Если ты меня слышишь

В надвигающемся сумраке на гладкой поверхности щита, прислоненного к боку койки, горит одинокая звезда. Остатки света отражаются и расходятся, скользя вдоль концентрических кругов. И оружие, и средство защиты. Весь арсенал, позволенный национальному символу, окрашенный в цвета патриотического значения. Продолжение руки, выражение сущности, икона. Там, в окружении военно-морского синего, изображен я сам ― белый карлик, лишенный источника термоядерной энергии. Последние лучи еще видны во все телескопы Земли, но дело в том, что это лишь мертвое тело, дрейфующее в бескрайнем океане темной материи. На небосклоне жизни мы с тобой, Баки, вращались вокруг общей точки. Двойная звезда ― альфа и бета в созвездии Большого Пса. Одна из них давно погасла. Не твоя. ― Щит нашли первым,― подмечает Фьюри, проследив направление моего взгляда. Его голос громкий и действует на меня подобно выводящему из гипноза хлопку. Я усаживаюсь напротив, и мы недолго изучающе смотрим друг на друга. ― Хорошо, давай без формальностей,― продолжает он.― Мне доложили о твоем намерении покинуть госпиталь. Признаться, я не думал, что дело будет гладким, но все-таки: панические атаки, депрессия, раздражительность, эмоциональная лабильность и отсутствие мотивации к лечению... К такому я, конечно, не был готов. ― Диагноз мне тоже какой-нибудь ваш агент поставил? ― как бы я не хотел начать с другого, но у меня не получается скрыть недовольство. ― Это ещё не весь перечень, Кэп,― он намертво вцепляется в меня своим единственным глазом. ― Ты уверен, что мне следует поверить твоему «у меня все в порядке»? ― Верить-то не обязательно, но для протокола записать все же следует,― голос опять подводит меня, и выходит несколько более нервно, чем планировалось. На мои слова он лишь хлопает ладонью по столу и смеется, отвернув голову. ― Не напрягайся так сильно, выдохни. Считай, что это проявление беспокойства. ― Мы, кажется, собирались опустить формальности,― Капитан во мне поднимается, постепенно заполняя собой. Крупные мышцы натягивают кожу, и мы сливаемся полностью. Это странное чувство. Вот он я, весь огромный и сильный. Именно тогда, когда собираюсь отказаться от этого навсегда. ― Не торопись. Я знаю, что ты успел подумать обо всем этом,― Фьюри замечает мой скептический взгляд и широко улыбается.― Но, видишь ли, я один из многих, обязанных тебе жизнью, поэтому, хочу воспользоваться предоставленным шансом и выразить тебе благодарность, хоть это ничего не значит, по сравнению с тем, что ты потерял. Мне остается только кивнуть на его слова, потому что он чертовски прав. Я понимаю, что совершил. Самопожертвование во все времена считалось величайшим деянием, потому что невероятно трудно расстаться со своей единственной жизнью даже ради миллионов чужих. Но чем больше я приглядываюсь к этому поступку, тем сложнее мне становится отличить его от самоубийства. Я много раз представлял то, как протягиваю руку, и ты успеваешь за нее схватиться. Представлял вес твоего тела, мгновенно потянувший меня за собой. Представлял испуганный, но вновь обретающий уверенность взгляд твоих широко раскрытых синих глаз. Вот я собираюсь и втягиваю нас обратно в вагон поезда. Это наваждение, моя самая яркая фантазия. Раскаленный добела металл в открытое настежь сердце. Наверное, я бы сразу обнял тебя. Вдавил всем собой в ящики с боеприпасами и поцеловал. К чему скрывать? Ты бы, скорее всего, ничего не понял и простил меня, потому что тебе известно: я бы сошел с ума, если бы не успел. «Стив». Господи. Знаю! Но сейчас я позволяю себе думать только о твоих губах. Какие они, когда их наполняет кровь? Жесткие снаружи, твердые и сухие от суровых походных условий ― губы солдата, губы мужчины. Но изнутри они, должно быть, нежные и гладкие. Беззащитные и лопающиеся, подобно тонкой кожице фрукта под натиском моего голодного рта. Я не умею целоваться — ты