***
Семь лет — точка отсчета. Школьный двор, конец первого учебного дня. Я еще не успел запомнить имена всех своих одноклассников, но ясно вижу, что с ними будет трудно подружиться. Все очевидно: мой отец алкоголик — некоторым родителям это известно, а значит и их детям тоже. Они так об этом и заявляют, окружив меня. Среди них нет места для отпрыска асоциального элемента. Может быть, моя мать тоже пьет? Может быть, мой отец не только алкоголик, но и вор? Одно ведь редко отделимо от другого. Если не работаешь, откуда деньги на подобное занятие? Может быть, я тоже вор? Это, как минимум, достойно профилактического наказания, чтобы я знал свое место. Я не собираюсь убегать и уже готов к худшему. Однако в тот день бьют только тебя, возникшего словно из ниоткуда. Ты оттесняешь плечом Фреда Томаса, шагнув в центр круга, и встаешь, заслонив меня спиной. Защитник униженных и угнетенных, только алого плаща за спиной не хватает. Говоришь им, что мы знакомы, и хоть мой отец и правда пьяница ― мать и я сам хорошие люди. Но агрессия, скопившаяся, как яд в челюстях змеи, требует немедленного выброса. Они кидаются на тебя всей кучей, а меня просто выбрасывает за пределы этого клубка. «Беги!». Потом вы с Фредом Томасом и другими мальчишками становитесь почти друзьями. Баки Барнс способен обаять кого-угодно — в установлении связей и налаживании контактов ты был профессионалом с самого детства. Ко мне твои новые друзья относятся с явным неодобрением, но из уважения к твоему неформальному авторитету все же не трогают. Чего не скажешь о тех днях, когда ты не в школе. Я никогда не рассказываю, откуда берутся мои синяки, как бы настойчиво ты ни спрашивал. Отец от нас уходит, когда мне исполняется двенадцать. Мать надрывается на работе в больнице и дополнительных подработках по уборке палат и больничных коридоров, приходит домой под самый вечер, разбитая и усталая. Она страдает от одиночества. Я это знаю, хоть она никогда не показывает. Держит лицо. Но зеркала мне не врут, и я все вижу, проходя мимо них из прихожей в свою комнату. Вижу, как она неподвижно стоит, склонив голову над кухонной плитой. Я чувствую, что виноват во всех наших проблемах, правда, не могу себе объяснить — почему. Я люблю мечтать. Мне стыдно, но временами я представляю себе другую жизнь, и часто она бывает похожа на твою. Ваша семья полная и почти образцовая: мать и отец, а еще младшая сестра ― Ребекка. В доме всегда особая атмосфера, несмотря на тяжелые времена — это благополучие, которое возникает, как следствие сплоченности и взаимной любви. С кухни, на которой суетится миссис Барнс, обычно тянется аромат выпечки, а мистер Барнс шуршит из гостиной газетой, изредка комментируя транслируемые по радио футбольные матчи. Твоя мать любит меня, как еще одного сына и откровенно довольна тем, что мы с тобой друзья. Считает, что я тебя уравновешиваю. Твои родители обращаются друг к другу, используя разные забавные прозвища, а тебя называют Баки. Лишь изредка — Джеймсом, например, когда их вызывают в школу по поводу твоего не слишком примерного поведения. Ты стремительно меняешься ― руки и ноги вытянулись, хотя щеки и живот еще по-детски круглые. Любишь часами гонять с другими своими приятелями мяч на поле за школой, поэтому с твоего лица даже зимой не сходит загар. Постоянно зовешь меня с собой. Не знаю, зачем тебе это нужно, ведь мне противопоказаны физические нагрузки. Зато я посещаю дополнительные уроки рисования после занятий и могу наблюдать за тобой прямо из окна. Когда я выхожу, ты уже сидишь на ступеньках перед входом и ждешь меня. Возвращаемся мы всегда вместе. На шестнадцатилетие ты даришь мне большой альбом и набор итальянских карандашей. Меня с ног до головы заполняет трепет, когда я провожу рукой по гладкому белому листу. Первое, что я