Если ты меня слышишь

Его зовут Фил Коулсон, и он чему-то неприлично рад, хотя изо всех сил пытается это скрыть. Только я все равно замечаю блеск его смеющихся глаз, словно они существуют отдельно от этого абсолютно бесстрастного лица. Вот что значит быть современным человеком: постоянная собранность и контроль, дабы не открыть невольно чего-нибудь лишнего. Эмоциональность теперь, должно быть, вообще сродни психической болезни. В таком случае я вполне могу сойти за здорового, ведь я уже почти ничего не чувствую. Иногда мне кажется, что у меня и вовсе нет лица, будто глаза, нос и рот растворились, оставив после себя бесконечное серое пространство. Коулсон приходит после обеда и представляется тем самым доверенным лицом Фьюри. Он говорит: «Пора» и выдает комплект неприметной, по его мнению, гражданской одежды, включающий в себя черную бейсболку и темные солнцезащитные очки. Все как в каком-нибудь шпионском детективе. Застегнув молнию серой куртки, надетой поверх простой белой футболки, я в последний раз смотрю на свое отражение в больничном зеркале. Кажется, пришло время стать хоть кем-нибудь, несмотря на то, что в стенах этой комнаты отведено лучшее место для моего тела. Тело функционирует нормально: дышит, потребляет пищу, испражняется, спит, бодрствует и выполняет необходимые манипуляции для того, чтобы очередные врач или медсестра, решившие потыкать его палкой, поняли, что оно еще живое. Здесь нет ничего естественнее подобной вегетативной жизни. Ведь ясно же: я болен, мне поставили диагноз и неустанно дают лекарства. Вот и сейчас в моих пальцах зажата круглая баночка, для хранения которой на полке в ванной у меня пожизненно будет рецепт. Только я мог бы разом съесть все таблетки, и это не принесло бы мне никакого исцеления. Ведь мое тело не просто нормальное: оно идеальное и покорно принимает все, что в него закидывают. Любые чужеродные вещества для него совершенно нейтральны. Тем не менее я откручиваю крышку и высыпаю таблетки на ладонь. Они белые и глянцевые: настоящее химическое чудо на страже здорового рассудка. Мне становится смешно, и я принимаюсь запихивать их в рот одну за другой. Вскоре меня начинает мутить от отвратительного горького вкуса. Я испытываю рвотные позывы, но продолжаю до тех пор, пока банка не пустеет наполовину. Тогда, наконец, бросаю свой глупый эксперимент и жадно пью водопроводную воду, черпая ее рукой. Когда я поднимаю голову, меня слегка качает в сторону, только и всего. Ни одно хреново лекарство не доберется до тебя, Баки, потому что ты живешь в моем сердце, а не в этих больных мозгах. Похоже, я увлекся и просто забыл о том, что собирался отсюда выйти. Не имею представления, сколько тут простоял. Так вот, пришло ли время стать хоть кем-нибудь? За пределами этой территории живут такие люди, как Фил Коулсон. Они хоронят своих мертвецов в кладбищенской земле, прощаются навсегда и уж точно не ожидают увидеть одного из них, разгуливающим по улицам среди белого дня. От собственных мыслей меня снова разрывает смех. Я беззвучно смеюсь, сотрясаясь, как от ударов током, и едва не падаю, во время успевая схватиться за скользкий край раковины. ― Ты ничего себе не докажешь, ― неожиданно серьезно то ли думаю, то ли шепчу я, смотря в глаза напротив. Ответный взгляд из зеркала почему-то меня пугает, заставляя поскорее надеть очки. Через пару мгновений начинает казаться, что я наблюдаю за происходящим со стороны. Я стою рядом с самим собой и четко вижу, как тот я, что смотрит в зеркало, медленно отводит руку и вдруг разбивает его одним сильным ударом. Осколки серебряным ливнем разлетаются вокруг, со звоном осыпаясь на пол. Он хватает один из них, наиболее крупный и острый, а потом резко всаживает себе в шею, пробивая артерию. Кровь бьет струей из открытой раны, забрызгивает