знаешь, какой я неловкий. Хочу пить твою влагу, как вино из сосуда жизни, наслаждаясь вечным опьянением. Я умер на мгновение и снова ожил вместе с тобой ― Осирис, ты получил это масло, ты получил эту воду, ты получил эту жидкость жизни, силы Ра входят в твои члены. Однажды в штабе меня поцеловала девушка, агент СНР. Смешно сказать, но это был мой первый поцелуй. Я не говорил тебе о нем, потому что всегда стыдился своей неопытности. Но теперь я могу рассказать, как это было. Все случилось крайне неожиданно: недвусмысленный взгляд, несколько расстегнутых пуговок на блузке, а потом мягкие и упругие губы толкнулись прямо в мои. И я ей ответил. Рот раскрылся, словно сам по себе, я впустил ее язык, и она сразу ко мне присосалась, размазывая по коже помаду и слюну. Она была готова, предельно откровенна и открыта. Я мог взять ее прямо там у стеллажей, потому что почувствовал ― она меня хотела. Сексуальный интерес, принятие, готовность к соитию. Это темное, впервые переживаемое чувство прошило меня насквозь, но так и не подпалило. Я целовал ее жирные, скользкие губы, ощущая во рту горький вкус помады, а думал все равно только о тебе. Сколько раз я не мог отказать себе в удовольствии представить, что именно ты делаешь это со мной в первый раз. Знаешь, с чего начались мои фантазии? Пока ты хвастался любовными победами, я воображал себя на твоем месте. И как-то уж так вышло, что разум толкнул мои мысли в противоположном направлении. Ты целовал меня в этих мечтах, как тех девчонок, и я пылал, воображая твои губы. Мне так хотелось всего этого: запретных мокрых касаний, горячего дыхания на щеках, табачного послевкусия от тайком выкуренной тобой сигареты. Я завидовал очередной Мэри или Нэнси, хоть и знал, что мне никогда не оказаться на их месте. Но мой первый поцелуй все-таки случился, и он был с совершенно случайным человеком. Он был обычным и приземленным и не оставил после себя ничего. Только о чем я жалею? Разве могло у нас с тобой быть что-нибудь в реальности? Да. Знай, я поцеловал бы тебя, Баки, если бы дотянулся и вернул нас обоих в царство живых. Мы бы завершили миссию, вместе проникли на самолет Шмидта, остановили его и… что тогда? Падая в океанские воды, я утешал себя тем, что ты рядом и хочешь того же. Но что, если бы все это случилось на самом деле? Смог бы я думать о чем-то, кроме тебя и твоей драгоценной жизни в эти стремительно тающие мгновения? ― Когда я увидел тебя на Таймс-сквер, уже по-настоящему живого, увидел этот гнев в твоих глазах, мешающийся с растерянностью, то на минуту подумал, что не смогу сказать ни слова,― Фьюри вырывает меня из смятения, опуская на ту Землю, где я тебя не спас.― Потому что передо мной стоял солдат, прямо как с тех патриотических плакатов. Ожившая легенда, к возвращению которой причастен я сам! Сейчас же я вижу смертельно уставшего человека, который ждет, чтобы его скорее оставили в покое и забыли о нем навсегда. Так, верю ли я, что у тебя все в порядке? Нет. Но можно ли принять этот факт спокойно, как сам думаешь? ― Я не знаю,― похоже, он говорит искренне, и от его неожиданного неравнодушия становится только хуже. Люди действительно верят в меня, ценят мой поступок, они ждут, что я вернусь. Я могу вообразить нас с тобой на месте любого из них: ты не ушел на фронт, и мы оба остались в Бруклине. Слушали вести с войны, переживали, ждали ее скорейшего окончания, а вот о предстоящей атаке ядерной бомбой даже не подозревали. Но день ее падения стал бы последним для нас. Подумай, как бы мы его прожили? Так же, как и предыдущий. Да, в такое время можно было ожидать всего, что угодно, любой подлости, стоит вспомнить хотя бы «Жемчужную гавань». Вот только, жизнь такова, что повседневная рутина всегда подчиняет своему порядку. Смерти не ждешь никогда, даже совершая последний вдох. Ты бы ушел на работу, а я, как обычно, остался дома ― читал газету, готовил ужин, может