Если ты меня слышишь

«…облака, если смотреть на них сверху, похожи на плавающие в ванне комочки пены, ну или в пивной кружке, как кому угодно. В Колорадо Спрингс, еще будучи курсантами, мы поднимались почти до потолка горизонтального полета. Взлетная полоса стремительно исчезает, сливается в сплошную зеленую линию, самолет набирает высоту, рассекает острым носом воздушные слои и, наконец, оказывается над этим белым океаном… Когда вращаешь его относительно горизонта и направляешь вертикально вниз, постепенно возвращая обратно в прямолинейный полет, хоть на миг, но кажется, что все ориентиры исчезают. Да, кабина набита датчиками, и ты определенно понимаешь, что вышел из переворота, но это мгновение… Облака, темнота стратосферы, нарастающая турбулентность… В этот момент ты чувствуешь воздух подобно птице. Как сокол, парящий на легких крыльях в аэродинамической трубе. Романтическое приключение — так воспринимаешь свое будущее в качестве пилота, не имея ни малейшего представления о реальности. В руках штурвал многоцелевого истребителя – легкой, но мощной и смертоносной машины, оперенной ракетами, кассетными и свободнопадающими бомбами, пушками шестиствольными… Господь всемогущий! Но, оказавшись в кабине, ощущаешь себя с ней единым целым — неделимым и свободным от всего земного. Однажды мы услышали: «Дорогие сограждане! По моему приказу войска коалиции начали наносить удары по объектам военного значения с целью подорвать способность Саддама Хусейна вести войну. Это лишь начало широкой и мощной кампании… Я обращаюсь ко всем мужчинам и женщинам в армии Соединенных Штатов, которые находятся сейчас на Ближнем Востоке. От вас зависит мир, на вас возлагаются надежды угнетенного народа!... Враг, с которым вы боритесь скоро познает на себе, насколько вы храбры и мужественны… Военные вернутся домой не раньше, чем миссия будет выполнена. Мы отстоим нашу свободу. Мы принесем свободу другим. И мы победим…». Нас было около тридцати тысяч, и мы производили воздушную поддержку на территории Багдада и окрестностей, начиная с самого вторжения. Еще недавно я был наивным юным пилотом, мечтавшим покорять воздушные просторы всех стран этого большого мира, и вот уже не мог уснуть на жесткой койке военной базы, пережив свой первый бой. Три года я летал над землями враждебного государства, но этот враг так и оставался для меня абстракцией, иногда и вовсе неупорядоченной, хаотичной массой — фактором, который необходимо устранить, дабы он не стал смертельным. Для своего предводителя эти солдаты были солнцем нации, по воле Аллаха поднявшим меч против орд, несущих несправедливость и зло. Такая тактика работает всегда: представь противника как монстра, и твоей армии будет легко его убивать, потому что отнять жизнь у человека не так-то просто. Я тоже не видел в них людей. Без мыслей, без чувств, без страданий. В марте близ Куфы нас в первый раз застала песчаная буря. Прямо посреди сражения. Серая клубящаяся, неотвратимо надвигающаяся мгла. Тогда я подумал, что сейчас она пройдет и унесет за собой все, а когда пыль и песок окончательно осядут, то останется только пустыня. Но этого не случилось. Мы и сами были, как та пыль. Следом прошел кровавый дождь, а после мы двинулись дальше на север. Столицу мы оккупировали в начале апреля, подмяв под себя еще два крупных города. Их лидер бежал, и вот тогда началась настоящая война: сплошное насилие, город против города, уличные бои, бомбы в машинах, грохот взрывов, затяжной межконфессиональный ад, попытки установить контроль и бесконечная поэтика военных операций. Только послушайте: «Иракская свобода»,«Матадор», «Стальной занавес», «Вместе вперед», «Достоинство», «Закон и порядок» и поразивший меня ― «Пронзающий наконечник стрелы». Аллегория, идеология и оптимизм. Суеверная первая фаза ― корабль нужно назвать так, чтобы навлечь не