***
― Я думал, что ты умер, ― помогаю тебе подняться со стола, придерживая руками. Твое зрение фокусируется на мне, и прежнее узнавание на секунду сменяется растерянностью. Да, я и забыл, что теперь выгляжу по-другому. Вслед за этим приходит страх, что ты меня не признаешь и оттолкнешь. Но ты просто скользишь по мне взглядом и говоришь на манер произнесенной мной фразы: ― Я думал, что ты меньше. Облегчение заполняет меня, и я испытываю дичайший порыв тебя обнять, но сдерживаюсь, потому что ты слаб и заметно похудел ― сейчас, в сравнении со мной, это особенно бросается в глаза. Мне так жаль, Бак. Твоя одежда порвана, и сквозь прорехи виднеется голая кожа. На локтевом сгибе левой руки следы от многочисленных инъекций. Из ушей сочится кровь. Что здесь произошло? На вопросы абсолютно нет времени, нам нужно уходить. Но я все равно успеваю представить, как сворачиваю шеи всем, кто встанет у нас на пути. Кто посмел сделать это с тобой? Была бы возможность, и я бы забил их до смерти. Как гребаный скот. Отрывал от них по куску и наслаждался их муками. Но это потом. Меня давно уже повсюду сопровождает легион покойников. Я чувствую их зловонное дыхание и слышу громкие стенания у себя за спиной. Они только и ждут того часа, когда смогут меня схватить. Не всем из них я желал смерти: кто-то и вовсе был убит непреднамеренно, а кто-то погиб в плену, потому что меня не было рядом, чтобы их освободить. Большинство же были простыми солдатами, которых я убивал практически бездумно, потому что об этом нельзя было думать вообще: на войне лучше не задавать себе вопросы «почему» и «зачем». Но вот о чем я не жалею точно: мне удалось свести в могилу несколько десятков уродских сук в белых халатах, что обитали на этих базах смерти. Каждый раз, когда я ломал им руки, хруст их костей ласкал мой слух. Кто дал им право дотрагиваться до тебя? Резать кожу, втыкать иглы и посягать на целостность твоего тела? Если все религиозные штуки окажутся правдой, то мне не страшно будет отправиться в ад за убийства этих «докторов». Но и там я бы хотел превратиться в коршуна, чтобы снова и снова клевать им глаза. Мой мысленный взор снова обращается к тебе, и ты кажешься мне хрупким и беззащитным, но я знаю, что это только видимость. Ты отказываешься от моей помощи и стараешься идти самостоятельно, потому что буквально не умеешь ее принимать. Всю нашу жизнь в этом нуждался только я. От нескольких месяцев разлуки и от того, что со мной случилось, ничего не изменилось, поэтому я держу свои трясущиеся руки при себе. Ты успеваешь пройти по шатающейся балке над полыхающей огнем пропастью прежде, чем эта ненадежная конструкция обрушится вниз. Когда это все-таки случается, я даже не думаю о том, что для меня все может быть кончено. Главное, ты выбрался и стоишь теперь с безопасной стороны. Ты кричишь, что не уйдешь без меня, и я тебе верю. В твоем взгляде твердость гранитных скал и, в то же время, все отчаяние мира. Это настоящий невербальный приказ, поэтому я разбегаюсь и прыгаю, будто у меня за спиной выросли крылья. Подчиняюсь тебе. Но я мог бы остаться стоять на месте, потребуй ты этого от меня. Мог бы кинуться в огонь, покорно раскинув руки. Я готов ко всему, чего бы ты ни захотел. Я живу для тебя, и я за тебя умру. Твоя воля делает меня всемогущим. Мысли роятся в черепной коробке, бешеными осами ударяясь о ее края. Я оказываюсь рядом и, не выдержав твоего ошеломленного взгляда, прижимаюсь, утыкаясь носом тебе в плечо. Вдыхаю твой запах. Порох, грязь, гарь и пот — так пахнет твое живое тело. Пока мы стоим, обнявшись, вокруг нас полыхает адским огнем база врага. Пусть сгорит к чертовой матери вместе с остальным миром. Вот для чего нужен Капитан Америка: он наилучшая версия меня самого. Он способен защитить тебя, оградить от любых неприятностей, сделать все, чтобы ты был счастлив. Я благодарен тебе за каждую минуту жизни, проведенную вместе. И теперь я могу выразить