быть, рисовал. Ждал тебя. Успел бы я застать тебя в дверях? Я ведь всегда встречал тебя. Вышел бы навстречу, произнес половину слова, а дальше? Твой взгляд растаял бы в ослепительной вспышке света. Я знаю, что ты бы смотрел на меня и улыбался. Как всегда, как в любой из наших общих дней. Сколько их было? Мы делили кров три года: тысяча девяносто пять дней. Россыпь гранатовых косточек, по одной на каждый день до смерти. Но мы были знакомы восемнадцать лет, а это больше, чем половина жизни. Шесть с половиной тысяч гранатовых косточек. И много, и мало одновременно. Но перед лицом насилия все равно, что мгновение. Взрыв, и мы стали пылью, которую перемешал бы ветер и унес к океану. Но вдруг случилось бы и так, что доктор Эрскин все-таки нашел своего героя. Другого достойного, по его мнению, нести знамя впереди легиона и гнать коня прямиком на сонм врагов. И окажись он прав, то мы бы легли спать, а утром узнали, что этот новый день для нас мог не наступить никогда. Наши взгляды бы встретились, и в глазах отразилась вереница всего прожитого и белый туман будущего. Представляешь, мы могли бы умереть по желанию какой-то кучки людей, для которой наш город просто рубеж на пути к мировому господству, а наши жизни, наши общие судьбы, дружба, любовь, радость, ревность, страдания, боль ― это и вовсе ничтожно. Я бы не сдержал слез, как и многие в этот день. Упал к твоим ногам, дрожал и дышал, обнимал тебя, упиваясь теплом. Знаешь, я так люблю тебя. Я хочу, чтобы ты жил. Мы все вышли бы на улицы и пошли вдоль них, держась за руки и прославляя Его. Кем бы Он стал тогда для нас? Героем? Богом, который подумал, принял это решение и позволил нам дальше проживать свои дни, но мог поступить и по-другому? Каждый день я бы ставил перед окном цветы в Его честь ― красные, как кровь, в вазу формы человеческого тела. Менял воду и продлевал им жизнь так долго, как смог бы. Снова и снова, до конца. Ты рассказывал бы о Нем своим детям каждый год, вспоминая этот день, а они передали бы это твоим внукам. Все мы дошли бы до момента Его возвращения, трепеща перед мгновением, когда Он выбрал наши жизни, отринув собственную, в которой его тоже кто-то ждал и кто-то любил. Ну а мне уже нечего было терять. Может быть, поэтому я не испытывал колебаний? Я уже умер и просто не слышал, как тикают часы, отсчитывая последние секунды, прежде чем остановиться, застыв во льду. Но каковы эти муки выбора на самом деле, мне не узнать никогда. ― Мне нужно время,― только на это меня и хватает.― Для того, чтобы принять себя здесь и сейчас. ― Стив,― Фьюри тяжело выдыхает и потирает переносицу.― Скажи честно, разве дело только в этом? ― Нет,― вот максимум честности, который я могу себе позволить.― Я всегда знал, к чему стремился, но у меня никогда не было времени подумать о том, кем я в итоге стал. А кто я сейчас, мне и вовсе неизвестно. ― Тебя когда-то выбрали. Может быть, случайно, выхватив из толпы, но из архивных отчетов, составленных твоим доктором видно, что этот выбор был обоснован. Тебе ввели сыворотку суперсолдата, а не елеем помазали,― когда я слышу его слова, меня пробирает нервный смех, но он продолжает, невзирая на это: ― Ты герой, а не мессия! И с тех пор мало что изменилось ты и сам уже успел заметить, что мечи на орала так никто и не перековал. ― Герой? ― меня окатывает волной жара, стоит поднести спичку, и я взорвусь.