беду, а удачу. К 2007-ому мы вступили в период, который окрестили «Большая волна». Потому что мы были измотаны, и нам откровенно не хватало сил. Эта волна принесла нам новоиспеченных военнослужащих, но замены состава не произошло. Все усилия были направлены на подавление распрей между суннитами и шиитами, которые к тому времени достигли апогея ― массовые убийства, разбой и грабежи, похищения и бескрайний океан насилия, посреди которого я чувствовал себя необитаемым островом с выжженной солнцем землей. Улицы поглотил желтый дым от гранат, и я бы пропал в нем и потерялся, если бы не мой сослуживец Райли. Его дед был пилотом и отец тоже, поэтому он принимал свою судьбу с отстраненной покорностью ― без романтики и сокрушенных надежд. В отличие от меня, он пилотировал самолет — у меня же вырастали крылья. Райли не потерялся, а адаптировался — сменил среду обитания, только и всего. Поэтому, когда я смотрел на него спокойного и уверенного, то каждый раз все меньше предавался фрустрации ― не представлял, как сажусь в свою «птичку» и улетаю прочь. В небе же я видел теперь только опасность и испытывал преступное желание дезертировать. Райли стал для меня необходимым ориентиром и маяком, когда я блуждал среди своих страхов. Все превратилось в рутину: достаточно было только взглянуть на Райли, когда он покидал душевую, надевал обмундирование, а затем просто шел выполнять свою работу. «Эта война закончится, а за ней наступит другая. Ты и я ― мы оба будем там, потому что таковы наши долг и обязанность. Иного пути, кроме Академии у меня никогда не было, но ты выбрал свою дорогу сам. Думай об этом хоть иногда. Сейчас ты нужен своей стране в этом месте. Ты присягнул защищать и отстаивать ее интересы, какими бы они ни были, а также подчиняться командованию, поэтому, когда в следующий раз прозвучит сигнал ― ты запрыгнешь в самолет и сделаешь свое дело. Посмотри на эти крылья ― они на твоей форме, а не за спиной». Вот что сказал мне Райли, и я его понял. Мы стали друзьями без оглядки на то, что можем потерять друг друга. Я об этом даже никогда и не думал… В своей гражданской жизни я был достаточно общительным человеком, у меня всегда было много друзей, но я ни с кем не был близок настолько. Единственный ребенок у родителей — в Райли я обрел старшего брата, которого у меня никогда не было. Я насыщался его силой, заряжался его упрямством, оптимизмом и волей к жизни. Казалось, что он был непрошибаем, крепко стоял на ногах, тогда, когда все мы ходили по канату над пропастью. Он жил в действительной реальности. И я за многое был ему благодарен. Летом наши войска в срочном порядке были переброшены в Баакубу, провинциальный центр, находящийся рядом с Багдадом. Местное правительство пало, и в городе главенствовали суннитские повстанцы. Они проникли туда из самого Багдада и, воспользовавшись тем, что силы коалиции были заняты боями в столице, атаковали город и окрестности, постепенно укрепляя свои позиции и уничтожая местную полицию. Жителей там почти не было ― они бежали из-за постоянной угрозы насилия на религиозной почве, а та малая часть, что осталась пряталась в подвалах домов. Наводненный боевиками город стремительно умирал. Поэтому в июне ― я, Райли и еще десять тысяч солдат приняли участие в масштабной операции с красивым названием «Пронзающий наконечник стрелы», мы должны были поразить и вскрыть этот нарыв, освободить город и помочь полиции вернуть над ним контроль. Мы думали, что сделаем это быстро, но бои затянулись аж на три месяца. Численность боевиков оказалась значительной, и в их распоряжении было множество боевой техники ― танки, бронетранспортеры, военные вертолеты. Мы потеряли тогда много людей, но и боевиков пало не меньше. В тот день, когда погиб Райли, город был почти захвачен, а мы все предельно измотанными воздушными боями. Из-за отвратительной