рисую ― твое лицо. Оно складывается, как по собственной воле, из черных бархатных линий: чуть прищуренные глаза, небольшой ровный нос, кошачья улыбка, аккуратная ямочка на подбородке. По вечерам ты подрабатываешь в скобяной лавке мистера Уайта — таскаешь ящики, раскладываешь товар, упаковываешь его и помогаешь в обслуживании клиентов. Подарок стоил тебе много труда, поэтому я смущен, но в глубине души, а может быть, у самой поверхности, испытываю щемящее чувство значимости. Ты показываешь мне свои рабочие мозоли. Кое-где на твоих руках виднеются царапины от гвоздей и скоб — они алеют воспаленными краями на фоне смуглой, еще нежной кожи. Я провожу почти все лето в попытках найти посильный труд для себя, но ничего не выходит, потому что выгляжу я так, словно мне до сих пор двенадцать лет. Все, что мне остается ― помогать маме в работе по дому. Ты часто остаешься у меня ночевать, когда она берет ночные смены. Мы раскладываем на полу подушки, укладываемся на них, и я по частям читаю тебе вслух фантастические романы ― Уэллса, Гернсбека, Жюля Верна и Гамильтона. Ты сам просишь меня об этом, но обычно на середине главы уже засыпаешь. В свете ночника ты с восторгом рассказываешь о своем первом поцелуе, который украл у понравившейся девчонки. Вспоминаешь о нем, закрыв глаза. Мне кажется, что я вижу припухлость твоих губ. Вижу, как они горят и влажно блестят. Это почему-то злит и немного пугает. Наверное, потому что я еще никогда не задумывался о подобном и впервые заметил чью-то пробуждающуюся сексуальность. С тех пор я почти каждый вечер слышу рассказы о девчонках, и это уже по-настоящему бесит. А однажды ты приносишь с собой те самые карточки. Все женщины на них голые: сидят, обхватив груди руками, стоят, приподняв подолы юбок, из-под которых виднеются темные треугольники промежностей, лежат, широко раскинув ноги на просторных диванах. У меня идет носом кровь, а ты смеешься так долго, что потом начинает болеть живот. В восемнадцать я заканчиваю школу. Лучше всего мне удается рисовать, и я уже собрал внушительную коллекцию — в основном это городские пейзажи или виды природы, иногда различные детали механизмов, твои портреты, из которых я оставляю только пару наиболее удачных, пряча остальные в папке под матрасом. Я хочу поступить в Бруклинский колледж на факультет изобразительных искусств, чтобы работать потом иллюстратором в каком-нибудь журнале об архитектуре, науке или технике. Тебе это все не нужно, так ты решил. С работой невероятно трудно, но ты все-таки устраиваешься в порт. Я понятия не имею, как тебе это удается, ведь туда всегда выстраиваются огромные очереди из мужчин, желающих получить хоть какой-нибудь заработок. Платят жалкие гроши, и иной раз, тебе приходится работать по четырнадцать часов, но ты живешь единственным днем и не впадаешь в тоску от мыслей о будущем. Но сейчас мне кажется, что ты, возможно, просто никогда этого не показываешь. Именно твоя поддержка побуждает меня подать документы в колледж. И осенью, когда я получаю заветный конверт, от тебя исходят волны молчаливого одобрения. Твердая рука лежит на моем плече — ты уверен, и потому я открываю его, чтобы узнать, что меня приняли. Тем же вечером мы едем на Кони-Айленд, и как я ни стараюсь, мне так и не удается узнать, откуда у тебя на это деньги. Через два года от туберкулеза легких умирает мама. Переутомление на работе, постоянный стресс и плохое питание ослабили иммунитет ― такое заключение о причинах остроты заболевания делает врач, когда становится слишком поздно. Все происходит очень быстро. Она сгорает за несколько дней, до последнего уверяя меня, что это всего лишь простуда, и скоро она поправится. Ее смерть опустошает меня. Я перестаю ходить на занятия и целыми днями лежу, уткнувшись лицом в диванные подушки. Апатия