― Я знал десяток парней более меня достойных так называться. ― Но все они не были суперсолдатами,― так же запальчиво припечатывает он в ответ на мою вспышку. ― Были. Не по существу, но по духу,― это не истинное возражение. Мне не хочется вести себя с ним так, будто я осуждаю выбор доктора Эрскина ― это не правда. В лагере Лихай я был полностью честен. Я ненавидел войну. Меня тошнило от гнева, стоило только начать думать о том, что ты сидишь где-то в окопе, а земля в это время осыпается дождем, способным похоронить заживо прямо там. Ты собрался и ушел навстречу смерти ― ради меня, ради всех нас, и я сам тебя проводил. Но ведь я такой же лучший друг тебе, как ты ― мне. Я боялся того же. Если я мог быть причастен, мог помочь прекратить эту безумную пляску ада и возвратить мир, то это была самая верная мысль. Лучшее решение. Категорический императив, которым я горел. Но я не был единственным. В итоге судьба свела меня с теми, кто с честью принял бы этот дар от науки ― настоящие солдаты и люди, которые сплотились перед лицом врага. Ни для меня, ни для тебя, ни для остального немногочисленного отряда, этот враг не имел лица. Не человек, но идея, которую необходимо было искоренить раз и навсегда. С этим мы и боролись, начав в подворотнях Бруклина и закончив на поле боя со скользкими руками и глазами, залитыми своей и чужой кровью. Именно ты, Баки, служил всю жизнь ориентиром для меня ― свободный от условностей, добродетельный, благодаря собственной воле, а не из боязни высшей кары и желания прослыть славным парнем. Ты мог казаться беспечным и несерьезным, никогда не отличался смирением и выдержкой, но мораль и долг, прежде всего, перед своей совестью ― вот то, что отличало тебя от многих, возносило над ними, выделяло из толпы и воодушевляло бороться рядом с тобой и за тебя. Когда я принял на себя ответственность, пришедшую даже не с капитанской формой, а с обещанием умирающему доктору, ты был моей самой надежной опорой, фундаментом, на котором держалась вся эта грандиозная конструкция. Без тебя все рухнуло. Я чувствую, как собственный вес придавил меня. Кругом обломки и арматура ― прочный когда-то каркас. Теперь я должен отстроить себя заново, на этот раз сам. Но как это сделать, Бак? Даже сейчас я обращаюсь к тебе. ― Кто? ― Фьюри останавливает стремительный поток моих мыслей. ― Мой отряд. Если бы доктор Эрскин остался в живых, то нельзя было найти никого лучше, ведь он планировал создание армии… ― Но все так и осталось в планах,― он меня снова прерывает.― Ты уникален и, кроме того, обладаешь ценным опытом. ― Уникальным был мой лучший друг,― почти бессознательно добавляю я и не испытываю по этому поводу ни малейшего сожаления. Это правда.― А я просто неплохой человек. ― Барнс?― уголок его рта нервно дергается, и я не знаю как расценить этот жест, поэтому предпочитаю промолчать, итак уже сказал достаточно.― Может быть, это так, но он больше не может играть за нашу команду, в отличие от тебя, Капитан. ― Боюсь, что я уже тоже не командный игрок. Не хочу разочаровывать, но я действительно не знаю, могу ли работать на правительство. ― Речь не об этом,― его голос смягчается.― А о том, чтобы не отказываться от помощи, не сдаваться собственным слабостям, дабы получилось распорядиться данными тебе силами, даже не в угоду правительству, а оказывая защиту тем, кто в ней нуждается каждый день. Это приоритет ЩИТа ― обеспечить безопасность граждан. Война не прекращается, Стив, она будет преследовать тебя по пятам, так или иначе. Ты солдат ― и это твоя единственная реальность. Смешаться с гражданскими уже не получится, слишком много ты потерял. От обычной жизни тебя отделяют не только не прожитые годы. Есть ли смысл в этом одиночестве? Да, он прав: все возвращается и повторяется. Вторая мировая давно прошла, легла на страницы исторических книг, но память о ней не сравнить с переживанием настоящих событий. Свершившееся, каким бы оно ни было, не вселяет того же ужаса, как действительное. Но ты представь, Баки: ни эпохи без войны, и в каждом времени свой Капитан Америка. Вот это кажется мне страшным, потому что нет ничего хуже вечного возвращения. Думаешь, считали бы героем того, кто каждый раз объявлялся, чтобы вышибать немцам или кому бы то ни было мозги? Его ждали бы, как приговор. Однажды солдат — солдат навсегда, и может, мне уже не вырваться из проклятого круга. Только я устал и имею полное чертово право не