***
― Так ты похож на утенка! – смеешься. ― Я даже не знаю, зачем ты решил это затеять, почти ничего же нет… ― Ха-ха! ― ты начинаешь меня раздражать. ― Может быть, замолчишь и просто поможешь мне? Ты же обещал. ― Ну все, прости. Давай, садись на край ванны, ― осторожно подталкиваешь меня, надавливая рукой между лопаток. Бросив на тебя короткий недовольный взгляд, я опускаюсь на бортик, немного расставив ноги. Ты хмыкаешь, встаешь прямо у меня между колен и разводишь их шире движением своего бедра. Я не покраснею. Твоя рука ложится на мой затылок так естественно и правильно, будто это место на моем черепе было сделано исключительно по твоим меркам. Ты чуть прихватываешь волосы и заставляешь меня приподнять голову, чтобы свет от лампы хорошо падал на лицо. Я выдерживаю твой взгляд, блуждающий по моей коже, буквально пару секунд, а потом все-таки опускаю ресницы. Это невыносимо. Еще немного, и я вспыхну, как подожженный хворост. ― Хорошо, вернем твоему лицу былую юношескую свежесть! ― весело заключаешь ты и тянешься к полке, откуда берешь мыло и кисть для бритья. Подержав мыло под струей воды, взбиваешь круговыми движениями пену и, снова расположив у меня на затылке левую руку, начинаешь покрывать пеной сначала мою шею, а затем и лицо. Щекотно. Ты сам проделывал это уже много раз. Отец подарил тебе бритву на пятнадцатилетие, собственно, тогда ты и начал ей пользоваться. Я же еще долго не смогу разделить с тобой чудеса полового созревания. Но когда приходит мое время то, попросив бритву, я получаю только твой смех. Ты говоришь, что не доверишь мне лезвие, чтобы не обнаружить потом без носа или ушей, поэтому в мой первый раз делаешь все сам. Ты осторожно достаешь бритву из футляра и протираешь ее, а я в это время завороженно слежу за тем, как от острых граней белыми бликами отражается электрический свет. ― Смотри не дергайся, ― медленно подносишь лезвие к моему лицу и, едва задевая кожу, проводишь по щеке первую дорожку, а затем повторяешь движение снова и снова, осторожно перемещаясь, немного поворачивая для удобства мою голову. Я почти не дышу, забываюсь, смотрю на тебя, такого близкого сейчас. Ты сосредоточен и напряжен, не хочешь меня поранить: между бровей пролегла складка, нижняя губа закушена, дыхание редкое и глубокое, как и у меня. Я впадаю в транс, наблюдая за тобой. Если бы ты не держал меня за затылок, я, наверное, давно бы опрокинулся назад и упал. Кисти моих рук лежат на бедрах, и я их сжимаю, с усилием вдавливая пальцы. Я хочу тебя. Позволь мне тебя обнять. Прижмись ко мне губами и не останавливайся. ― Расслабься, Стив, ― ты немного укоризненно смотришь на меня и слегка нажимаешь большим пальцем на подбородок. Тогда я замечаю, что слишком сильно стиснул зубы. Господи, надеюсь, что ты ничего не заметил. Кровь незамедлительно приливает к лицу, спускается ниже, и мои шея и грудь начинают гореть. Ничего необычного. Хорошо, что я плотно обмазан пеной, и такие очевидные признаки стыда не бросаются тебе в глаза. Большинство моих мыслей грязные. Если ты про них узнаешь ― все будет потеряно. Но ничего подобного не произойдет, я уверяю себя в этом каждый день. Ты самый дорогой человек для меня, и наша дружба ― это лучшее, что можно вообразить. Когда-нибудь я перестану думать о таком, потому что ни одна из этих фантазий не стоит твоего доверия и близости. ― Сделай так, ― показываешь на себе, натягивая на зубы верхнюю губу, чтобы пространство под носом стало более открытым. Я сразу же откликаюсь на твою просьбу. Ты улыбаешься мне и, закончив с этим местом, переходишь к подбородку и шее. Я больше не пялюсь на тебя, закрываю глаза и сижу так до самого конца. ― Готово! ― ты треплешь меня по волосам, очищаешь бритву, прячешь ее обратно в футляр и выходишь из ванной. Оставшись один, я подхожу к раковине, долго смотрю на футляр с бритвой, а потом все-таки наклоняюсь и умываю лицо. Когда я поднимаю голову, то уже вижу себя настоящего. Я так и стою, глядя, как по щеке спускается кровавая дорожка, но чуть позже, наконец, убираю станок и, хоть это уже вряд ли требуется, прижимаю к крошечной ранке палец.***