постоянно сменяется жестокой ненавистью. Я ненавижу отца за то, что он нас бросил, но больше всего ― себя самого, потому что должен был ей помогать, но оказался абсолютно ни на что не годным. Иногда у нас не имелось на ужин ничего, кроме воды, и я никак не мог это изменить, хотя обязан был, черт возьми. Работа требовалась тысячам людей, и мне предпочитали любого из них — кому нужен тощий астматик, если даже здоровые мужчины вынуждены получать отказы? Ты к этому времени уже живешь отдельно от родителей, сам снимаешь небольшую квартирку на окраине Бруклина, кишащую клопами и продуваемую всеми ветрами. И сразу предлагаешь переехать к тебе, подальше от мучительных воспоминаний о материнском доме. Я отказываюсь, не желая принимать эти костыли, не подхожу к телефону и не открываю тебе двери. Пока со всей ясностью и почти животным страхом не осознаю, что остался один, и в целом мире у меня больше нет никого по-настоящему родного. Кроме тебя. Когда ты снова подходишь к моему порогу, я выбегаю навстречу и, вцепившись в твои плечи, долго рыдаю, переполненный горем до самых краев. Наверное, я позволил себе реветь при тебе всего единственный раз, и больше ты моих слез никогда не видел. Следующие три года я провожаю и встречаю тебя, как верная жена. Но иногда мне и самому перепадает работа в местной газете, где я рисую на внештатной основе карикатурные иллюстрации за пятьдесят центов в день. Некоторые глупцы пытаются распускать про нас слухи, говорят все эти гнусности, которые ты немедленно пресекаешь крепкими ударами. В этом я от тебя ни на шаг не отстаю, и часто мы возвращаемся домой одинаково раскрашенные оттенками красного и лилового. Это ощущается странно хорошо и соединяет нас надежнее кровных уз. Скоро слухи прекращаются, но желание подраться и выпустить наружу свои сублимированные эмоции никуда не исчезает. Я ввязываюсь в любой подвернувшийся под руку конфликт ― дерусь с грубиянами, ублюдками, распускающими лапы на женщин и подонками, которые отбирают с трудом достающиеся деньги у тех, кто слабее. Я знаю, что постоянно подвергаю нас опасности, и когда ты вновь промываешь мои разбитые кулаки или вправляешь нос, всегда обещаю, что буду себя контролировать, но остановиться уже не могу. Далекий от справедливости, как никто другой, я настолько же страстно хочу приблизить ее ко всем, кто в ней нуждается. К этому времени ты так и не встретил свою единственную, о женитьбе на которой мечтал, будучи подростком, но для тебя это не проблема, ведь выбор огромен настолько, что вскоре теряет смысл. Свидания ради свиданий. На некоторые мы ходим вместе, потому что ты хороший друг и хочешь, чтобы я познал все прелести жизни, в которой половой инстинкт все-таки является одним из основных. Однако никакого интереса для дам я не представляю — могу развлечь разговором, но не более. Все это я делаю только ради тебя — ты же так стараешься. Девушки, приглашенные мне в пару, как на подбор, хорошо воспитаны, спокойны и скромны. Из-за этого я каждый раз прячу улыбку оттого, что вижу твое серьезное отношение к данной весьма деликатной проблеме. Тем не менее, обе наши спутницы, в конечном итоге, конкурируют за твое внимание. Иногда ты не ночуешь дома, и я до самого твоего возвращения не могу сомкнуть глаз. Мне хочется запереть входную и балконную двери и даже все окна, лишь бы ты понял, что всегда следует возвращаться домой, как бы настойчиво тебя не уговаривали. Но я не могу и не стану так поступать. Временами свидания проходят не совсем так, как ты запланировал, и я просыпаюсь глубокой ночью от твоих красноречивых движений, заставляющих мелко вздрагивать кровать. От звуков твоего учащенного дыхания. Я остро чувствую запах здорового мужского тела, исходящий от тебя, и мне кажется, что он заполняет всю комнату. Он забирается