видимости пришлось сбросить высоту. Нас внезапно атаковали с вертолетов и подбили: сначала меня, а через несколько минут и самолет Райли тоже. Мы вынуждены были катапультироваться. Я видел его, не выпускал из поля зрения ни на секунду, приземлился первым и спрятался за разгромленным «Страйкером». Вдалеке на земле кровавым костром во всю полыхал мой «Сокол». Райли почти приземлился — до земли оставались считанные футы, но его заметили и открыли огонь из бронетранспортера. Его руки безвольно упали с креплений парашюта ― земли он достиг уже будучи мертвым. Когда я это увидел, мне показалось, что я оглох. Стоял конец августа, и воздух был невероятно жаркий и сухой. В нем висели пылевые столбы, может быть, опять надвигалась буря. А я чувствовал какой-то смертный холод, он окутал меня с ног до головы, я замерз так, что у меня застучали зубы. Я ползком двинулся к Райли, через всю эту пыль, казавшуюся мне каким-то туманом, в глазах помутилось, и я все никак не мог его разглядеть. Наконец, я его отыскал ― он лежал лицом вниз в ужасной неестественной позе, запутавшийся в парашюте. Я четко осознал, что он уже умер. Тогда я выпрямился во весь рост и встал рядом с ним, смотрел на его мертвое тело и не понимал, где я вообще нахожусь ― на земле или все еще в небе. Райли казался мне мертвой изломанной птицей. В моем левом плече, а затем и в бедре резко возникла боль, как от сильного тупого удара, которая мгновенно сменилась ощущением, будто в эти две точки воткнули по электрической дрели и начали, не прекращая, сверлить. Колени подогнулись, и я упал на песок. Кто-то схватил меня за здоровое плечо и поволок по земле. Я почти ничего не слышал и видел только вспышки света за плотной завесой ― видимо, бросили дымовую шашку, а потом все сменила темнота. Глаза я открыл уже на территории базы. Вначале я подумал, что это самое обыкновенное мое утро в Ираке, и я проснулся чуть раньше побудки. Даже снова закрыл глаза и расслабился, наслаждаясь последними минутами перед подъемом и началом служебного дня. Это повторялось уже сотни раз. Но затем я подумал, что в казарме слишком много света. Мы спали в двухъярусных койках, и моя была нижней. Я открыл глаза и понял, что надо мной потолок. Простой беленый потолок с желтыми разводами от просочившейся когда-то воды ― его явно давно никто не освежал. Я пялился на него с нарастающим недоумением до тех пор, пока не решил пошевелиться и не обнаружил, что почти не могу это сделать. Во всем теле, стремительно ускоряясь, разрасталась боль. Левая рука была в гипсе от самого плеча — согнута, прижата к туловищу и дополнительно зафиксирована повязкой. Я кое-как скосил глаза и увидел, что нога находилась на вытяжке с грузом и возвышалась над койкой. Вместе с болью от ранений в голове всполохами возникли образы прошедшего дня. Я слышал смех Райли и шипение рации, видел, как в воздух поднимается песок и вспомнил, что мой самолет сгорел. Подумал, что, должно быть, совершил какую-то ошибку. Я летал здесь три года и в основном охранял границы, а теперь останки моего истребителя лежат где-то посреди лагеря боевиков… Что я буду делать без своего самолета? Все эти мысли вяло перекатывались в черепной коробке, я отстраненно понимал, что должен испытывать панику, но физически почему-то совсем не мог. Все, что у меня вышло ― обессилено простонать. Ко мне подошел медбрат, сразу же проверил состояние повязок и спросил о самочувствии. Я с укором на него посмотрел, только и всего. Позже я выяснил, что меня подстрелили из автомата, потому что я стоял посреди поля боя, как гребаный соляной столб. В перспективе я был бы вообще убит, если бы не подоспевшие во время пехотинцы. Через плечо пуля прошла навылет, чудом не повредив артерию и нервы, но кость от удара сломалась. Бедро так же было сломано. Пулю пришлось извлекать, поскольку она застряла в