Victime de l'Histoire

      Не грянул гром, не пошла по стене трещина от ударившей в нее из ниоткуда молнии, не разверзся под ногами пол, чтобы явить бездну, даже штукатурка с потолка не посыпалась. Ничего не произошло. Признание Сальери поколебало мироздание ровно настолько, насколько могла бы фраза «куда выбросить чайный пакетик?». Но зато внутри самого Антонио что-то надломилось. Он спохватился, испугался и еле удержался, чтобы не зажать рот ладонью, лишь только последние слова сорвались с губ. Все, отступать некуда.       О том, что он наделал, Антонио старался не думать. Он ведь, вроде, в последнее время только тем и занимался, что убеждал себя в отсутствии необходимости открыть правду Моцарту. И вот свершилось. Обычно обещают, что после такого должно стать легче на душе, но Сальери испытывал чувство в корне противоположное, вероятно потому, что Микеле так и не сказал ни слова. Он смотрел внимательно, словно впал в одному ему понятный транс. На его обычно подвижном лице не читалось ровным счетом ничего.       Сальери много раз представлял сценарии этого разговора. Но чаще всего в них Мик на второй секунде осмысленно моргал (как бывает это в диснеевских мультиках, когда с какой-нибудь зачарованной принцессы спадает заклятие) и удивленно-радостным полушепотом произносил: - Сальери, наконец-то я все понял! А потом совместная попойка с привлечением фортепиано и фанфары в конце. В худшем случае Локонте отпускал пару комментариев относительно психического здоровья своего коллеги и уходил, и оба забывали об этой истории.       Но ни в одном из вариантов развития событий Моцарт не хохотал. Сначала уголки его губ медленно поползли вверх (было видно, что он изо всех сил старается держаться, а потому первая пара смешков выглядела так, словно он подавился), а потом Микеле засмеялся открыто, искренне и громко. Антонио, насупившись, выжидал, когда он перестанет, и не знал, что делать дальше, одновременно не понимая, как расценивать такую реакцию Локонте. Тот, вероятно, решил, что это просто способ разрядить обстановку, и ожидал, что Флоран засмеется тоже.       Но смешно Антонио не было, и именно по этой причине он смотрел на хохочущего Локонте с каменным лицом. Микеле наткнулся на слишком суровый взгляд, не несущий даже мизерного намека на шутку, и резко оборвал смех, сведя его к простому покашливанию. Пару раз издав звучное «кхм», он, теперь уже не сводя глаз с Сальери, абсолютно спокойно произнес: - Флоран, мне больно.       Антонио не сразу понял, и только когда Микеле чуть кивнул в сторону, осознал, что все еще вжимает плечо Локонте в стену, причем слишком сильно вцепившись в него. Он поспешно разжал пальцы с торопливым «извини». Моцарт отлепился от стены, потирая плечо. - Это была самая нелепая вещь, которую ты мог сказать в этой ситуации, Фло. Но зато оригинально! - Это правда. Микеле покосился на друга, чуть изогнув бровь: - Вот эти твои интонации меня пугают. Ладно, слушай, я на тебя не злюсь, все хорошо, и… - Я не ждал, что ты поверишь, - Антонио прислонился к стене и теперь без особого интереса разглядывал плинтус на противоположной стороне, - и все-таки, чтобы моя совесть была чиста, позволь мне все рассказать. А потом выводы сделаешь сам.       Через десять минут они уже неспешно брели по бульвару, добираясь до остановки окольными путями.       Погода была бы теплой, если бы не налетавший порывами холодный ветер. Микеле сунул руки в карманы тонкой, не по погоде, куртенки – привычка, от которой старался избавиться. Некоторое время шли молча, как будто существовала негласно установленная дистанция, только пройдя которую можно было начинать важный разговор.       Густые сумерки заполняли город плотной липкой массой, в которой увязали улицы, дома и все, кто их населял. До темноты оставалось совсем немного. Фонари уже зажглись и теперь пятнами разливали свой желтый свет с высоты выкрашенных в черный (краска на многих облупилась от времени) столбов, собирая вокруг рои мелких мушек. Эти очаги света напоминали маленькие крепости, до последнего старавшиеся выстоять против наступающей ночи, форты в океане подступающей темноты. Откуда-то доносились звуки, свидетельствующие о бурлящей жизни шумного города: людские голоса, шаги прохожих (особенно стук каблуков), шелест автомобильных шин и музыка в барах, где после заката все только начиналось. Все это перекрывалось звуком собственных шагов и шуршанием листьев, тревожимых все тем же ветром. - Итак, я тебя слушаю, - тактично нарушил молчание Микеле.       Антонио вздохнул и, взяв себе еще несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, начал свою историю. Он рассказывал все с момента своего пробуждения и до сегодняшнего разговора: и про Агнесс, и про кастинг, и о том, что чувствовал, первый раз повстречав Микеле-Моцарта, и как метался в сомнениях между рассказать и не рассказать.       Локонте слушал внимательно, ни разу не попытавшись прервать рассказ. Он даже не выглядел удивленным или взволнованным и воспринимал всю изливаемую на него информацию с потрясающим спокойствием. Пару раз Антонио прерывался и поглядывал на Микеле, но тот никак не комментировал услышанное и терпеливо ждал продолжения. Будто чувствовал, что Антонио надо выговориться.       