Victime de l'Histoire

      Сальери оторвал взгляд от окна, которое только что расшторила миловидная бойкая служанка, и, попытавшись чуть сменить позу – тело затекло от долгого лежания – болезненно скривился. С момента аварии с экипажем прошло два дня, и за это время Антонио уже успел устать от постельного режима. Деятельная натура требовала новых свершений, но все, что он мог, разве что просматривать новое либретто.       Что произошло, Терезия рассказывать сперва отказывалась и, когда он спрашивал, только подносила платок к губам и испуганно прятала глаза. Терпение Антонио кончилось, и он уже не просил жену, он велел ей все рассказать. Оказалось, какие-то борцы за справедливость мелкого масштаба постарались. На полноценную революцию у них, видимо, не хватало средств и людей, а вот мелкий террор против императора-угнетателя и приближенных к нему лиц – это всегда пожалуйста! Такие люди находились во все времена, и Антонио даже как-то не был озадачен и на удивление спокойно принял известие о покушении на себя. Как выяснилось потом, вредить собирались не конкретно композитору. Просто попался богатый экипаж, вот и решили…       Было ли Сальери страшно за свою жизнь? Он не знал, как это называлось. Это состояние отличалось от страха в общепринятом смысле. О своей смерти Антонио не особенно часто задумывался. Смерть казалась ему чем-то естественным, неотъемлемым – он писал о ней музыку, читал о ней, слышал в церкви и множество раз видел. Да, он знал, что смертен, но в момент написания музыки смерть его персонажей волновала его куда больше собственной. И никогда она не была так близко.       Антонио не ожидал от себя по отношению к случившемуся такого спокойствия. А, может, просто не успел до конца вникнуть и прочувствовать: приходилось успокаивать жену – бедная Терезия приняла произошедшее слишком близко к сердцу, и Антонио оставалось лишь ласково гладить по руке утирающую слезы женщину и шептать ей ласковые, успокаивающие слова, уверять, что все хорошо; нужно было выразить сочувствие семье погибшего кучера (беднягу было действительно жаль!). Весть о покушении на жизнь Сальери разнеслась по столице в один миг, и на композитора отовсюду посыпались письма, карточки с пожеланием скорейшего выздоровления, даже император нашел время чиркнуть пару строк: «мы заскучаем без Вашей музыки, маэстро». И на все нужно было ответить, поблагодарить, потому что того требовала вежливость. Так что у Антонио не было времени уходить в размышления о хрупкости жизни.       Был, конечно, еще момент, волновавший композитора. Но проблема исчерпала себя сама, явившись на второй день с раннего утра. Слуга доложил, что герр Моцарт желает видеть господина, и по взгляду его Антонио понял, что за полтора прошедших дня Вольфганг успел достать абсолютно всех в доме своим стремлением навестить его.       Вольфганг ворвался в комнату как вихрь и как будто принес с собой дыхание весны. Выглядел он гораздо лучше, чем Сальери – об инциденте напоминала разве что огромная ссадина над бровью, только начавшая подживать (она явно беспокоила Моцарта и стесняла мимику), а еще, судя по всему, он повредил руку (при резких движениях ею он морщился). В остальном австриец легко отделался.       Он опустился на стул, и вот тут те напор и решимость, с которыми он прорывался к Сальери, его оставили, уступив место неловкому смятению. Моцарту подумалось, что хозяин дома непременно спросит его о цели визита, и ему, Вольфгангу, сказать будет нечего, потому что он пришел без повода. Ему просто нужно было убедиться, что Сальери хотя бы живой. Но не скажешь ведь прямо так. А придумывать что-то поздно, а он вот сейчас спросит. Но Антонио молчал и ждал. Вольфганг был уверен, что он все понимал, и взгляд живых темных глаз заставил Моцарта широко улыбнуться, как он делал всегда, когда пытался скрыть неловкость: - Доброе утро, Сальери! - Здравствуйте, Вольфганг. Рад вас видеть в добром здравии. - Да, маэстро, вам явно досталось больше, чем мне, простите. Выглядите ужасно! - Чувствую себя так же. А вот вам стоит поработать над комплиментами, - Антонио чуть улыбнулся, подбадривая Моцарта, явно все еще ощущавшего себя не в своей тарелке, - итак, что вас ко мне привело? - Я привез вам эклеров. - И где же они? Моцарт красноречиво посмотрел в сторону, и Сальери беззлобно закатил глаза. - Я долго ждал, пока мне разрешат вас увидеть, - повинился Моцарт и поспешно добавил, - но они были вкусными! - Я рад. - Простите. - Ничего, мы поедим эклеров в другой раз. Не переживайте. - Да к черту эклеры! Простите за то, что случилось. Это моя вина. - Ваша? - Если бы вы не поехали этой дорогой, чтобы меня подвезти… - Перестаньте! – резко оборвал Сальери. Пазл сошелся: стало понятно, отчего Моцарт так странно себя ведет. Он просто взял на себя слишком большую ответственность за произошедшее, просто потому, что ему непременно нужно быть затычкой в каждой бочке, а еще потому, что он восприимчив не в меру и, вероятно, с ним такого раньше не случалось. Уже мягче Антонио добавил: - Такие причитания простительны девице. Ни вашей, ни моей вины в случившемся нет, так что прекратите нести эту чушь, а то я всерьез решу, что вы сильно ударились головой. На другой день Сальери принесли коробочку, в которой лежали свежие эклеры, с запиской: «Головой я точно не бился, а вот место ваше отбить смогу, так что поправляйтесь, пока я этого не сделал. М.».       