ране, но зато кровопотеря была не такой обширной, как предполагалось, хотя все равно немалой ― около трех с половиной пинт. О Райли мне ничего не рассказывали, а воспоминание о его смерти абсолютно исчезло из моей памяти, будто его удалили — стерли прямо с поверхности мозга. Все то время, что я находился в полевом госпитале, я о нем почти и не думал. Только один раз я увидел его в своем сне. Я лежал на песке и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Повсюду была кровь и валялись какие-то серые перья ― ветра почти не было, но перья все равно слабо колыхались, иногда взвивались в воздух и кружились, прилипали к векам, висли на ресницах, а отогнать я их никак не мог, потому что руки не поднимались. Тем не менее я видел, что прямо передо мной неподвижно стоит человек, солнце светило ему в спину, и видно было только его темный силуэт. Когда я проснулся, то сразу подумал о Райли, хоть я и не видел лица того человека, но чувствовал, что это был именно он. Уже позднее мне множество раз снился этот же сон, и я четко видел его лицо. Он всегда молчал, потому что я, вероятно, забыл его голос. Но тогда мне было жаль, что мы не можем увидеться, было интересно где он сейчас, вдруг личный состав сменили, и он уже дома? Когда ко мне приходил командир, я узнал, что войска до сих пор в Дияле, армия повстанцев была все-таки подавлена, но установленный контроль, как и в других точках, еще необходимо было поддерживать и укреплять. На вытяжке я пролежал около семи недель, после этого требовались курсы восстановления, и я предполагал, что меня комиссуют. Так и произошло, я вернулся в Нью-Йорк для продолжения лечения, ничего не узнав о своем сослуживце. Я был уверен, что смогу сделать это позднее, когда вновь окажусь на службе, ведь даже если эта война закончится, то нас будет ждать следующая. Родители встретили меня, я кое-как вышел из самолета, опираясь на ходунки, жалея, что отказался от коляски. Дома мать долго рыдала, сидя у моих ног. Это известие ее изрядно напугало, но теперь она была почти счастлива, потому что я все-таки вернулся. Помнится, она сказала, что ей жаль моего товарища ― я не придал значения ее словам, потому что был ко всему безразличен. В течение нескольких месяцев я посещал курсы реабилитации, восстановив постепенно функции ноги. О ранении мне напоминала только боль. Вначале мне вообще казалось, что я живу только на анальгетиках. Бедро постоянно беспокоило, и я все время просыпался посреди ночи. А еще мне снились кошмары: я снова и снова попадал в мертвый город, стоял на пустой площади, заходил внутрь низких домов из серой кирпичной кладки. Окна этих домов зияли черными провалами, как глазницы черепов. Иногда из-за угла начинал клубиться желтый дым, медленно расползаясь по всей улице — этот дым кого-то скрывал, я шел навстречу и долго блуждал, но никого так и не находил. Я был совсем один. А вдали, на горизонте, скрадывая солнце, поднимался к самому небу песок, и все становилось монохромным. Выла сирена, отражаясь эхом от пустых домов, сигнализируя о приближении бури и необходимости найти укрытие, ну а я продолжал стоять и смотреть прямо перед собой, вглядываясь до рези в глазах ― мне все чудилось, что впереди летит большая птица. Я знал, что ей также, как и мне уже не спастись, но все равно стоял и смотрел на то, как буря поглощает ее, а затем накрывает и город, превращая все в сплошной песок. Просыпался я с невыносимым чувством потери, будто оставил на тех улицах что-то важное, а потом лежал без сна до самого рассвета. Я собирался вернуться на службу ― гражданская жизнь тяготила меня. Я привык жить по расписанию, привык к военным будням и даже к той изнуряющей жаре тоже привык ― здесь в Нью-Йорке, среди всех этих небоскребов из стекла и бетона, я постоянно мерз. В наличии кошмарных снов я тоже винил свою скуку и был уверен в