лицо, наполняет его горло и стекает на подбородок. Тонкая ткань куртки стремительно пропитывается ею, становясь бурой. Лицо Роджерса искажается мукой. Он оседает на колени, а затем падает на спину, содрогаясь в предсмертной агонии. Когда я рассматриваю его, умирающего в огромной алой луже, то испытываю горячее и острое удовлетворение. Оно похоже на глоток бурбона, впервые опьянивший меня за долгое время. Его задушенные хрипы звучат лучше всякой музыки. Удивительная штука, правда? Каждый из нас знает о конечности своего существования. Каждый понимает, что умрет, и всеми силами стремится сбежать от этого знания, находя спасение в бредовых жизнеутверждающих фантазиях. Но вот он я — воображаю собственную смерть, и эндорфины с бешеной силой ударяют мне по мозгам, заставляя ощутить головокружительное наслаждение. Однако вскоре все проходит, будто ничего и не было. Я встряхиваю головой, как собака: видение отступает, и мне удается вспомнить о былом намерении. Ванную комнату я покидаю так, будто выхожу в открытый космос. Агент невозмутимо дожидается меня в коридоре. Я никак не объясняю причину своей задержки, и мы направляемся к выходу. Проходим через выкрашенные белой краской двери: одни, другие, третьи, спускаемся по узкой лестнице, выходим через служебный вход и подходим к черному автомобилю с затемненными наглухо стеклами. После того, как мы отъезжаем, я оборачиваюсь и некоторое время смотрю через стекло заднего вида на удаляющийся силуэт здания госпиталя.

***

С Сэмом я попрощался еще утром. «Я был уверен, что ты уже выписался», — говорит он, с подозрением нахмурив лоб. Оказалось, позавчера я не пришел на занятие. Решив меня проведать, он обнаружил, что дверь в палату заперта. Постовая медсестра не смогла удовлетворить его любопытство и отправила заниматься своими делами. Поэтому сегодня Сэм решил проверить снова. Это, конечно, странно, только я и сам ума не приложу, где находился. Ну, то есть, я просто этого не помню. На самом деле, я мог быть где угодно в пределах госпиталя, разрешенных для посещений пациентами. Но, в конечном итоге, его слова меня совсем не удивляют: подобные темные провалы всего лишь еще один скорбный факт обо мне. То, что испугало бы нормального человека, в моем случае обычное состояние. Даже будучи больным физически, я никогда не был настолько далек от нормальности, как сейчас. Для обозначения этого расстояния подойдут, наверное, одни световые годы. Мне нечего ответить ему, и я пожимаю плечами. Сэм больше ничего не спрашивает, только тяжело вздыхает и осторожно вытаскивает мои зажатые между колен руки. Подушечки его пальцев мягкие и теплые: у меня перехватывает дыхание, когда он проводит ими по внутренней стороне предплечий. Его взгляд строгий и профессиональный. Я знаю, что он хочет увидеть. Но на мне не остается никаких следов: если бы в меня втыкали иглы хоть несколько часов подряд, позднее он бы все равно не обнаружил проколов. Господи, его забота и одновременная ненавязчивость для меня чуть ли не подарок. Всякий раз, хоть на мгновение, но я представляю его своим другом. И я абсолютно беспомощен перед этим коротким заблуждением, в котором узнаю себя прежнего. Думать о таком решительно невозможно, как бы ни были приятны эти мысли. Но Сэм смотрит на меня, как на обычного человека, и я верю, что именно это он и видит. Чего только я не обнаруживал за всю свою жизнь во взглядах других людей: жалость, презрение, отвращение, злость, оценку, непонимание, одобрение, желание... Но безотносительно внешнего вида, национального статуса или звания на меня смотрели только ты, Пегги, а теперь еще и Сэм. Может, мы могли бы... «Ты же знаешь, что нет». ― Тебе нужно следить за временем, приятель, ― говорит он, покачивая головой так, словно соглашается сам с собой. ― Сколько ты здесь? Он, конечно