― Стив, мне кажется, это несколько преждевременно… ― карие глаза Шэрон удивленно распахнуты и занимают будто половину ее лица. ― Вы хотите все прекратить, но ведь и сами понимаете, что не готовы. Мы только начали и, думаю, в скором времени добьемся результатов. Боюсь, в моем случае не существует черты, перешагнув которую, я буду готов. Но ей я говорю, что со мной все в порядке. Она мне не верит, хотя тоже не озвучивает это вслух. ― Пора попрощаться с этим местом, вряд ли дальше что-то изменится. Мне нужно личное пространство. Я, конечно, благодарен Шэрон, но градус ее ожиданий относительно моего выздоровления завышен, а одно это уже тяжело вынести. Попытки покопаться у меня в голове делают только хуже. Я итак замкнут в своих мыслях, не понимаю, как решение постоянно подвергать меня рефлексии может помочь? ― Изменится, но нам нужно больше времени, ― она все-таки не сдается. Не понимаю, что ее так испугало? Несмотря на особый статус, я всего лишь очередной пациент. Может быть, она воспринимает мой отказ от лечения как личную неудачу? Наверное, у всех врачей так, ведь она взяла на себя ответственность. Похоже, что я и ее подвел. ― Спасибо за все, Шэрон, но так будет лучше, ― я произношу эти слова голосом Капитана ― тоном, не требующим возражений. ― Вы здесь добровольно, ― она достает из кармана мобильный телефон, пару раз поворачивает его в пальцах и убирает обратно. ― И раз уж вы отказываетесь от стационара, я вас поддержу, но вы не рядовой пациент, который может просто встать и выйти из госпиталя через парадную дверь. Вас ждет новая жизнь, многие люди в ответе за вашу дальнейшую судьбу, поэтому я вынуждена сообщить о вашем решении. ― Я в этом не сомневаюсь, ― пусть так, хотя на самом деле мне все равно. ― Стив, глядя на ваши страдания, я боюсь того, что может случиться с любым из нас. Искренне желаю вам благополучия, ― она поднимается, пожимает мне руку и выходит, оставляя наедине со сказанными ею прощальными словами. Они странные и нелепые. Шэрон не собиралась меня задеть, хотя я понимаю, что она имела ввиду: в моих венах больше сыворотки, чем крови. Но она не стала от этого голубой, я все еще человек! «Мы создали совершенство!» ― воскликнул когда-то Говард Старк, технологиями которого я восхищался и одновременно не доверял им. Все опасались того, что я умру, не выдержав нагрузки. Это бы означало провал эксперимента. Доктор Эрскин, Старк, полковник Филлипс, Пегги ― они сделали на меня ставку, и я боялся их разочаровать. Сильнее этого страха была только любовь к тебе. Она придала мне решимости. Только когда открылись створки чудо-устройства, никто не заметил, что Стив Роджерс все-таки умер. Даже я сам понял это не сразу. Я никогда не спрашивал тебя о том, что случилось в Австрии. Все вокруг нас завертелось на бешеной скорости, потому что ситуация требовала полной отдачи. Поиски секретных вражеских баз и их ликвидация, преследование Золы ― война, как хищник, вцепилась когтями в самое горло. Но все это просто мои оправдания ― тебе они уже не интересны. Я не спрашивал, потому что боялся узнать правду. Я не хотел ее знать. Но, черт возьми, чтобы понять эту правду, мне хватило одного взгляда в твои глаза: она ничем не отличалась от моей. Ты тоже не пережил тот плен. Я проводил на войну тебя, а спас уже другого человека. На нашу базу не вернулись ни Стив Роджерс, ни Баки Барнс ― с тех пор мы уже никогда не были друг для друга прежними. Только это ничего не меняло. Кесарю кесарево. Стив Роджерс любил бруклинского хулигана Баки, а Капитан Америка своего верного снайпера сержанта Барнса. В нас покопались и подогнали под свои нужды, но мне плевать. Мне нет до этого дела. Важно лишь то, что ты бы все равно меня принял, кем бы я ни стал. А я бы принял тебя. Пусть не сразу, пусть нам пришлось бы идти навстречу друг другу, преодолевая