Victime de l'Histoire

      Квартира у Микеле оказалась небольшая. Локонте толкнул дверь плечом, поскольку руки были заняты пакетами, сгрузил покупки прямо в прихожей, скинул ботинки, не глядя пристроил куртку на крючке и, предложив Флорану чувствовать себя как дома, вновь схватив пакеты, умчался на кухню.       Антонио повесил плащ аккуратно и прошел в просторную комнату. Стены были украшены какими-то постерами с подписями на итальянском. Антонио присмотрелся повнимательнее, ловя знакомые строчки: все-таки в оригинале итальянцем был он, а не Моцарт, который от лица Микеле Локонте позиционировал себя выходцем из этой солнечной страны.       Кое-что в Микеле не могло победить внутреннего Моцарта, а именно вечный хаос, вид на который открывался прямо с порога комнаты. Назвать это бардаком язык не поворачивался, и Сальери окрестил картину творческим беспорядком. Внимание привлекала лежавшая на кровати расчехленная гитара с наклейкой в виде большой желтой звезды на корпусе. У Микеле была не просто страсть к этим пятиконечным, у него был настоящий пунктик на них. Иногда Антонио даже страшно становилось, но Моцарт всегда был натурой увлекающейся, так что Сальери вздохнул и махнул рукой на Мика, таскавшего у него из гримерки из вазочки печенье в виде звездочек. Сказать честно, он специально покупал его, хоть сам и не ел, но зато умело делал вид, что пропаж не замечает. Что удивительно, вся эта какофония вещей складывалась в удивительную гармонию и создавала свой особый уют. Каждый уголок квартиры был обжит, нигде не было холодного формализма.       От нежелательного экскурса в сравнительную характеристику быта Моцарта прежнего и нынешнего Антонио спас звонкий голос Микеле с кухни, после падения чего-то небольшого и металлического на пол поинтересовавшийся: - Фло, у тебя все хорошо? Ты там живой? «Даже не представляете, насколько несмешно, Вольфганг» - про себя устало отметил Сальери, но вслух только буднично отозвался, направляясь в сторону кухни: - Да, все отлично. У тебя уютно, - он остановился на входе в кухню. Микеле кашеварил в фартуке (о, Всевышний!) со звездами. «Хуже, - сделал вывод Антонио, - только у Агнесс. Такой, с вырвиглазными розовыми слонами». - Правда? – Локонте отряхнул руки (они были у него в муке) и пожал плечами, - мне здесь не нравится. Я хотел бы что-нибудь получше…. - …но я, по крайней мере, съехал от Веберов, - негромко, почти одними губами договорил Антонио. Именно так сказал Моцарт, когда Антонио впервые приехал к нему на Ауф-дем-Грабен. Сальери вдруг осознал, что пауза неприлично затянулась и Микеле даже оторвался от готовки и теперь внимательно смотрел, видимо, ожидая пояснения последнего изречения. - Фло, иногда ты, честно, меня пугаешь, - усмехнулся Моцарт, и Антонио понял, что надо как-то выкручиваться из положения. - Я просто совсем не умею шутить, М…икеле, только и всего. Так, вспомнил фразу из книги про Моцарта. Он надеялся, что Локонте прослушает, будучи отвлечен на готовку, не придаст значения или же просто с присущей ему темпераментностью переключится на другую тему. - А что за книга? – не оправдал ожиданий Моцарт. Он стоял лицом к плите, и Сальери не видел, интересно ли ему вправду или же вопрос лишь для продолжения беседы. Не поворачиваясь, Микеле пояснил, - я бы тоже прочитал. Погружение в образ и все такое, знаешь? Антонио вовремя сообразил, что еще и ироничный смешок в комплект к вызвавшей удивление Микеле фразе будет лишним, а потому прикусил язык, изобразив что-то вроде согласного хмыканья, а потом сослался на то, что