же, знает сколько. В отличие от меня. Для людей нет ничего более привычного, чем наблюдать за временем. Каждый из нас, как минимум, подчиняется биоритмам ― нам нужно спать. А после пробуждения начинается новый отрезок, наполненный событиями, составляющими жизнедеятельность. Время представляет собой ценность, потому что им ограничена сама жизнь. От рождения и до смерти. Все ли вы успеваете? Добились ли чего-то? Есть ли еще возможность что-нибудь изменить? Все наши стремления и цели проецируются на временную шкалу. И у нас с тобой было так же: мы постоянно строили планы… Только судьба распорядилась иначе, в очередной раз доказывая условность восприятия действительности. Мы успели вырезать свои имена на древе мировой истории, и это прямое свидетельство наших жизней, но время, которое нам удалось прожить было лишь мгновением, не значащим ровным счетом ничего. Спроси меня о том, какую вещь я считаю самой бессмысленной, и я отвечу: циферблат часов. ― Это то, что нас приземляет, понимаешь? ― продолжает Сэм рассуждать все о том же. И он прав. Возразить мне ему на это нечем, кроме того, что почти все свое время я в поезде, несусь над землей со скоростью сто миль в час, и он никогда не остановится. Ничто не может меня приземлить, тем более, какие-то царапины на каменной стене. Но подобные возражения лучше оставить при себе. ― Я знаю, может быть, тебе это не понадобится, но если все-таки… что-нибудь… ― он запинается и протягивает мне небольшой черный кусок пластика ― мобильный телефон. ― Там уже забит мой номер. Даже не знаю, увижу ли его снова. Так бывает, когда смотришь на человека, с которым тебя связывали определенные обстоятельства ― место жительства, учеба или работа. Болезнь. Обстоятельства, которые имеют свойство меняться, вынуждая нас обрывать связи даже с самыми приятными людьми. Сэм чувствует то же, что и я: в его глазах виднеется отражение моей тоскливой улыбки. Я принимаю телефон, а потом на пару секунд опускаю руку ему на плечо. Мы прощаемся.

***

Машина едет вдоль Пятой Авеню, движется вперед в автомобильном потоке, как лодка посреди скалистого ущелья. Старые здания и новые, прозрачные, словно построенные только из одного цветного стекла, обступают с боков широкую дорожную полосу с односторонним движением. Повсюду развешены национальные флаги. Все изменилось и при этом осталось прежним. Это все та же «витрина мира» ― главная торговая улица Нью-Йорка. Экваториальная линия, разделяющая огромный город пополам. «Если ты не был здесь, считай, что ты вообще не был в Нью-Йорке». Ты улыбаешься и смотришь по сторонам, мы спокойно идем по тротуару, в то время, как люди вокруг нас спешат каждый по своим делам. Им на нас наплевать. Посмотри на меня. Прямо здесь, я мог бы взять тебя за руку. «Чувствуешь, Стив? Это и есть жизнь». Да, я знаю, что ты имел ввиду. Ты любил такие места, где, замерев, можно было ощутить пульс города. Что это, если не магистральная артерия? Бесконечный ряд флагманских магазинов, музеев, деловых центров и неоготические соборы в придачу. Возведенный около двух веков назад фешенебельный отель «Астория» в квартале богачей превратил некогда простой жилой район в обширную торговую зону. Мы были здесь, когда ты водил меня в музей Национальной академии искусств накануне Дня независимости и по иронии судьбы дня моего рождения. И этот день был одним из самых долгих в моей жизни. Все дома вокруг дышали жаром, а асфальт, если сильно надавить, сминался под ногами. Мы откровенно наслаждались улицей: видом желтобоких такси, торопящихся людей и всего района сразу, но были счастливы вернуться в нашу маленькую комнату. Думать об этом сейчас — все равно, что затягивать на шее узел веревки. ― Скоро будем на месте,― улыбаясь, говорит Коулсон, правда он смотрит в окно, и мне непонятно, кому