благодарность. Но вместо этого лишь стараюсь не выдавать своей болезненной радости. Я больше не стану вмешиваться в привычный нам обоим ход вещей. Есть Баки Барнс и есть его друг ― у каждого из нас своя роль. Ты волен быть рядом со мной, каким захочешь. И если тебе не нужна моя помощь, меня это не расстроит. Но я ошибался, и теперь все потеряно. Надо было объяснить тебе еще тогда, чтобы ты не лез вперед меня под пули, вел себя осмотрительнее и не пытался геройствовать. Мать твою, зачем ты закрыл передо мной дверь вагона и принял удар на себя? Из нас двоих ― я суперсолдат. Это я гребаный всесильный монстр. Не смей закрывать эту чертову дверь перед самым моим носом! Нет, прости, прости. В чем я пытаюсь тебя обвинить? Это же я во всем виноват и одиночество в чужом веке ― мое непосредственное наказание, сотканное словно по меркам, потому что я не мыслил жизни без тебя. Но ты, Бак ― ты не заслужил такой смерти. В свои двадцать семь лет! Я стискиваю тебя так сильно, что чувствую каждую косточку в твоем теле. Боже, какой ты стал худой. ― Несправедливо, что все вышло так, ― доносится до меня твой шепот, такой тихий, как у умирающего. ― Я был бы осторожнее, если бы знал, что так нужен тебе. Если бы знал, что ты любишь меня, а не мисс Картер. Зачем я вообще сейчас подумал об этом? Эти твои слова звучат так, будто ты ревновал. Но ты не мог. Все правильно, так я и решил тогда в баре. Я увидел ревность, но не по отношению ко мне: очевидно, что ты ревновал ее. Она ведь понравилась тебе? ― Глупости, ты увидел то, что хотел, Стив, ― ты расслабляешься и прижимаешься заросшей колючей щекой к моему уху. ― И знаешь, это ведь правда. Я тебя ревновал. Черт возьми, зачем ты мне врешь? Видишь, что я сделал с тобой? Это предательство. Скоро у меня не останется ни одного настоящего воспоминания о тебе. Но перестать думать невозможно, кроме этого у меня вообще больше ничего нет. Я оказался в каком-то зазеркалье, и вся моя жизнь осталась по другую сторону ― Бруклин, война, отряд, Пегги… О, Господи… Я открываю глаза и резко сажусь, озираясь по сторонам, как ошалелая сова. За окном все еще ночь, в телевизоре помехи. До рассвета меня одолевает всего одна мысль и, дождавшись приличного для звонка времени, я набираю номер, оставленный Коулсоном. У меня к нему только один вопрос: ― Могу я увидеться с Пегги Картер?***
Небольшой трехэтажный дом прячется за плотным насаждением деревьев, кое-где показывая сквозь листву голубые, обитые пластиковыми панелями бока. По периметру виднеется причудливый узор кованого забора. Когда ворота открываются, и машина заезжает внутрь двора, мое сердце перестает биться. Я знал, куда мы едем. И должен радоваться, возможности увидеть единственного человека, который знаком со мной не через биографические источники. Пегги теперь связывает для меня прошлое и настоящее. Но все внутри меня цепенеет, когда я пытаюсь хоть как-то подготовиться к тому, что до настоящего момента она прожила целую жизнь. Пегги уже не та, какой я ее отчетливо помню. Она может меня не узнать, может вообще испугаться, ведь для нее я умер семьдесят лет назад. Если я закрою глаза, то смогу вспомнить вкус нашего короткого поцелуя. Благословение и прощание. Я даже не могу считать это воспоминанием ― все еще настолько ярко и живо, что неправильность произошедшего ощущается только интенсивнее, как боль в голове от пропущенного прямого удара. Имею ли я вообще право возникнуть перед ней спустя столько лет? Прислонившись лбом к двери в ее комнатку, я просто стою, забыв, что позади меня так же неуверенно переминается с ноги на ногу агент Коулсон. Мне известно, сколько Пегги лет, но когда он решает предупредить об этом, на всякий случай называя цифру, я слышу, как скрипят зубы в моей сведенной судорогой челюсти. В первый раз я встретил ее в тренировочном лагере Лихай. Она курировала проект «Возрождение», была осведомлена о всех деталях и понимала зачем