ко мне в ноздри и щекочет своей невыносимой сладостью так, что я боюсь чихнуть и выдать себя. Бывает мне везет, и я просыпаюсь, когда лежу на боку, повернувшись к тебе спиной. Тогда я прихватываю зубами свое предплечье и кусаю его до тех пор, пока не смогу ощущать только эту боль, не думая о том, что ты делаешь. Так мы и живем до дня, разделившего нас навсегда, и это вовсе не день твоей гибели. Мы ведь оба почувствовали одно и то же еще в Италии, правда, Бак? Похоже, за те восемнадцать лет, что мы знали друг друга, я прирос к тебе намертво. Мы оба сплелись корнями, сцепились ветвями и смешались листвой. Плоть от плоти моей, я совершенно не знаю, какой была моя жизнь до тебя. Разговоры с тобой сродни фантомной боли в утраченной конечности, но я уже не смогу отказаться от них, даже если это не что иное, как безумие.***
К утру от укуса не остается ни следа — тело Капитана, в отличие от моей души, легко исцеляет любые свои раны. И это хорошо, потому что подобное обстоятельство сообщило бы обо мне много лишнего. Я поднимаюсь и наспех умываюсь, словно впервые глядя в зеркало, из которого на меня смотрит заросшая физиономия с кругами под глазами. В палату приносят завтрак, и медсестра ласково улыбается, оставляя на столе поднос. В животе тишина ― никакого чувства голода нет и в помине. Но я все равно все съедаю, чтобы не слышать потом осуждающих вздохов и сетований на эту тему. Кто бы мог подумать, в этом веке столько еды, а для меня она вся пресная — ничего запоминающегося. Вот что я помню отчетливо, так это вкус бобов из жестяных банок военного пайка, и их скользкую, крахмалистую текстуру, камнем падающую на дно желудка. Шэрон приходит чуть позже, растерянная и чем-то встревоженная, двумя руками прижимая к себе желтую папку из пластика. Что в ней? Твои фото, конечно же. Хочет снова столкнуть с триггером, запустить цепь реакций, чтобы научить реагировать отстраненно. Только в моем случае это работает наоборот. Я подхожу к ней достаточно близко, и ей приходится приподнять голову. Она ничуть не пугается, смотрит прямо в глаза и ждет. Осторожно забираю папку из ее рук и отбрасываю куда-то в сторону. На лицо Шэрон немедленно наползает краска, ведь я ненароком пересек ее интимную зону, но мне и в голову бы не пришло сделать сейчас что-нибудь грубое. Хотя, может быть, я и хотел ее смутить, только совершенно не ради флирта. ― Мы с вами оба знаем, что в этом нет никакого смысла, ― и это все, что я ей говорю. Пусть мне кажется, что в моем распоряжении все время мира — на притворство я больше не хочу тратить ни одной минуты. Мой неожиданный отказ Шэрон не расстраивает, в ответ она только кивает, поднимает желтую папку и исчезает за дверью, плотно ее прикрыв. Будто и не приходила совсем. И все-таки, иногда она ведет себя так, словно испытывает нечто противоречивое — ее неизменную уверенность покрывает легкий налет фальши, который бросается мне в глаза, потому что я и сам знаю, каково это, когда нужно постоянно следить за маской. Вечером я в первый раз за все время выбираюсь во двор и долго сижу на скамейке, наблюдая за опадающими с деревьев разноцветными листьями. Что бы в моей жизни ни случилось, я всегда буду покрыт трещинами, как заново склеенная ваза. Три, четырнадцать, пятнадцать, девяносто два и шесть ― трансцендентное число «Пи» с бесконечностью знаков после запятой — как ему никогда не стать целой четверкой, так и мне не примириться со своей утратой. Я заблудился на болоте из собственных гнилых мыслей и желаний. Сколько же всего я испытывал к тебе… Не всегда эти чувства были светлыми. Но каждый чистый момент подобен золоту, и я хотел бы выловить его из мутных вод своего рассудка, как древний старатель, опускающий в реку руно. Я должен попытаться сразиться со змеем. Это мой последний шанс к искуплению.