том, что мне необходимо подать прошение и вернуться на базу, чтобы снова начать летать. Однажды я шел по улице, уже даже не помню откуда, может быть, ходил за продуктами, и увидел, как с неба, медленно кружась падает мертвая птица. Наверное, это был голубь — он упал прямо на проезжую часть, но никто из водителей этого не заметил, и все продолжали движение. А я оцепенел: на меня внезапно накатил такой ужас, что я закричал, а потом упал на тротуар, содрогаясь от страха. И тогда я все вспомнил. Я вспомнил о том, что видел, как мой друг внезапно погиб на войне в чужой стране, в мертвом городе, когда мы пытались остановить развязанную нами же самими бойню. Мне казалось, что я по-прежнему лежу раненый на песке, а все события, пережитые после, привиделись мне, пока я был в отключке. Обе мои раны разом заныли ― боль разрывала меня на куски, и я думал, что вот сейчас я умру. Я тоже умру. Видимо, кто-то вызвал скорую. Так я и оказался в больнице, где мне диагностировали посттравматическое стрессовое расстройство. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным и все никак не мог отделаться от мысли, что могу умереть в любую минуту, от чего угодно, ведь даже Его уже нет в живых. Я боялся думать о Нем, но по ночам всегда вспоминал Его спокойный взгляд. Если бы Он знал, что умрет, был бы Он таким спокойным? Часто я представлял то, как предупреждаю Его: вот Он выходит из казармы, идет к гаражам, надевая на ходу свой шлем, а я бегу за Ним, чтобы остановить, схватить за плечо и сказать о том, что сегодняшний день будет последним в Его жизни. Пусть Он останется на базе или, хотя бы перестанет быть таким спокойным! Я злился на Него. Злился за то, что Он примирил меня с войной — я перестал ее бояться, и в итоге все обернулось трагедией. Все мое Крыло представлялось мне сплошной вереницей мертвых солдат. Они лежали, укрытые белыми накидками, один за другим на территории базы, и ужас, охватывающий меня при этом, казался бескрайним. Меня без конца накачивали таблетками ― нейролептиками и антидепрессантами, даже кололи транквилизаторы, когда я не мог успокоиться сам. Постепенно страх отступил, но его сменила серая апатия ― я не хотел выходить за пределы палаты, не подходил к окнам, отказывался от еды и помощи психотерапевта. Я не мог разговаривать с матерью, не мог смотреть ей в глаза, а когда все-таки отвечал ей, то начинал злиться и требовать оставить меня и не приходить никогда. Собственное бессилие казалось нелепым. Одна мысль о том, что я когда-нибудь отсюда выйду и подниму взгляд на небо, вновь будила страх. Не могу вспомнить, сколько времени я провел в больнице в таком состоянии ― попал я туда, кажется, в начале зимы, а когда встретил Юджина, уже шел весенний дождь. Тот дождь я не забуду никогда. Он хлестал в окна, и я почувствовал иррациональное и до сих пор не возникавшее желание подойти к ним. Я подошел и осторожно отогнул занавески. Это был настоящий ливень! Косые крупные капли ударялись о скамейки, разлетаясь брызгами во все стороны, стекали по листьям деревьев, собирались в лужи на мостовой. Во дворе не было ни души, только стояла инвалидная коляска прямо посреди всего этого действа. Я зацепился за нее взглядом, подумав, что какая-нибудь медсестричка по глупости оставила ее там, а вот забрать по такому дождю пока не может. Не успел я закончить свою мысль, как коляска чуть повернулась. Оказывается, в ней сидел человек! Я испугался и отскочил от окон, чтобы тут же вернуться к ним вновь. Так и есть, какой-то идиот был во дворе в такую кошмарную погоду. Правда, я сразу же устыдился и вообразил уже, что этот человек, может быть, просто не в состоянии вернуться назад. Вдруг он сейчас испытывает страх или панику, уж это мне было знакомо, а он ведь еще и инвалид. Тогда я развернулся, стремительно кинулся к выходу из палаты, добежал до поста медсестры