полковник Филлипс согнал столько разношерстных, одинаково неопытных бойцов со всей страны в одном месте. Ее появление вызвало в наших рядах всеобщее нервное возбуждение, похожее на волну цунами. Но другого невозможно было ожидать, ведь она выглядела как кинозвезда. Аккуратная волна каштановых волос, красная помада, строгая офицерская форма, но самое главное ― взгляд. Она смотрела, как смотрят по-настоящему уверенные, независимые от чужого мнения люди. Те, кто знает себе цену и сам выбирает, как ему жить. Но ко всему прочему, Пегги была еще и очень красивой молодой женщиной. Она пришла, бегло оглядела всех этим самым взглядом из-под густых ресниц, и тогда каждый понял, что она не по зубам никому. Естественно, это немедленно вызвало резонанс, и особо смелый индивид получил кулаком по своей наглой роже. От нее самой. Прекрасный удар, сбивающий с ног, открыто демонстрирующий, что Пегги Картер никогда не будет дамочкой в беде. Никакие неловкие заигрывания и пошлые комментарии не помогут заполучить ее расположение. Даже в моей тщедушной груди шевельнулось восхищение, так же смешанное с горьким разочарованием: мне до нее не дотянуться. Но это чувство было одним из самых привычных, а вот парни, конечно, страдали. Пока они ломали головы, как бы им трахнуть Пегги, я думал лишь о том, что не хочу увидеть в ее глазах презрение или отвращение. И я никогда этого не видел. Вот, что было действительно прекрасно: рядом с ней я чувствовал себя не просто мужчиной — я ощущал себя живым и значимым. Человеком, который может пойти на отчаянный эксперимент, выпрыгнуть из самолета без парашюта, ворваться на вражескую базу и освободить из плена любовь всей своей жизни. Легко думать о приятном прошлом. Связанное с Пегги, оно состоит только из светлых и добрых моментов. Хотя бы поэтому у меня не было права портить их совместным бытом. Больше всего я боялся причинить ей боль. Но в конечном итоге, все бы к этому и пришло, потому что я ненормальный, дефектный и неспособный на здоровые человеческие отношения. В суровом настоящем мне хочется запереться где-нибудь в туалете и сожрать все свои таблетки. Должен же быть от них хоть какой-то прок? Коулсон покашливает в кулак, привлекая внимание, но все равно тактично ждет, пока я наберусь смелости и оторву себя от двери. Наверное, его любовь к своему герою сейчас стремительно падает, приближаясь к нулевой отметке. Опустив на секунду веки, я набираю побольше воздуха в легкие, длинно выдыхаю и открываю глаза. Я медленно поворачиваю скользкую от моей вспотевшей ладони ручку двери и осторожно захожу внутрь, оставляя Коулсона стоять в коридоре. Дневной свет внутри комнаты приглушен задернутыми занавесками, но когда я подхожу ближе и вижу ее, лежащей на кровати, то все вокруг становится таким ярким, будто кто-то резко включил искусственное освещение. Волнение отпускает меня, сходит на нет, вытекает турбулентным потоком, как вода через слив в наполненной до краев ванне. Все, что остается ― неизменное тянущее чувство тоски, но в этот раз смешанное с удовлетворением. Видишь, Баки: мы не зря отдали свои жизни, в итоге они оказались прожиты дорогими нам людьми. Пегги открывает глаза, словно в замедленной съемке, и я уже готов упасть перед ней на колени и спрятать лицо в складках одеяла. Ее кожа вдоль и поперек исчерчена морщинами, она стала маленькой и хрупкой, и от вида ее худого тела у меня в горле образуется горячий комок. Мне трудно сделать вдох. Но несмотря на неизбежные изменения, Пегги невозможно не узнать. Я все равно вижу ее прежней. Сначала ее взгляд пуст и ничего не выражает. Пару секунд она смотрит сквозь меня, но затем удивленно и недоверчиво выдыхает: ― Стив… От сиплых и незнакомых прежде звуков ее голоса мое сердце начинает колотиться так сильно, что едва не выскакивает из груди. В ту же секунду я оказываюсь рядом с ней, отодвигаю стоящий возле кровати стул и сажусь прямо на пол. Я беру ее тоненькую