Victime de l'Histoire

      В комнате невыносимо душно. Пахнет потом, уксусом, человеческим телом и еще… Да, этот запах Антонио знает очень хорошо. Так пахнет смерть. Она словно бы незримо присутствует здесь, в этой маленькой, почти пустой комнате, пляшет в дрожащих тенях от пламени свечей. Сальери знает, что скоро она уйдет, но не одна – заберет с собой величайшего гения в музыкальной истории. Заплаканная Констанц выходит, уводя за собой такого неестественно печального, бледного, испуганного Карла (он все понимает, хотя, конечно, никто ему не объясняет, что отца скоро не станет). Сальери остается наедине со смертью.       Антонио не знает, зачем приехал. Он нерешительно опускается на стул возле постели. Вольфганг смотрит в потолок, не моргая, но лишь только гость попадает в поле его зрения, лицо Моцарта немного просветляется, на нем застывает легкая отрешенная улыбка, от которой Антонио становится страшно. Он привык видеть этого человека другим – бесшабашным, взбалмошным завсегдатаем балов и шумных празднеств, неутомимым творцом. «И ведь абсолютно несправедливо. Он ведь мог бы еще творить, мог бы…да просто жить! Сколько ему? Тридцать пять?». Но болезнь исказила и без того не очень красивое лицо, добавив ему еще лет тридцать сверху. - Друг мой, - голос хриплый и слабый заставляет Антонио вздрогнуть. Ему совсем не кажется возможным, чтобы этот человек…нет, эта восковая кукла на постели была способна еще что-то сказать, - я рад, что вижу вас. Я не ожидал. Вы давно не появлялись. - Я думаю, что обязательно посещу премьеру вашей будущей оперы, - пытается сгладить напряжение Сальери. - Оперы? - это Вольфганг произносит с неким придыханием. С операми у него всегда были сложные отношения: позор провала «Волшебной флейты» еще горел в груди клеймом, - Сальери, вы думаете, я не понимаю, что умру? -Бросьте, Вольфганг, - досадливо пытается ухватиться за последнюю соломинку собственной надежды Антонио. Хотя он прекрасно понимает, что обманывает только себя. - Мне трогательна ваша забота, мой друг. Скажите, - после небольшой паузы говорит он, - вы боитесь смерти? - Не знаю, - уклончиво отвечает гость. Умирать он никогда не пробовал, и говорить не берется, но одно может сказать точно: вся вот эта картина его пугает. - А я боюсь. Я знаю, что Господу угодно забрать меня, и я принимаю это, - он судорожно выдыхает, - но все равно боюсь. Сальери не находит, что ответить. Утешать бесполезно, да и глупо. Он молчит, и Моцарт продолжает, просто чтобы их последний разговор не заканчивался вот так. Говорит с некоторой досадой то, что не решился бы открыть даже любимой жене, потому что она до конца не поняла бы: - Я всегда хотел, чтобы меня знали, признавали. Помнили. Но я оказался не по вкусу венской публике. Но я не жалею, что пошел по этому пути, пусть место придворного капельмейстера и досталось вам. - Вас будут помнить, Моцарт. Я буду.       Выйдя на улицу, Антонио крепче кутается в плащ, запрыгивает в экипаж и слишком резко велит ехать домой.       Через два дня утром молоденькая служанка приносит письмо на клочке грубой бумаги. В записке Констанц дрожащей рукой начертала, что после полуночи пятого декабря ее мужа не стало. Сальери благодарит служанку, запирает дверь, садится в кресло и перечитывает послание еще раз. «Все» - проносится в голове короткая, острая, как стрела, мысль, жалит больно в самый центр мозга. «Упокой, Господи, душу раба твоего Иоганна Хри…» - он сбивается. Имя это было столь нелюбимо Моцартом, что он едва ли пару раз называл его, представляясь обычно просто Вольфгангом Амадеем. Сальери собирается с мыслями и произносит на выдохе: - Упокой, Господи, душу гения.       