предназначается это сообщение. Судя по мелькающим в поле бокового зрения неоновым картинкам, мы вернулись на Таймс-сквер, куда я когда-то телепортировался из прошлой жизни. Если Пятая Авеню ― артерия, то это место ― само сердце города. Бьющийся в ритме мегаполиса гигантский сгусток рекламы, ресторанов и бродвейских театров. Ты был бы поражен, если бы мог это увидеть. Все здесь настолько яркое и запредельно громкое, что кажется фантазией ― местом, возникающим в воображении, когда читаешь заметки футурологов. Но оно реально, и это уже никакое не будущее. Зато здесь не возникает предательского ощущения ностальгии, потому что я помню его абсолютно другим: полным дешевых отелей, полупустых торговых лавок, борделей, подпольных игорных заведений и кинотеатров, гоняющих фильмы за пару центов. Опасный криминальный район, куда не советовали соваться после заката солнца. Шрам на теле города, оставшийся после Великой депрессии. «Там не место для таких хороших мальчиков, как мы, Стив!». Но теперь все изменилось, повернувшись на сто восемьдесят градусов. Сейчас эта площадь сродни рыночной агоре в центре древнегреческого полиса: ни одно важное событие в общественной жизни страны не проходит, не найдя здесь отражения. Так и есть, с огромного экрана, собранное из миллиарда светящихся точек, на меня смотрит мое же лицо. «С возвращением, Кэп!» ― гласит надпись на фоне развевающегося американского флага. Водитель останавливается напротив высокого здания. Коулсон с кем-то связывается, и нас встречают. Уже после того, как выхожу из машины, я узнаю в этом строении место, где впервые открыл глаза в новом веке. Даже находясь в окружении агентов, я чувствую на себе взгляды сотен любопытных глаз и, кажется, слышу звук открывающегося затвора фотокамеры. Маловероятно, что так происходит на самом деле, скорее всего, я это просто придумал. В широком вестибюле толпятся люди, все сплошь одетые в строгие костюмы. Кому-то из них в первую нашу встречу посчастливилось быть сбитым с ног, когда я удирал под рокочущее по выводным колонкам: «Всем агентам ― код тринадцать!». Сейчас же все они расступаются перед нашей небольшой процессией, как воды перед Моисеем, и провожают нас удивленными взглядами. Наверное, одежда Коулсона все-таки не такая уж неприметная. Хотя человек, попавший в это море пиджаков и белоснежных рубашек будучи в бейсболке и куртке, априори не может быть незаметным. Мы направляемся к лифтам и загружаемся в один из них, после того, как Коулсон дает знак нас пропустить группе людей, намеревающихся в него зайти. Лифт стремительно набирает высоту, и в былые времена меня могла бы охватить паника, но сейчас я остаюсь равнодушным. А ведь нелюбовь к лифтам была когда-то еще одной моей слабостью. Помнишь, как мы с тобой поднимались на смотровую площадку Ар-Си-Эй-Билдинг? Вверх на семьдесят этажей, причем не на самой высокой скорости. Я от этого чуть не сошел с ума. Дело было даже не в самой высоте, а в ее совокупности с замкнутым пространством и скрежетом подъемных механизмов. Я все представлял, как трос изнашивается от раза к разу и именно на нашу удачу рвется. Что может пойти нормально, если предстоит преодолеть почти триста ярдов в небольшой кабине? Этот страх был иррациональным, и от невозможности осознать его природу, переживания парадоксально становились только сильнее. Тогда ты развернул меня лицом к себе и положил руки на плечи. Все то время, пока мы поднимались, ты смотрел мне в глаза и отвлекал историями со своей работы. Я не говорил тебе, что мне неуютно, потому что тщательно следил в такие моменты за своей маской, но ты, каким-то образом, понял все сам. Может быть, ты просто чувствовал то же самое. Удивительно, как легко я принимал твою заботу, даже не думая о том, что ты тоже можешь в ней нуждаться. Что ты такой же