ладошку в руку и прижимаюсь к ней лицом. Слезы предательски обжигают глаза, и я остервенело кусаю изнутри свою щеку, чтобы не дать им пролиться. Пегги гладит меня по волосам, даря невесомые и по-матерински ласковые прикосновения. Тепло ее руки успокаивает, наполняя чувством защищенности. Я пытаюсь вспомнить, когда испытывал нечто подобное в последний раз, и память упорно мне в этом отказывает. ― Я не видела тебя так долго… ― медленно, еле разборчиво произносит Пегги. ― Почему сейчас? Пришло мое время? Значение ее слов ранит, как острый нож, загнанный под ребра, но они правдивы ― я всего лишь тень на стене, проекция из памяти знавшего меня много лет назад человека. ― Ты… ― я с трудом сглатываю спазм, сковавший горло, продавливая его, как застрявший поперек круглый леденец. ― Мне не объяснить, Пегги… ― Что ж, я готова, ― в ее голосе слышна улыбка, и уголки моих губ робко тянутся кверху. Так было всегда: веселью Пегги невозможно сопротивляться. Она входит в комнату штаба, где несколько часов подряд спорили и злились друг на друга офицеры, занятые планированием военных операций, и само сизое пространство прокуренной комнаты расступается перед ней, точно освещенное маяком. Ее взгляд задерживается на мне. На лице спокойствие, но в глазах притаились веселые черти. Моей выдержки не хватает и на долю секунды: я улыбаюсь во весь рот, как влюбленный идиот, совершенно не обращая внимания на раздраженный кашель полковника Филлипса. Размахиваю хвостом, словно собака, которую почесали за ухом. Подумать только, а ведь еще несколько минут назад, склонившись над картами, я не чувствовал ничего, кроме страха. И мне не стыдно в этом признаться: я испытывал его все то время, пока был командиром. Но вот приходит Пегги, мы переглядываемся, как подростки, и в моем мозгу начинают шевелиться идеи. Я перестаю быть жертвой обстоятельств и становлюсь лидером. Победителем и захватчиком. Теперь я понимаю, что этот внезапный укол уверенности был тем самым древним инстинктом, подчиняющим себе все живое, встречающиеся со своей парой. Этот инстинкт должен подстегивать к размножению, ну а во мне же пробуждалась сумасшедшая тяга к созиданию. Однако стоит взглянуть трезвым взглядом, как становится понятно, что это, по сути своей, одно и то же. ― Если бы ты знала о том, что произошло… ― набираюсь смелости и, наконец, поднимаю голову, чтобы встретиться с ней глазами. У меня не было возможности увидеть мать такой же постаревшей, но сейчас, когда разум оплывает, как горящая восковая свеча, мне кажется, что я вижу именно ее. Но это Пегги. Она смотрит своими и в то же время ее глазами. Наверное, таков взгляд любящей женщины, до сих пор знакомый мне только от матери. Чувство длиною в жизнь. Как больно. Почему все должно быть так? ― Я знаю. Столько скорби… Но то, что ты сделал… Ты спас всех нас. Благодаря тебе я прожила долгую жизнь. ― Ты поверила в меня, ― я отпускаю ее руку, нахожу в себе силы подняться и сесть на стул. ― И в итоге, это стало лучшим моим поступком. Я встретил смерть без страха и сожаления, так, словно был для этого рожден. Вошел в свой Гефсиманский лес и принял уготованную мне чашу. Возможно, она могла миновать меня, но я ведь не думал об этом ни секунды ― я вцепился в нее двумя руками. ― Не говори так, ― она качает головой и серебристые пряди ее тонких волос мечутся по подушке. ― Мне жаль, что ты спас всех, кроме себя самого. Но знай ― каждый день я жила с оглядкой на то, что его подарил мне ты и старалась доказать, что заслуживаю такой жертвы. Вот почему в моей жизни было много хорошего. Она переводит взгляд на прикроватный столик, на котором полукругом расставлены фотографии ее семьи, и тепло улыбается, глядя на счастливые лица своих детей и внуков. В этот момент реальность происходящего придавливает меня как никогда сильно. Я ограничивал себя пределами палаты, глотал таблетки, спал и убегал в мир фантазий, всячески отрицая случившееся. А