О том, что Моцарт действительно был одарен больше, чем кто-либо мог себе представить, знали очень немногие. Публика со свойственной ей беспечностью то превозносила его, то принимала его новаторство холодно, раскритиковывая в пух и прах. Но Сальери знал и еще одну истину. «Меня забудут, вас будут помнить». И ему вдруг стало очень жаль, что Моцарт никогда не узнает, что Сальери сдержит свое обещание до самого последнего дня. ___/___       «Это невозможно! Это просто невероятно. Господи, зачем ты послал мне это испытание? Неисповедимы пути твои, Отец, но…что я должен совершить? Ради чего Ты послал меня в этот мир? Дай мне хотя бы знак. Я всегда был верен Тебе и принимаю посланное мне испытание со смирением, ибо на все воля Твоя, но прошу, хотя бы знак. Господи, направь меня на путь истинный и не введи во грех. Аминь». Сальери истово крестится с совершенно несвойственным ему рвением, смахивает выступившие от искренней молитвы слезы и выходит из собора. На шумную улицу Парижа.       Почему Парижа? Ответа на этот вопрос Антонио не знал. Он просто однажды проснулся здесь и справедливо решил, что умер. Но это место не было похоже на Рай или Ад, такие, какими их представляли витражи и фрески. Здесь был белый потолок и белые стены, и еще тонкий противный писк – Антонио не знал, какое живое существо может издавать подобные звуки. Когда он попытался выпутаться из странных трубок, одна из которых была воткнута в руку в районе локтя, создание развило такой писк, что Антонио упал, зажал уши руками и зашептал слова молитвы.       Ангел явился и представился медсестрой Агнесс. По ее недолгим объяснениям, композитор догадался, что это лечебница. - Где я? - В Париже. - В Париже? – нахмурился Антонио. Он точно помнил, что семья его туда не уезжала, - почему? Как? - Вас нашли на улице без сознания. Вас сбила машина, вероятно. Мы не знаем, очевидцев не было. - Куда сбила? – что-то во всей этой ситуации было ненормально. - О, - мрачилось хорошенькое личико Агнесс, - у вас, верно, сильное сотрясение. Месье, вы помните, кто вы? Как вас зовут? - Антонио. - О, так вы итальянец? Турист? Может, стоит позвонить в консульство? - Я живу в Вене, - не выдержал Сальери. Эта странно одетая девушка в белом говорила какую-то непонятную ересь, и от ее расспросов он только больше путался, - я Антонио Сальери, композитор. Вы должны были слышать обо мне. - Кто вы сказали? - Антонио Сальери, - с легким раздражением повторил он. - А я - Вольфганг Моцарт! - Хихикнула медсестра, и Антонио понял, что над ним откровенно издеваются, - Ролевик, да? - Кто? – окончательно поник Сальери. Странная реакция Агнесс испугала его и основательно сбила с толку. - Да, сильно же вам досталось, - посочувствовала девушка, - не переживайте, это пройдет. Давайте посмотрим, может, вы все-таки что-то помните? Какой сейчас год? - Тысяча восемьсот двадцать пятый? – неуверенно предположил композитор. - Не совсем, - ласково поправила Агнесс, - две тысячи седьмой. - От Рождества Христова?       Девушка кивнула. Когда она ушла, Антонио позволил себе легкую истерику и приступ настоящего панического страха. Он решил, что сошел с ума. Он горячо молился, умоляя послать ему ответ. Но Бог молчал.       Зато была Агнесс. Она прониклась симпатией к странному пациенту и с готовностью помогала ему научиться жить в этом ненормальном мире даже после выписки из больницы. Она объясняла ему все: от простейшего принципа действия электричества до бытовых моментов, вроде того, что вода из-под крана течет 24 часа в сутки или как приготовить макароны. Она же помогла Антонио снять квартиру и заняла денег на первое время. В квартире обнаружилось старенькое запылившееся и расстроенное пианино. Тут Агнесс, чей отец по иронии судьбы оказался настройщиком, вновь пришла на помощь.       