и начал ей сбивчиво объяснять ситуацию. Она только улыбалась и призывала меня к спокойствию, когда это, наконец, произошло, я слышал только имя, которое она повторяла. Юджин, Юджин, Юджин. «Его оттуда все равно сейчас не вытащить». Интерес к тому, что делает этот загадочный любитель дождя стал таким внезапным и давно забытым чувством, что одновременно с ним я испытал практически потребность это выяснить. И меня отпустили. Я шел прямо к нему, медленно приближаясь. Ливень постепенно сбавлял обороты. Я просто встал рядом с ним и увидел, что его глаза были закрыты, словно он дремал. Он был молод, может быть, мой ровесник. Обе его голени отсутствовали. Парень открыл глаза и вперил в меня ответный, немного насмешливый взгляд, а потом сказал то, что я не сразу понял: «Наконец-то, стою под дождем ― кровь останется, но может, хотя бы этот песок он смоет». Мы стали общаться, и я узнал, что он тоже вернулся из Ирака, где служил в пехоте. В звездный час его зацепило ударной волной от взрыва СВУ, установленного в капоте автомобиля на улице в Аль-Анбаре. Подрывники не успели добраться до бомбы, и кто-то ее активировал. Тогда погибло много его сослуживцев и местных жителей. Юджин стал первым, с кем я поделился своими страхами и разделил его тревоги. Он постоянно вспоминал свои школьные годы, говорил, что был одним из самых популярных парней в средней школе Мидтауна — играл в футбол и был таким быстрым, что друзья звали его «Флэш». Но эта популярность была довольно грязной, потому что он часто унижал и избивал более слабых учеников. Он постоянно испытывал злость, которая разрывала его изнутри и находила такой ужасный выход. А все из-за того, что его отец-алкаш вечно чесал об него и о его мать свои кулаки. После окончания университета, Юджин сбежал от своей жизни, поступив в армию США. Юджин постоянно боялся того, что никогда не сможет снова почувствовать себя полноценным. «…ну умеешь ты ходить, подумаешь, дар ― это данность. А теперь я смотрю на выключатели и верхние полки стеллажей и думаю о том, что был бы охренеть как рад, если бы мог сам до них дотянуться. Вся эта бытовая чепуха, вокруг которой ежедневно вращаешься, мимо которой постоянно проходишь, занятый всякими надуманными проблемами… Вся эта чепуха вдруг приобретает значение, потому что становится проблемой настоящей. Неужели мне придется прожить свою единственную жизнь, постоянно сражаясь с подобными мелочами?». С тех пор я видел их всех ― этих людей, чья жизнь подобно моей делилась на две половины. Тех, кто, глядя в зеркало не узнавали в отражении прежних себя. Тех, кто потерял не только работу и семью, но и все моральные установки и духовные ценности, не зная больше ни единой возможности их реализовать. Я растворялся в их боли. Я сам никогда не был конформным и лабильным, шел лишь по следам своей детской мечты о небе, воспринимал самолет, как продолжение себя, не осознавая, что это ― оружие… Я сломался, не вписался в шаблон, не вошел в паз… Меня испоганила война, к которой нельзя относиться, как к нормальному явлению. Вся наша история по большей части является хронологией войн, поэтому кто-то из вас может сказать, что это явление закономерное и обыденное для всех государств, но как оправдать себя нравственно, если ты десятками убиваешь людей… Каждый день… Рано или поздно наступает тот час, когда, задав себе вопрос о том ради чего все эти смерти, ты уже не можешь на него ответить. Стоит только на мгновение отвернуться и ты перестаешь существовать ― не физически, нет. Умирает твое прежнее «Я», потому что с войны всегда возвращается некто иной. И этот иной тоже попадает в среду, которой никогда не знал. Он смотрит вперед на две тысячи ярдов… Как я, как Юджин, как все, кто однажды столкнулся с любым другим насилием, упал и уже не смог подняться сам. Давайте сегодня посмотрим друг другу в глаза…»