не помнит автора и название, и, так как беседа становилась в тягость, предложил свою помощь по кухне. - При всем уважении, Фло, твои кулинарные способности больше напоминают грубое насилие над продуктами. Потому не трогай мою пиццу, если хочешь дожить до премьеры, пожалуйста, хорошо? – абсолютно будничным миролюбивым тоном пригрозил Локонте. Внутренне опасавшийся, что Микеле согласится принять помощь, Антонио расслабился и просто сел на табуретку. Он невнимательно наблюдал за перемещениями Моцарта по кухне, и вскоре действия последнего превратились в фоновые мельтешения. Антонио понял, что очень устал. Ритм здешней жизни был несравним с оным двухсот тридцати летней давности. Хотя тогда все считали, что в Вене жизнь била ключом! Но нет, как выяснилось, нисколько.       Из размышлений Сальери вырвал вид Микеле, стоявшего и уплетающего рафинад прямо так. Антонио усмехнулся: - Чего? – улыбнулся в ответ Мик. - Да нет, просто ты мне напомнил Мо…его друга. И все. Микеле кивнул и обвел взглядом потолок, словно бы ища, за что бы уцепиться, чтобы не бросать разговор. Часы тикали. - Интересно, а Моцарт любил сладкое? – наконец спросил Локонте. И Антонио не заметил, как предательская улыбка все-таки проскользнула: - Любил. И еще как! Знаешь, однажды я…то есть, однажды Сальери, - Микеле понимающе усмехнулся. Знал бы он, что это «Флоран вжился в образ» слишком далеко от того, что он может понять и представить. Сальери хотел продолжить, но у Локонте зазвонил телефон, и он умчался, на ходу велев запомнить историю, мол, расскажешь позже.       Из комнаты была слышна итальянская речь – Микеле разговаривал с братом. То есть как братом…Антонио было жаль, хотя нет, жалостью это чувство не называлось, скорее, он меланхолично отмечал, что Моцарт не помнит своих родных. Ни Леопольда, к которому некогда был очень привязан, ни очаровательную сестру Наннерль, незаслуженно оставленную в тени брата-гения. Ни свою обожаемую жену Констанц, ради брака с которой даже пошел против воли отца. ___/___ - Моцарт, я не могу на это смотреть. Я не могу смотреть, как вы сыпете сахар в суп. - Тогда, друг мой, могу вам лишь посоветовать не смотреть. - Я должен порадовать моего повара тем, что он не видит этого кощунственного обращения с тем, что он приготовил, иначе он отдал бы Богу душу, и мне пришлось бы искать нового. - Вы говорите как мой любезный отец. Но, на удивление, все повара остались живы, если не считать того, который отравился собственной стряпней, - мужчины засмеялись.       Сальери пригласил Вольфганга к себе отобедать после утренней репетиции в театре, как повелось у них довольно часто в последнее время. Сперва Моцарт отказывался, не желая доставлять хлопоты хозяевам, но добрый взгляд Терезии и приветливые улыбки детей убедили композитора, что в этом доме он желанный гость, а потому вскоре он превратился из герра Моцарта в «дядя Вольфганг будет у нас обедать!». Это было приятно, ему искренне нравилось бывать в доме Сальери. Своей семьи он пока не завел, а с отцом и сестрой общался редкими письмами. Да и то в последнее время отношения ухудшились, ведь Леопольд был принципиально против брака сына с Констанц Вебер. Девушку Вольфганг любил, но и отца тоже и мнение его уважал, а потому было тяжело выбрать путь, по которому пойти.       Своими соображениями он решил поделиться с Сальери, когда они спускались по лестнице и садились в экипаж: Антонио должен был появиться на приеме в одном из домов и уверил Моцарта, что ему абсолютно не сложно подвезти того до дома, тем более, что под дождем австриец рисковал в первую же минуту вымокнуть до нитки.       