И жизнь как-то потекла. Своим чередом. Сальери завел дневник, где описывал то странное и новое, что происходило с ним, так, словно бы рассказывал все это Терезии. Милая, славная жена была мертва уже много столетий, и Антонио переживал об этом. Он чувствовал себя здесь одиноким, даже Агнесс со всей ее заботой оставалась чужой. Почти все дни он либо читал – все подряд (книги приносила Агнесс), начав с учебника всемирной истории (он помнил, как билось его сердце, когда он прикоснулся к твердой обложке, зная, что то, что он увидит под ней, изменит его мир навсегда) – либо играл на фортепиано. Агнесс слушала, устроившись на маленьком диванчике в обнимку с подушкой, блаженно прикрыв глаза, и однажды предложила делать записи на ютуб. Засмеялась, видя удивленное лицо Сальери, и тогда познакомила его с Интернетом.       Сальери приспособился как-то. Когда становилось совсем тяжко, он ходил в собор и долго жарко молился, поскольку Бог остался единственным неизменным фактором в его жизни (Агнесс, распознав в новом знакомом истинно верующего, толерантно не стала настаивать на теории Дарвина). Бог и музыка. Хотя нет. И музыка предала. Это Антонио понял, когда Агнесс готовила ужин под странные завывания из приемника. Девушка обозвала это Green Day, Сальери обозвал это зовом Дьявола. Да, по сравнению с этим изощрения Моцарта были просто детским лепетом.       Кстати о Моцарте. Его знали, его почитали, им восхищались. Это Сальери понял, когда трубка стационарного телефона вдруг заиграла кусок из сороковой симфонии. И тогда Антонио решил обратиться за помощью к всемирной паутине. Вбив в поисковик «Mozart», он чуть не подскочил на стуле. Моцарт был везде. Эту привычку Антонио замечал за ним еще при жизни, но вот после смерти это уже перебор. Моцарт был на рингтонах, в фильмах, одновременно десятки сайтов предлагали скачать его мелодии «без смс и регистрации» (правда перед этим нужно было просмотреть какой-то ролик с обнаженными женщинами, и Антонио, помянув Терезию, покраснел и закрыл вкладку – к такому он был не готов даже ради Моцарта), под музыку австрийца рекламировали все: от стройматериалов до женского белья. Он был коньяком, мебельным салоном, канцелярскими принадлежностями и даже (Матерь божья!) марципановыми конфетами (сайт даже продемонстрировал коробку с конфетами, обернутыми в красную обертку с симпатичной мордашкой того, кто, видимо, символизировал главного героя этого кондитерского чуда).       Тряхнув головой, Антонио кликнул на ссылку, которая привлекла его внимание, и гласила она «Сальери и Моцарт». Дальнейшее вообще повергло его в шок. Оказывается, что он, Антонио, дескать, от сильной зависти отравил бедняжку Амадея. После чего велась длинная история, после прочтения которой Сальери уяснил два момента: а) он настоящая сволочь; б) он не виновен и был даже оправдан судом в конце двадцатого века. Глаз методично подергивался.       Утром Агнесс, зашедшая в гости перед работой, нашла Антонио странно бледным и искренне шокированным. В окне браузера висели вкладки с переводом Пушкинской трагедии и фильмом «Амадей» производства США.

Сальери нервно икал.

      На следующую ночь Антонио собрался с мыслями и сел изучать биографию Моцарта по книге, которую тоже достала для него Агнесс. И в нем проснулось чувство удовлетворения – обещание, данное Моцарту, сбылось. И вновь как в тот декабрьский день 1791 стало больно, что Вольфганг никогда об этом не узнает. Но, вместе с тем, отчего-то очень радостно.       Антонио огляделся по сторонам, думая, куда бы пойти, когда мобильный в кармане ожил. Номер был незнакомый, что неудивительно – в записной книжке была всего одна запись. - Месье Флоран Мот? – именем этим Антонио представлялся теперь, понимая нелепость своего реального имени для этого мира. - Да, это я. - Здравствуйте. Мы увидели на ютубе ваши записи, и они нам понравились. Вы не хотели бы попробоваться на роль в рок-опере? - В рок…ладно, а о чем она будет? - О! Это будет грандиозный проект! О Моцарте. Сальери поперхнулся, чувствуя, что ему явно нехорошо.