эту гребаную правду обоюдоострым копьем проткнувшую нас обоих. Но мы бы встретились на середине, уж поверь мне. Я видел, тебе было так же больно. И не думай, что у тебя получилось это скрыть. Тебе было стыдно, потому что, кто бы что ни говорил, мы оба стали убийцами. В своей прошлой жизни ты только и делал, что смеялся, трепался похлеще любой девчонки и трахался при каждой подвернувшейся возможности. А я был вспыльчивым и драчливым мелким засранцем, чью задницу ты постоянно вытаскивал из неприятностей. И это были лучшие времена. Но они прошли. Капитан Америка и сержант Барнс убивали людей на войне, имея на это прямое благословение нации. Я снес не меньше сотни голов своим щитом, а ты столько же прострелил — вот он выбор, который нам пришлось совершить. И я бы сделал его снова. Слышишь? Я готов любить тебя и в самом адском котле, тем более, ничего другого мы не заслужили.***
― Покажи мне, ― ты просишь не очень громко и указываешь направлением взгляда куда-то в район моей груди. Я сразу понимаю, что ты хочешь увидеть. Эту комнату занимаем только мы двое, остальные разместились в двух соседних и еще не вернулись из бара, в котором праздновали спасение из плена. Мы с тобой тоже были там. После разговора с полковником Филлипсом, я получил разрешение собрать свой отряд и этим же вечером лично всех попросил. С тобой я говорил отдельно, ни минуты не сомневаясь в том, что ты за мной пойдешь. И ты согласился, правда, намеренно подчеркнув, за кем именно ты пойдешь — это будет никакой не Капитан Америка, а паренек из Бруклина, твой лучший друг. С тех пор, как покинули ту проклятую базу, мы с тобой еще даже толком не общались. Ты весь день и вечер был задумчивым и хмурым, впрочем, как и в другое время теперь. Когда в бар пришла Пегги, ты совсем сник. А сейчас сидишь напротив меня на своей койке и ждешь. ― Хочу посмотреть, что они с тобой сделали, ― ты снова повторяешь свою просьбу, так и не дождавшись от меня ответных действий. ― Хорошо,― мне нелегко, но если это поможет наладить мосты, то я согласен. Не хочу, чтобы ты считал меня каким-то лабораторным экспериментом. Я изменился ― отрицать это невозможно, но, может быть, ты сможешь разглядеть хотя бы силуэт прошлого меня за этими новыми одеждами. Мне страшно думать о том, что было бы, если бы, волею случая, мне тогда не встретился доктор Эрскин. Мы бы с тобой больше не увиделись. Никогда, Баки. Под твоим пристальным взглядом я начинаю расстегивать пуговицы кителя, снимаю и, аккуратно сложив, убираю его к своим вещам. Расслабляю узел галстука, стягиваю его, сворачиваю и отправляю туда же. Я перестаю смотреть тебе в глаза, мне неловко, а еще я чувствую нечто, что не могу сразу идентифицировать, но это подозрительно похоже на стыд, может быть, даже на грани вины. Выправив рубашку из брюк, снимаю и ее, краем глаза отмечая, что ты встал со своего места и медленно приближаешься ко мне. Я замираю перед тобой, оставшись в одной майке, не в силах поднять взгляд. ― Сними ее тоже, ― жестом показываешь на майку, и я, коротко посмотрев на тебя, избавляюсь от нее. В последнее время мне не страшны низкие температуры, но сейчас я четко ощущаю кожей малейшие колебания воздуха. Мне не холодно, но по телу пробегают мурашки. Ты некоторое время молчишь, и я снова решаюсь на тебя посмотреть. Я замечаю, что ты подошел ближе и стоишь, чуть склонив голову набок. Глядишь на меня так, что я испытываю смехотворный порыв прикрыться. Заслониться руками, как девчонка. Это странно, мне не знаком такой твой взгляд. Мое сердце бешено стучит. Бьется, как птица о стальные прутья клетки. ― Се человек! ― неожиданно произносишь ты, немного раскинув руки в стороны, с интонацией, по которой мне непонятно вопрос это или восклицание. Однако я не могу сдержаться и отворачиваюсь, потянувшись за майкой. В то же мгновение ты подходишь ко мне, проводишь руками по плечам и быстро притягиваешь к себе, обхватив поперек груди. Ничего необычного, ты много раз обнимал