хотеть всего этого. ― Что будет дальше? — спрашиваю я, пропустив его вопрос. ― Полагаю — время, которое ты попросил. Это то малое, что мы способны тебе вернуть. Хотя, не буду скрывать, мы нуждаемся в тебе уже сейчас. Я хочу, чтобы ты стал частью одной моей команды и продолжил делать то, для чего тебя избрали и готовили. Обещай хотя бы подумать, Кэп ― этого будет пока достаточно,― он дожидается моего кивка, и это его удовлетворяет, по крайней мере, мне так кажется. ― Я благодарен за понимание,― я произношу это, и чувство, будто во мне не больше ста фунтов веса, снова возвращается. ― Есть и приятная новость,― говорит он, тем не менее, со всей серьезностью.― От правительства тебе положена компенсация. Она начислялась все те годы, что тебя искали. Этого хватит на долгое время, а мои агенты помогут с поиском жилья. ― Я согласен на что угодно, кроме Бруклина. Пожалуйста. ― Хорошо, я пришлю к тебе свое доверенное лицо,― его челюсть сжимается, но он никак не комментирует мою просьбу.― А еще необходимо решить, что делать с журналистами. Так уж вышло, что нам не удалось скрыть факт твоего возвращения. От его слов по моему телу проходит противная волна дрожи ― вверх от живота до самых скул, которые покалывает, как от микро-иголок. Я же сам все видел в Интернете, читал про это огромное желание многочисленных изданий заполучить меня на разворот. Похоже, у меня не остается ни малейшего шанса на анонимность. Даже временную. Хотя ее на самом деле не было никогда. Невыносимо начинает болеть голова, отчего привычное желание остаться наедине с собой ощущается теперь, как жажда. Больше ничего не надо — только закрыть глаза и погрузиться в темные воды мыслей. Вот основа моего текущего существования. Если бы на меня действовали наркотики, не трудно догадаться, кем бы я стал. Это звучит так очевидно и жалко, что от самого себя впору скривиться и протолкнуть пальцы в рот. ― Не расстраивайся так сразу. В конце концов, мы можем пока не делать никаких публичных выступлений. ― Это еще будет видно,― уверенно отвечаю я, пытаясь убедить, прежде всего, себя самого. Вот только, что я расскажу СМИ? Уж явно не то, что не смог Шэрон и Сэму. Но тут можно положиться на сам народный рупор ― они всегда знают, что интересно их читателям. ― Мне нравится этот ответ,― честно заявляет Фьюри и поднимается, протягивая руку для рукопожатия. Я тоже встаю и коротко сжимаю ее своей. Он уже собирается к выходу, когда мой взгляд зацепляется за щит. ― Мистер Фьюри,― он немедленно оборачивается.― Кажется, вы забыли кое-что. ― Ах, это,― он хитро улыбается.― Боюсь, что это все-таки твое, Капитан. Оставшись один, я в замешательстве некоторое время смотрю на щит, прежде чем решаюсь поднять его. Крепления ложатся в руку так привычно, словно я в последний раз держал его вчера. Меня накрывает воспоминанием. Я расшвыриваю солдат, отражаю атаки, пока ты отстреливаешься где-то позади. Ты ловишь щит, пущенный из моих рук, обращаясь с ним так же ловко, как до этого я сам. На периферии слуха раскатом грома концентрируется смертоносный луч в оружии врага. Разряд. Голубая вспышка. Ты мгновенно проваливаешься куда-то. Я больше никогда тебя не увижу, и в это невозможно поверить. Щит спадает с моей безвольной руки, с тонким звоном падая на пол. У меня подгибаются колени, я оседаю, ложусь и переворачиваюсь лицом вниз, прислонившись к холодному настилу. Поперек горла стоят слезы и все никак не могут найти дорогу. Потому что нельзя, я себе запретил. Надо же, я что начинаю задыхаться? Это всегда страшно. Мне приходится расцарапать себе предплечье до крови, чтобы освободиться от этого чувства. Когда меня отпускает, и под щекой становится влажно, я закрываю глаза и стараюсь дышать, прислушиваясь к жжению в поврежденной руке. Я постепенно засыпаю с мыслью о том, что физическая боль отвлекает. Ее можно терпеть. Глубокой ночью я прихожу в себя и перебираюсь на койку.