теперь смотрю на умиротворенное лицо Пегги Картер и явственно чувствую груз всех непрожитых лет. Мне никогда не узнать, какой была ее подлинная жизнь. Но на этих снимках я впервые вижу человека, в котором она разожгла огонь настоящего желания, позволивший решиться на поцелуй, а не на самоубийство. К нему она прижималась спиной по утрам, желая продлить минуты близости перед началом нового, наполненного суетой дня. От него она рожала в муках своих детей, с ним разделяла радость их первых слов и шагов. К нему она обращает сейчас свой уставший взгляд и растворяется в их совместном прошлом. Ее тело еще живое, но она давно покинула его, отождествив себя с телами своих ближних. Они будут тем, что останется после нее и вместо нее, и она любит их, как собственное продолжение. Это и есть настоящая старость — свобода духа, выход за пределы бренного тела, идеальный итог. И я тоже ощущаю себя стариком, но в моем случае все не так, потому что нет никого и ничего, в чем бы я мог себя растворить. В этом плане, я бестелесный призрак. ― Я ни о чем не жалею, Пегги… Уже тогда я знал, что есть вещи похуже смерти. Ее рот скорбно изгибается, а глаза тревожно распахиваются. Я не должен подвергать ее ненужному волнению, но мне больше не с кем об этом поговорить. ― Раньше для меня все имело значение ― я боролся с болезнями и выживал ради любимых людей, ради них же получил это тело и отправился на войну… Даже в моей смерти был смысл. Но вот я оказался здесь, среди развитого общества и изобилия всех благ, и ясно понимаю, что мне не нужно ничего из того, что может предложить этот новый мир. Я ничего не хочу: ни дома, ни возвращения на службу. Я постоянно спрашиваю себя, для чего вообще живу, что подпитывает мое тело и заставляет каждый раз открывать глаза? И не могу ответить на эти вопросы. Я не могу, потому что не вижу никакого смысла в своем нынешнем существовании. ― О, Стив, как это на тебя похоже… Весь этот драматизм,― Пегги накрывает мою руку своей и едва ощутимо сжимает. ― Просто, ты же знаешь, что Он погиб… ― меня затапливает волной злости за то, что я все-таки свернул на единственную интересную мне тему. Я хочу замолчать, и грызу в наказание свои губы, но уже не могу остановиться. ― Он погиб из-за меня, Пегги… И я не понимаю, чем заслужил шанс прожить еще одну жизнь? Все должно было закончиться там, в самолете. Я не могу принять это, просто не могу… ― Ты всегда винил себя в смерти Джеймса, так же, как я винила себя в твоей. Прошу, не хлопай так удивленно ресницами, а лучше послушай: о чем только я не думала в свое время ― о том, что должна была убедить, уговорить, вымолить тебя выжить… Что угодно… ― она тяжело вздыхает и смотрит куда-то вглубь себя. ― Но я простила себя. Знаешь почему? Она притягивает меня к себе ближе, заставляя склониться и еле слышно, так, чтобы никто не услышал, хоть мы тут и одни, шепчет: ― Однажды я поняла, что ты любил его и хотел быть только с ним. Никто не убедил бы тебя тогда продолжить жить без него, даже я. ― Прости, ― это все, что я могу из себя выдавить. Такое чувство, что изнутри я был покрыт коркой льда, которая начала стремительно таять. Я знаю, что скорее всего плачу, мне никогда не удавалось утаить от нее свою боль. Как тогда, в разрушенном баре, где я безуспешно пытался напиться, мечтая забыться хотя бы на несколько минут. ― Тебе не за что просить прощения. Это я должна… Знаешь, было так сложно отпустить, ― она чуть вздергивает подбородок и снова улыбается. ― Но я смогла, потому что пообещала себе стать лучше ради тебя. ― Кто я теперь? Кем мне быть?