Что ты, не выпускай, продолжай дышать. Я слегка откидываюсь на тебя, твой подбородок упирается мне в висок, ты меня поглаживаешь. Вдох постепенно удлиняется. Туман оседает холодными каплями на обнаженной коже, сквозь мутное марево оранжевой точкой горит, то появляясь, то исчезая, огонек папиросы. ― Вот, молодец. Все будет хорошо.***
Шэрон давно ушла, в палате я один. Снова стою напротив окна и смотрю на идущий стеной дождь. Кругом разливается тяжелая тишина, только капли упруго колотят в стекло. Уже смеркается, но я понятия не имею о том, сколько сейчас времени. Меня вдруг пронизывает ощущение острого одиночества ― не привычного мне чувства разъединенности, а глобального. Будто в целом городе остался только я, а всех остальных смыло дождем. Это чувство заставляет меня оторваться от окна, подойти к двери и толкнуть ее. Не заперта. В коридоре горит свет только на посту медсестры, но на месте никого нет. В самом конце кто-то так же стоит и смотрит на улицу, сквозь решетчатое окно. Мужчина. Пульс подскакивает. Не может быть. Непрошеное болезненное узнавание тянет за собой поводком. Это невозможно ― остановись. Но ноги не слушаются. Все во мне выключается, и остается лишь этот импульс. Широкие плечи, сильная спина, стройные ноги, крепкие икры. Я уже близко. Ба… ― О, привет! Ну и погодка ― будто конец света, ― незнакомец белозубо улыбается и протягивает руку. ― Сэм Уилсон. ― Стив, ― я сжимаю в ответ его руку своей ладонью. Дождь за окном, наконец, сбавляет обороты, и тучи медленно рассеиваются, впуская последние лучи закатного солнца.