человек, который временами боится и сомневается, но не всегда может показать это. Я смотрел на тебя сквозь призму своей эгоистичной привязанности, и что же я видел? Только то, что ты лучше, сильнее и уж точно смелее меня. Пожалуй, пора признаться, хотя бы перед самим собой: мои чувства к тебе не что иное, как мазохистское извращение. Истинная любовь проявляется в стремлении к счастью и свободе того, на кого она направлена. У нее нет ничего общего с той жадностью, которую я питал в отношении тебя. Моя «любовь» была лишь средством для избавления от собственного бессилия и ничтожности. Кто бы мог подумать, что страдание и невзаимность бывают притягательными? Только моей конечной целью было все-таки не получение боли: во влечении к тебе я забывал самого себя. Ты всегда был для меня воплощением высшей недоступной мужественности, и я хотел быть причастным к твоей мощи. Я мечтал раствориться в той подавляющей силе, что ты излучал, и через единение с тобой обрести личную полноценность. Понимаешь теперь, какой я трус и лицемер? Я — паразит. Не знаю, как мне удавалось находиться рядом с тобой и не обнаружить ничем своей испорченной сущности. Лифт с тихим сигнальным звоном останавливается на самой крыше, двери разъезжаются в стороны, и нас с Коулсоном пропускают вперед к площадке, на которой стоит небольшой вертолет с эмблемой ЩИТа. Видимо, мой взгляд, брошенный на него, оказался вопросительным, потому что, широко улыбнувшись в своей особой манере, Коулсон сразу же изрек: ― Мы летим в Вашингтон! Эта новость вызывает облегчение, хотя я понимаю, что от смены места нахождения, во мне самом ничего не изменится. Родные места встают перед внутренним взором, собираясь подобно замкам из песка, как только я закрываю глаза. Но это лишь иллюзия. Дом там, где сердце. Мое покоится под слоем снега и льда где-то в Центральной Европе. Пилот запрашивает разрешение на полет и мы взлетаем, как только он его получает: поднимаемся вертикально вверх, набираем высоту и разгоняемся. Через выпуклые прозрачные бока открывается вид на весь Нью-Йорк. И от этой картины у меня на некоторое время учащается сердцебиение. Сверху город похож на сказочный лес: плотное насаждение каменных деревьев, окруженных узкими улицами и потоками машин, ручьями протекающими между ними. Часть зданий находится в процессе возведения, над ними высится строительная техника. Город воспроизводит сам себя. Современное чудо света, Эмпайр-Стейт-Билдинг, по-прежнему протыкает своим шпилем небо. После трагедии, случившейся со Всемирным торговым центром, оно снова стало городским Эверестом. В нашем Бруклине почти все дома были маленькими, обвитыми с торцов коваными пожарными лестницами, словно ядовитым плющом. Поэтому за незабываемыми впечатлениями от плодов цивилизации мы всегда приезжали сюда. Мой взгляд зацепляется вдруг за знакомую фамилию. Пять хромированных букв украшают высокое блестящее на солнце здание. Но это, наверняка, какое-то совпадение: сомневаюсь, что Говард мог построить нечто подобное. Я не успел узнать его как следует, но видел, что он был закрытым, увлеченным своим делом человеком. А такой огромный стеклянный фаллос сообщает только об одержимости его создателя славой. Жизнь всегда наполняется особым смыслом и значением, когда находит отражение в общественном сознании. Слава позволяет избавиться от мучительных сомнений относительно себя самого, когда больше нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Она выводит личность за границы тела. Однако и египетские пирамиды, и такие сверкающие фамилиями высотки — это всего лишь физическое выражение чьего-то морального одиночества. С такой высоты кажется, что воды Ист-Ривер темно-коричневого цвета. Вблизи они, как и положено, синие. Бруклинский мост висит над проливом на мощных стальных