― я задаю ей вопрос, и цепляюсь за нее взглядом так, будто от ее ответа зависит вся моя жизнь. Но разве не за этим я к ней пришел? ― Прости себя и будь собой. Теперь-то ты можешь… Спустя многие годы, я поняла, что у жизни есть только один смысл. Он не в возлюбленных, детях или работе — то лишь плоды. Ее истинный смысл заключен в ней самой. Найди себя и живи, Стив. Никто не в силах вернуть прошлое, вот и тебе придется все начинать сначала, ― она закашливается, вдохнув побольше воздуха, и я спешу подать ей стакан воды. Когда я возвращаюсь, она вновь смотрит на меня так, будто я только что вошел. Глаза Пегги наполняются слезами, становясь похожими на два мутных кусочка стекла. ― Стив, ты жив… ― ее веки краснеют, и она прячет лицо в подушке, потому что привыкла скрывать свою слабость. Мы такие, какие есть, и даже времени не под силу это изменить. ― Ты пришел… ― Я же обещал тебе свидание, ― горькая улыбка на моем лице трещит по швам, но я должен постараться ее удержать, хотя бы сейчас. За минуту до крушения самолета я позвал Пегги на танцы, несмотря на то что не умел танцевать. Мне следовало отбросить смущение, и дать тебе меня научить, когда ты предлагал. Может быть, тогда я не протянул бы с этим приглашением до самой смерти. Наверное, я все-таки был в нее по-своему влюблен. Не так, как в тебя, когда от одного взгляда и присутствия рядом мозг туманился от беспощадной химии любви. Нет, она нравилась мне, как родственная душа: было что-то такое, в чем я считал мы с ней похожи. Ты всегда был для меня идеальным, и я стремился тебе соответствовать. Возможно, мое чувство к тебе и выросло из этого стремления. Трансформировалось из желания стать таким, как ты, до жажды обладания. Но в Пегги я часто видел себя настоящего ― нам обоим приходилось доказывать и себе, и окружающим, что мы сильнее, чем кажемся. Она в этом преуспела, конечно же, гораздо больше, чем я. ― Ты должен кое-что знать, Стив... ― произносит Пегги, так торопливо, словно боится забыть нечто важное. Она приподнимается, но я удерживаю ее на месте и пытаюсь успокоить. ― Что, Пегги… Что? ― Мы искали Джеймса… Уже потом, после твоей гибели, ― от ее слов у меня холодеют руки, я не готов, пожалуйста, пусть она не продолжает. ― Его так и не нашли… «Его так и не нашли. Так и не нашли. Его не нашли» Я не помню, как вышел к Коулсону и подписал его карточки. Не помню, как мы колесили по вечерним улицам, останавливались на светофорах и пропускали пешеходов, так же спешащих по своим домам. Не помню, как оказался в квартире, разделся и наполнил ванну водой. Когда я открываю глаза, то уже вижу вырывающиеся из моего носа розовые пузырьки воздуха. При расслабленном состоянии, находясь на минимальной глубине, я могу не дышать около двадцати пяти минут. И мне неизвестно, сколько из них уже истекли. Легкие горят от боли, но я лишь сильнее сжимаю зубы. На несколько мгновений, мне кажется, что я засыпаю.***
Все смывает ледяной волной. Плотная ткань формы намокла, и меня тянет вниз. Раскинув руки, я опускаюсь все глубже и глубже, прямиком на океанское дно ― скалистый абиссаль, усеянный скелетами китов. Там, во тьме, среди древних, как мир, мутноглазых и слепых существ, я буду лежать так долго, что когда-нибудь смогу увидеть конец океана, неба и Земли. Миллиарды лет ― почти вечность. «Продолжайте поиски», ― слышится голос Говарда Старка, он плывет на одинокой лодке, в сотнях миль надо мной. Он расстроен так, как может быть расстроена только мать, до сих пор живущая невозможной надеждой отыскать потерянного много лет назад ребенка. «Несправедливо»,― раздается эхом, распадаясь на разные голоса ― твой, Говарда и Пегги. Мне никогда не узнать, что каждый из вас имел ввиду. Поверхность океана покрывается льдом и светлеет уже в семидесятый раз, и я давно не слышу ваших голосов. Солнечный свет путается в верхних слоях воды, и на его фоне виднеется темная фигура ныряльщика. Зачем он здесь? В этих холодных водах нет ни кораллов, ни жемчуга. Он все ближе, и скоро я смогу рассмотреть его. Волосы окружают твое лицо шелковым ореолом, плавно вздымаются и опадают в такт движениям, кожа белая, почти светящаяся, глаза… Да, это ты. Сердце так мощно ударяет о ребра, что вокруг меня разбегается стая серых маленьких рыб. Ты протягиваешь мне руку и ждешь, пока я схвачусь. «Мы оба еще живы», ― бьется в виски отчаянная мысль. Я поднимаюсь вслед за тобой, оставляя позади мили темноты. Пересекая границу воды и воздуха, я делаю один мощный вдох, легкие с болью расправляются…***