В дверь кто-то звонил, причем создавалось впечатление, что палец у этого кого-то приклеился к звонку. «Три часа ночи. Серьезно?!» - восхитился Микеле, сползая с кровати, на ходу набрасывая рубашку и направляясь к двери. - Какого черта! - Микеле,… ____/___ Предыдущим вечером.       Антонио лениво нажимал на клавиши без особой цели. Он просто надеялся, что музыка поможет ему найти решение или же хоть немного отвлечет. Не было настроения играть ни одну из мелодий, даже свою собственную. Надо сказать, что Сальери в свободное время с интересом изучал то, что создавали музыканты после него. Конечно, он был горд Бетховеном и Листом – ведь его ученики оставили свой след в музыкальной истории. Он играл их мелодии на фортепиано, отмечая особо понравившиеся места и решения. Ученики учат учителя, - с улыбкой отмечал композитор. Но сегодня на ум ничего не шло. Открытая на чистой странице нотная тетрадь так и оставалась нетронутой.       Еще об одном помощнике Антонио забыл. Но, как всегда будто почувствовав, что ему нужна поддержка, позвонила Агнесс. Добрая, милая Агнесс! Сальери вспомнил, что последний раз звонил ей после премьеры, рассказать, как захлестывало волнение перед выходом на сцену, как стоя аплодировали зрители, как радостно обнимались артисты и поздравляли друг друга с премьерой. Как до утра гуляли, и как он в какой-то момент обнаружил себя отплясывающим с Солалем, Маэвой и Микеле в центре зала снятого ресторана.       И еще как он собрался, наконец, поговорить с Моцартом, решив, что достаточно выпил для храбрости и серьезного разговора. Моцарту досталась та дивная способность лить в себя выпивку и не напиваться, чего о самом Сальери сказать было сложно. В общем, напомнив себе былые аудиенции у императора, на которых держался стойко и мужественно, Антонио отозвал Локонте в сторону, но тут что-то пошло не по плану. Все слова вылетели из головы, язык путался и только мешал, а коктейль, прихваченный для моральной поддержки, так и вообще подло повел себя, вылившись прямо на новую рубашку Микеле. Не очень трезвым умом была осознана вина за произошедшее, а следом активизировалось чувство долга – нужно же было исправить все! Разговор уже не состоялся, но по классике жанра Антонио еще и запутался в собственных ногах и, падая, уцепился за то, что было перед ним – за Локонте, точнее, за его рубашку. Раздался характерный звук рвущейся ткани, и Сальери все-таки оказался на полу с рукавом в руке, а сверху все это наблюдал очень озадаченный Микеле. - И ты упал? - Ага. И еще рубашку его порвал. - То есть? - Я вылил на него коктейль. Хотел снять…застирать пятно, наверное. Не помню. Хотел все поправить. - Ага. И потом? - Ничего. Я молчу, ничего не было. - Месяц? - Месяц.       Неудобно получилось. Микеле в последующие дни ничем отношения к подвигам Флорана не выдал. Но Антонио казалось, что между ними повисла дурацкая недосказанность. И куда делся весь нажитый опыт прошлой прожитой жизни? Иногда Сальери думалось, что вместе с возвращенной молодостью ему вернули все шансы совершать ошибки и попадать в нелепые ситуации. Агнесс убийственно вздохнула. Сальери косо поглядел на нее: - Боже, по сравнению с этим беготня с Келли от кабана просто ничто! Мик считает меня идиотом? - Не хочу тебя огорчать, Фло, но да, вероятнее всего это так, - увидев, как поник Антонио, девушка поспешила подбодрить, - соберись уже и поговори с ним! - Ты права, Несс. Я просто с ним поговорю и объясню, что я нормальный, а он – Моцарт! - Эм, Фло, я не думаю, что два этих утверждения стоит ставить вместе, если действительно хочешь убедить человека в своей адекватности, - робко предостерегла девушка.       Но Сальери уже не слушал. Он зажегся идеей рассказать все Микеле. Сейчас или никогда. Он не будет ходить вокруг да около и ждать, когда небо пошлет ему решение. Он решил, что пора прекратить полагаться на волю Бога и брать дело в свои руки, а то он совсем размяк. ___/___ - Флоран? – лицо Локонте, появившегося из-за двери, выражало одновременно удивление и беспокойство, - что-нибудь случилось? - Микеле, мне нужно с тобой поговорить, - решимости хватило ровно до этого момента. - Фло, я сейчас, честно, не один, и… это срочно? - Милый, что случилось? – донесся из спальни сонный женский голос. Антонио смутился. Сейчас или никогда, говорите? Второе, да, похоже все-таки второе. - Это может подождать. Я пойду. Доброй ночи, Микеле! Да, теперь Микеле Локонте точно считает его придурком. Твою ж мать, вот честно.