меня так. Ты тактильный человек, и я воспринимаю это как твою привычную дружескую трепку, но потом ты произносишь слова, от которых мне становится больно. ― В плечах ты просто огромный, а в талии все равно узкий, ― жарко шепчешь мне на ухо, и я чувствую исходящий от тебя легкий запах спиртного. Ты касаешься носом моего виска, глубоко вдыхаешь и целуешь его. У тебя холодные губы, ты стоишь слишком близко — я чувствую, как прижимаются ко мне твои бедра. На легкие начинает давить, и я не сразу вспоминаю, что у меня больше нет астмы. Правой рукой ты почти ласково оглаживаешь мой бок и под конец слегка прихватываешь пальцами кожу. Щипаешь меня. Что происходит? Я смотрю вниз на свой вздымающийся от частого дыхания живот, и понимаю, что любой, случайно вошедший сейчас сюда, может неправильно расценить наши объятия. Хотя все очевидно — ты просто напился. Твои руки на моем обнаженном теле не значат совсем ничего. ― Теперь ты достаточно хорош для всех этих сук? Повезло же Пегги, правда? — ты не пытаешься скрыть язвительность, плюешься ядом, как рассерженная змея, и это заставляет меня вырваться из твоих рук и отстраниться. Мне это удается не сразу, и если бы я не знал тебя, то решил бы, что ты не хочешь меня отпускать. Все не так, очевидно, ты злишься. Ко мне вновь возвращается ощущение того, что я цирковой урод. Ты усмехаешься, но не в привычной манере, а так неприятно и холодно, будто это не ты стоишь сейчас за моей спиной, а человек, которого я никогда не знал. Потом ты и вовсе уходишь, оставляя меня лежать без сна до самого рассвета. Возвращаешься ты только под утро и сразу падаешь на свою койку, так ничего и не сказав. Прости меня. По-прежнему уже ничего не будет, да? Но ты жив и свободен ― дышишь, ходишь, злишься… Поэтому, будь уверен, не существует такой вероятности, когда бы я отказался от того эксперимента.***
Вечером я опять остаюсь послушать Сэма и остальных, посещающих занятия в группе поддержки. Когда все заканчивается, мы с ним выходим во двор и, недолго блуждая, садимся на ближайшую скамейку. Я посещал группу уже несколько раз, но за все это время так и не смог ничего рассказать, просто сидел, слушал других и молчал. Растворялся в их боли, как говорил сам Сэм. Вероятно, его тоже преследует комплекс врача, а может быть, просто по-человечески интересна конкретно моя история, но меня это не раздражает, тем более он никогда не давит и не пытается вывести на разговор. ― Думаешь, тебя оставят в покое? ― спрашивает Сэм, продолжая смотреть прямо перед собой. ― Что? ― смысл его вопроса до меня доходит не сразу. Однако я все-таки понимаю, к чему он клонит. Сэм внимательный, он же бывший пилот. ― Ну… ― он немного медлит с ответом, а я выжидающе молчу, мало ли, он имел ввиду не то, в чем я его заподозрил. ― Не так-то сложно узнать национального героя, когда его портреты висят в Залах Славы в каждом штате. ― Не сложно, ― я смущенно улыбаюсь ему и добавляю, отвечая на первый вопрос: ― Едва ли оставят… К тому же, разве у них нет права требовать от меня чего-либо? Единственный удачный эксперимент, доктор Эрскин погиб, а когда Старк запустил машину, то без электричества остался весь Бруклин. Сплошные убытки. ― Только не говори, что должен им за все лопнувшие лампочки, ― он закатывает глаза и, не выдержав, издает тихий смешок, совсем не злобный. ― А если серьезно, разве того, что ты сделал не достаточно, чтобы отдать долг? ― Когда-то, наверное, было достаточно, но счетчик обнулился. В этом времени хватает проблем… ― Которые есть кому решать, ― он перебивает меня. ― Посмотри на себя, приятель, тебе нужно держаться от всего этого дерьма подальше. Ну да, я отработанный материал, тут невозможно поспорить. Вот только что я еще умею, кроме как быть солдатом и подчиняться приказам? Я много рисовал раньше и готов был заниматься только этим. Идеально, когда хочешь поддерживать мир собственных иллюзий. Но все давно уже забыто. Эти руки не для карандашей, кистей и красок: ими я