… вода стала холодной, в голове шумит, а из носа капает кровь, расплываясь рваными алыми кругами. Ты снова покинул пределы моего разума и сидишь сейчас на стуле рядом с ванной. ― Что это значит?― спрашиваю я, рассматривая твой скучающий профиль. ― То, что тебя не нашли ― что это значит? Ты медленно, словно нехотя, поворачиваешься ко мне, и я замечаю, как блестят в свете электрических ламп твои большие синие глаза. ― Только то, что меня там не было. Об этом нельзя думать, и я должен справиться, должен совладать с собой, потому что это ― настоящее безумие. Но, что если… Что если ты… Ты не погиб? Это невероятно, невозможно… Я избегал любых разговоров о тебе, любых упоминаний об обстоятельствах твоей гибели, чтобы не столкнуться с подобным пугающим фактом… ― Ты умер и похоронен. У тебя есть могила, ― Господи, я кажется прошу тебя заставить меня отказаться от этой новой больной идеи, даже несмотря на то, что разговариваю с собственной фантазией. Ты качаешь головой и улыбаешься, словно перед тобой маленький несмышленый ребенок. Нет, не так: на твоем лице жалость. Ты подносишь указательный палец к середине моей груди и несколько раз стучишь им по этому месту. ― Да. Она ― здесь, ― ты весь холодный, этот холод передается и мне, стекая с кончика твоего пальца. ― Я останусь там навсегда. ― Скажи мне, ― пришло время. Мы оба знаем, что уже пора ― если не сделать этого сейчас, то все будет уничтожено. ― Я умер для того, чтобы ты мог жить дальше. Я умер за тебя, потому что сам так решил. Я закрыл ту дверь, ведь твоя жизнь была мне важнее собственной, и ты никогда не смог бы это изменить. Случилось то, что случилось, Стив. Ты больше не можешь переживать о моей смерти, тот момент остался далеко в прошлом. Поезд давно ушел. Пообещай мне, что справишься. Иначе все напрасно, понимаешь? ― Обещаю, ― я тебе вру, и с моего лица неудержимым потоком скатываются слезы. Но я больше не чувствую ни вины, ни стыда: я знаю, что ты это примешь. Это тебя не расстроит ― между нами давно нет никаких тайн. Ты поднимаешься и, как есть, забираешься ко мне в ванну. Вода переливается через край. Я развожу ноги в стороны, чтобы ты мог там поместиться. Ты вглядываешься в мое лицо: глазные яблоки мечутся так, словно ты стараешься меня запомнить. Ресницы трепещут и отбрасывают на кожу длинные тени. Может быть, это я запоминаю тебя. Ты пододвигаешься вплотную и целуешь меня в губы. Я не чувствую ничего, потому что такого никогда не было. ― Сделаем это сейчас, Стив? ― говоришь ты, отстранившись. ― Нет, Джим, нет, ― я мотаю головой и обращаюсь к воображаемому тебе тем именем, которым никогда не звал тебя настоящего. Меня бьет дрожь, но ты уже ушел. В бескрайнем молчании кафельных стен остался только я, давший тебе обещание, которое не посмею нарушить. И ты прав, я должен это сделать, чтобы сохранить в целости драгоценные моменты нашей дружбы, не дав им обрасти домыслами воображения. Но я любил тебя всю свою жизнь. Разве я могу тебя забыть? Ты предложил попрощаться, и я почти готов, но не здесь и не так. Сказав, что твоя могила в моем сердце, ты был не прав. В нем растворена твоя жизнь. Могила — это опредмеченная смерть. Неопровержимое доказательство конечности существования. Поэтому, чтобы смириться с тем, что ты умер, я должен найти твою. Только мне известно, что она совсем не в Арлингтоне: я потерял тебя в горах, среди льда и снега. Меня тянет туда со страшной силой, и я должен пройти этот путь. Но в конечном итоге, должен ли я сделать все так, будто прошлого не существовало? Будто это другой Стив Роджерс, из другого измерения, в котором никогда не было Баки Барнса? Я не знаю… Господи, я буду очень скучать. Прости, но это так несправедливо.