тросах, соединяя между собой два мира. Изображение на сетчатке моих глаз идет рябью. Я смотрю на длинное тело моста и вижу, как мы с тобой едем вдоль него на автобусе. Твои мягкие волосы растрепаны, их колышет ветер, вырывающийся из приоткрытого окошка. Мимо по пешеходной дорожке проезжает велосипедист. Как в замедленной съемке. Снова и снова. Ты смеешься, откинув голову на спинку сиденья. Знаешь, сейчас ты для меня прекраснее, чем когда-либо. Сильнее всего твоя эротичность проявляется в общественных местах. Рядом со всеми этими безликими анонимами, каждый твой жест настоящая декларация чувственности. Ты говоришь: «Манхеттен ― это и есть Нью-Йорк». И твои слова выходят напрямую из сердца. «Бруклинский мост падает, падает, падает. Бруклинский мост падает, моя милая леди»,― ты поешь, растягивая слова на манеру старой детской песенки совсем о другом мосте. Он не упадет, Баки. Этот мост был воплощенной мечтой своего создателя. Его построили по уникальной тогда технологии, заменив чугун на сталь. «Построй его из железа и стали, железа и стали, железа и стали. Построй его из железа и стали, моя милая леди». На день его открытия было назначено грандиозное торжество, а все жители города получили выходной. Чтобы продемонстрировать его надежность, у местных циркачей позаимствовали слонов и провели их по всему мосту ― от самого начала и до конца. «Железо со сталью погнутся, погнутся, погнутся. Железо со сталью погнутся, моя милая леди». Когда-нибудь все мы умрем, а этот мост так и останется на своем месте. Останется дорогой туда, где мы оба были счастливы. «Манхеттен ― это и есть Нью-Йорк»,― в моих мыслях ты опять повторяешь сказанное. Я упиваюсь этими словами. Мне нравится смотреть, как двигаются твои губы. Произнеси это еще раз, ну пожалуйста… ― В детстве вы были для меня самым любимым и единственным настоящим супергероем, ― шипят мои наушники голосом агента Коулсона. От неожиданности я вздрагиваю и некоторое время стараюсь справиться с дезориентацией. ― Я собирал все, где была хоть какая-то информация про Капитана Америка. Но особенно мне нравились редкие комиксы и карточки. У меня есть несколько: они винтажные, еще времен войны. Надеюсь, что когда-нибудь вы мне их подпишите, сэр. Он тянется в карман своего пиджака и аккуратно извлекает на свет несколько закрытых в тонкий пластик карточек. Действительно, на них изображен я в том самом нелепом костюме Капитана Америка для выступлений. На руках яркие красные перчатки, я отдаю честь невидимому солдату, предположительно держащему в этот момент карточку. Красота нарисованного Капитана кажется несколько гротескной, будто рисунок выполнен в стиле пин-ап. Это вызывает смешанные чувства. Мне и смешно, и печально одновременно. Возможно, мне просто стыдно, потому что такая карточка могла быть и у тебя. Интересно, что ты подумал, увидев здоровенного мудака со щитом, который мог бы принести пользу, служа в армии, вместо того, чтобы прыгать по сцене и поднимать мотоциклы с девицами? Мы еще некоторое время летим вдоль побережья до тех пор, пока на горизонте не показывается столица с ее белоснежными зданиями, стрижеными зелеными лужайками и четкой геометрией улиц. В лучах солнечного света сверкает Потомак. Пилот сажает вертолет на крыше одного из домов, докладывает о приземлении, и мы с Коулсоном выходим. Его слегка качает в сторону, видимо, часовой перелет его немного утомил. Хотел бы я почувствовать то же самое. ― Вы пока поживете здесь, капитан, ― он проходит вперед, открывает люк, и я следую за ним, спускаясь по лестнице вниз. ― Мистер Фьюри договорился о небольшой временной квартире. Но, вот увидите, скоро все решится для вас лучшим образом. Мы оказываемся на длинной узкой площадке и подходим к квартире с номером 1917. Коулсон отпирает дверь и пропускает меня вперед.