вытащил тебя из плена, но ими же не смог удержать от падения в бездну. Меня внезапно накрывает желание высказать Сэму все рвущие мою голову на куски мысли. Я хочу получить его сопереживание — в этом нет никакого смысла, но это по-человечески простительно, так почему я не могу воспользоваться такой возможностью? Не знаю, как начать, но меня уже буквально выворачивает. Я крепко зажимаю кисти рук между колен и открываю рот: ― Я чувствую себя так, будто толкаю в гору огромный камень. Склон слишком крутой, а я уже устал, и мне не хватает сил. Отпустить его и позволить себя задавить? Или идти до конца? Я не знаю, зачем говорю это Сэму, но сейчас, когда он слушает только меня, я с каким-то приятным облегчением замечаю, как внутри щелкают все рубильники, и зажигается свет. Он отвечает мне и, Боже мой, в его голосе нет абсолютно никакой жалости: ― Ты не думал, что идешь по прямой дороге, и камень тебя не раздавит, если отпустить, а останется на месте? Его можно обойти и пойти дальше. ― Не все так просто,― меня целиком окутывает чувство доверия, и я продолжаю, развернувшись всем телом и впившись глазами в его спокойный профиль, как чертов псих. ― Внутри этого камня то, от чего я не могу отказаться. Я толкал его слишком долго и многое собрал по пути. — Это нормально. Каждому из нас в жизни встречается куча разных вещей. Мы находим их и бесконечно накапливаем вокруг себя. Но важно понять, стоят ли они того, чтобы хранить их всю жизнь. Разберись в том, что тебе нужно: перестань удерживать свой камень, пусть развалится на части: рассмотри их и выбери самое главное — то, что уместилось бы и в одной руке. Но это вовсе не значит, что в свободную следует брать щит. Похоже, он понимает, что говорить прямо у меня не получится, поэтому продолжает использовать метафоры: — Ты не знаешь, что делать со всем своим опытом. От него не отказаться, и в тоже время, многое уже не актуально. Тебе предоставили частного доктора, чтобы обновить и по-скорее вернуть на сцену, где ты когда-то был первым артистом. Но там давно выступает целая труппа, и репертуар тебе не знаком. Ты должен понять, кем хотел бы быть — актером или зрителем. Именно для этого требуются время и отдых. ― Ты прав, мои гастроли давно закончились. Но у этой пьесы был открытый финал. Публика уже знает, что ее ждет продолжение. ― Героический эпос? ― он откровенно улыбается, глядя мне в глаза, и это не задевает, а наоборот располагает настолько, что я проникаюсь его настроением. Он настоящий и живой, и я, кажется, даже могу услышать шум, с которым его кровь течет по венам. ― Скорее уж трагедия, ― я ненадолго замолкаю, собираясь с мыслями, а затем продолжаю: ― Главный герой типично соткан из неврозов и пропитан разочарованием. ― Сложно отказаться от амплуа,― он поднимается со скамейки и подает мне руку.― Но, кто знает, может быть, твоя звездная роль еще не сыграна? ― Я играл ради одного зрителя, что бы ни случилось дальше ― это уже не имеет значения, ― я хватаюсь за его руку и поднимаюсь. Вот сейчас я замечаю, мелькнувшее в его взгляде сожаление. Но это все равно не жалость, которой мне достаточно от себя самого, поэтому, я испытываю неподдельную благодарность: впервые за все это время я говорил с кем-то, зная, что он такой же человек, как и я, а не специально обученный, обязанный выполнять свои функции частный доктор. Сэм одарил меня этим странным коротким разговором, словно нищего монетой. Я погрузил пальцы в свою раскрытую рану, только совершенно иначе почувствовал привычную боль — так, будто просто надавил на синяк. Какая дивная ложь. Когда я возвращаюсь в палату, то уже знаю, что будет дальше. Он сидит за столом и ждет меня, похожий в лучах заходящего солнца на написанного плотными мазками персонажа с полотен Писарро ― свет наполняет его жизнью, но с хлопком дверей волшебство рассеивается. ― Капитан Роджерс,― он поворачивается ко мне и кивает. ― Мистер Фьюри. Вот я и встретился с тем, кто стоит по другую сторону занавеса.