Они сели в экипаж, перебрасываясь мнениями относительно погоды в форме «брр, мокро!» и стряхивая особо крупные капли с плащей. Вольфганг рукавом вытер лицо, что не особо помогло, поскольку рукав тоже промок. Экипаж тронулся. - Итак, что собираетесь делать? - Не знаю, - Моцарт мигом посерьезнел и даже как-то нахохлился. Мокрый плащ и полумрак сразу придали его фигуре до невозможного унылый вид обреченного человека, - думаю, буду писать отцу еще раз. - Эта девушка – Констанц, верно? – вы ее правда любите? - Да. И я уверен, она не сделает как Алоизия, но отец и слушать ничего не хочет. Впрочем, винить Алоизию мне тоже не за что, я ведь сам решил уехать, - экипаж тряхнуло, и Моцарт недовольно поморщился. Сальери пожал плечами и откинулся на сидении, разглядывая расшитую обивку дверцы: - Ваш отец, думаю, хочет уберечь вас и ваш талант. И в случае с Алоизией вы поступили правильно, последовав его воле. Но посудите сами, Моцарт, вы были вырвавшимся птенцом, горячим, вспыльчивым, готовым броситься в омут с головой, - Сальери не нужно было видеть Вольфганга, чтобы знать, что он улыбается. Антонио хорошо разбирался в людях и в цель попадать умел. - Говорят, ничего не изменилось с того момента. - Вы не правы. Даже за то недолгое время, что мы с вами знакомы, в вас произошли, быть может со стороны незаметные, перемены. Но, простите меня, Моцарт, мы достаточно часто видимся, чтобы я заметил, что вы повзрослели. Вы обожглись о ваши ошибки и теперь часто действуете обдуманно. - Ваши речи похожи на речи отца, обращенные к сыну. - Не хотел обидеть вас, но ведь вы спросили моего совета вероятно за тем, чтобы я вам его дал? Потому что в противном случае свободное время вы предпочитаете занимать собственной болтовней, но никак не выслушиванием чьих-то речей, - прикрыв глаза, подколол Сальери. Отпускать шутки в адрес Моцарта было у него одним из любимых занятий, поскольку Вольфганг мог остроумно ответить, в отличие от большинства. Но на сей раз Моцарт был явно озабочен своими переживаниями слишком сильно, чтобы парировать последнюю реплику. - Простите, Сальери. Мне ценно ваше мнение, ведь, верите, здесь в Вене мне даже по-хорошему не к кому обратиться. - Заведите птичку, Моцарт. Говорят, помогает, - не удержался Антонио и улыбнулся в ответ на взгляд, в котором явно читалось «вы издеваетесь?!», - но могу вам лишь посоветовать все хорошенько обдумать и поступить как…       Договорить он не успел. На улице раздался грохот, ржание, чьи-то крики. Экипаж тряхнуло, мотнуло влево, вправо, и лошади понесли. Моцарт вцепился в сидение двумя руками и испуганно смотрел на Сальери. Тот пытался разглядеть что-либо снаружи, но бесполезно. Экипаж нещадно болтало и еще изредка било обо что-то. - Да что за чертовщина творится? – воскликнул Вольфганг. - Не знаю, - процедил Антонио, - держитесь, Моцарт!       Послышался оглушительный треск, Антонио откинуло куда-то в сторону, и он больно ударился о стенку. А потом он потерял верх и низ, и все просто смешалось в одно нечеткое пространство, которое постепенно заволакивала густая пелена. Сверху его что-то придавило так, что дышать было тяжело. Отключаясь, он слышал громкий, на пределе, треск и грохот, словно били в литавры, ругательства Моцарта, подобранные умело, со свойственной Амадею гениальностью, и, главное, чувствовалось, что от души. Но и они вскоре сменились слишком звонкой тишиной, которую разрезало осколком лишь испуганное: -Сальери? Сальери! Ответил он или нет, Антонио уже не знал.