***

― Проходи, Стив. Чувствуй себя, как дома, потому что теперь все так и есть, ― ты ставишь мой чемодан в прихожей, быстро закрываешь дверь и замираешь где-то позади. В воздухе висит тонкая пылевая взвесь. Пылинки поблескивают на свету и медленно вращаются, закручиваемые неощутимыми микро-потоками. Мой чувствительный нос немедленно выдает предсказуемую реакцию ― я чихаю. ― Прости, я вроде бы делал уборку. Я сейчас, я повторю, ― с этими словами ты уносишься куда-то в направлении ванной. Почему ты так беспокоишься? Это ни к чему. Я рад и счастлив. Я люблю пыль.

***

― Располагайтесь и отдыхайте, ― вместе с голосом Коулсона я обнаруживаю себя стоящим посреди совершенно другой комнаты, в которой кроме шкафа, дивана посередине и телевизора на тумбочке больше ничего нет. Воздух пахнет так, словно здесь никто никогда не жил. Стерильно и безжизненно. Одним словом — идеально. Хоть сейчас ложись и умирай. ― В шкафу вы можете найти одежду, в ванной также имеется все необходимое, еда в холодильнике. В прихожей есть телефон и визитка с номером, по которому со мной можно связаться. Через неделю я за вами заеду, так что будьте готовы, ― продолжает он и, в ответ на мой непонимающий взгляд, добавляет, что сегодня двадцать седьмое июня, а уже через семь дней будет великий национальный праздник. От его новости по моей спине пробегают мурашки. ― Президент устраивает прием в честь Дня Независимости, на котором вы специальный гость. «С возвращением, капитан!». Он еще что-то говорит мне, а потом то ли отдает честь, то ли салютует и уходит так быстро, словно его тут и не было. Я остаюсь один, сажусь на диван и смотрю вперед на окно, закрытое легкими занавесками. Мне приходится закрыть глаза, чтобы успокоиться и не дать панике себя захватить. После того, как я их открою, то по-прежнему буду один, и так до конца жизни. Если он, конечно, когда-нибудь для меня наступит. Тем не менее, с этим необходимо раз и навсегда смириться. Иногда я слышу, как ты дышишь. Ощущаю почти неуловимые звуковые колебания в воздухе. Вот почему бывает так легко представить, что ты сидишь рядом со мной. «Вместе навсегда». Я знаю. Но я теперь не в своей палате, а в чистой, необжитой никем комнате. Это временное пристанище, так сказал агент Коулсон. Возможно, оно еще кому-то послужит после меня. Я не имею права тащить сюда своих призраков. Нужно хотя бы попытаться. Это полный бред… Каждый раз я начинаю эту битву и неизменно проигрываю. Твоя рука тянется куда-то к моему виску, я не смотрю на тебя в то время, пока ты неощутимо меня трогаешь. Ты сидишь так близко, что наши бедра соприкасаются. Я чувствую в этом месте щекотные вибрации. Такие интенсивные… Что это? Открываю глаза. Ты исчез. В кармане брюк настойчиво заливается мелодией звонка телефон. Когда я его достаю, то вижу подмигивающее лицо Сэма и после секундной растерянности нажимаю на зеленую область экрана. Мой голос звучит так, будто я не разговаривал несколько дней.