А Сальери даже не подбирал слова. Они находились сами неожиданно легко. Антонио просто понял, что свой шаг он сделал, и теперь все зависит только от реакции Микеле, на которую Сальери, внезапно, было плевать. Он говорил даже не конкретно Моцарту. Все, без утайки, как на исповеди. Общение с Богом, однако, не приносило такого облегчения и так не подталкивало говорить, как наличие рядом живого слушателя.       Когда композитор закончил, показалось, что последний звук так и повис в воздухе и еще долго звучал, и ни один из них не смел нарушить молчание прежде, чем он оборвется. Микеле совершенно точно не был в ступоре, скорее наоборот. Складка, залегшая между бровей, создавала Локонте образ человека, задумавшегося над серьезной проблемой, будто бы Сальери только что объяснял ему Теорию Относительности, но никак не рассказывал историю, больше напоминавшую горячечный бред. - И почему….почему ты ждешь, что я тебе поверю? – вполне резонный вопрос отрезвил слишком ушедшего в воспоминания Антонио. Он рассказал все и чувствовал теперь некое опустошение, а еще с некоторой тревогой ждал вердикта Моцарта, будучи не способен предугадать его. И, тем не менее, тревога эта была глухой, притупленной внезапно закравшимся равнодушием. Так чувствуют себя, вероятно, подсудимые, ожидающие приговора, заранее зная, что их приговорят к казни. - А я не жду, - по классике жанра, если бы Антонио курил, то здесь он должен был бы затянуться и выпустить струйку белого дыма в воздух, но нет, а потому пауза так и осталась заполненной ничем, - я просто оставляю право выбора за тобой. - То есть, у тебя нет абсолютно никаких подтверждений? – показалось, или он действительно расслышал в интонации вопроса насмешливые нотки. Антонио колебался с ответом. Если он сейчас не предложит какую-нибудь, хоть мало-мальскую, зацепку, Микеле просто развернется и уйдет. И он решил попробовать: - Ты помнишь нашу первую встречу? Тогда мы столкнулись в дверях. Помнишь, что я сказал тебе? Как назвал тебя, Микеле? - Моцарт. - Ну, если угодно. - Нет же! Ты сказал «Моцарт!». Тогда я еще подумал, что ты не в себе. - И, тем не менее, ты представился, - настала очередь Сальери удивляться. - Не знаю, я не почувствовал чего-то плохого. Знаешь, у меня хорошая интуиция, но в тот раз будто что-то подсказало мне, что я могу доверять тебе. Тогда, на кастинге. - А что говорит твоя интуиция сейчас?       Ответа не последовало. Локонте нарочито проигнорировал вопрос: это Антонио понял по слишком резкому повороту блондинистой головы и устремленному куда-то в сторону взгляду. Сальери решил не давить, а потому вновь воцарилось молчание. На этот раз тишина тяготила его спутника, но Антонио не нарушал ее, предоставив право следующего хода Моцарту. - Еще, - начал Локонте, но замялся. - Что? - Мне снились сны. Очень реалистичные, про Моцарта. И тот Сальери, который там был – вылитый ты! - Почему ты мне раньше не рассказал? - Думал, ты меня примешь за сумасшедшего. Я же не знал, что у меня для этого больше оснований! Они усмехнулись. - На самом деле я не ожидал от тебя такой спокойной реакции. - Ну, - Микеле взглянул в небо, - знаешь, я не понимаю почему, но я не очень удивлен твоим словам.       Локонте бегло глянул на табло, показывавшее время до прибытия автобуса на остановку, до которой они дошли. Антонио смотрел на Моцарта и понимал, что в который раз не может его раскусить. Решил спросить напрямую: - Ты мне веришь?       Локонте ответил не сразу. Он колебался, до конца не понимая самого себя. Та самая хорошая интуиция и что-то в поведении Флорана призывало Моту – или Сальери? Как его звать-то теперь?- поверить. Но здравый смысл был на посту и исправно продолжал уверять, что услышанное – бред. Так, стало быть, Флоран очень и очень серьезно болен, раз так настойчиво в этот бред верит. С другой стороны, на психа друг не походил. Да и эти сны. Подсознание намекало или просто играло злую шутку? Но почему тогда интонации, с которыми говорил Флоран – нет, не сценического Сальери, а другие, жизненные – казались привычными, а произнесенное этим голосом «Моцарт» - столь знакомым? Где-то в глубине, внутри, на самой границе восприятия. - Я не знаю. Если я скажу сейчас, что верю… - Я пойму, что ты мне врешь. - Что-то не позволяет мне окончательно считать твои слова бредом сумасшедшего, но ведь даже если я, положим, приму твои слова на веру…От того, что ты рассказал мне, я не стал чувствовать себя Моцартом больше, чем на сцене. Я до сих пор ощущаю себя Микеле Локонте. - Я понимаю, - вроде, был к этому готов, но почему ж все равно так разочарован? Горечь эта дурацкая. Не выдать бы, - Твой автобус? Мик обернулся и взглянул на номер: - Да, мой. Ладно, до завтра! Вот так вот. Попрощались, будто закончили нормальный, адекватный человеческий разговор, а не беседу с уклоном в клинический диагноз. Могло быть и хуже. Ему все равно. Он не принял. Его не тронуло. Он не поверил. Какая разница, ведь Сальери свою задачу выполнил. Да и никто не просил его Моцарту открывать глаза на происходящее. И теперь ему не должно быть никакого дела. Никакого дела. Совсем. … Черт!       Микеле расплатился за проезд, прошел в конец салона и прислонился спиной к окну. За грязным окном автобуса замелькали вечерние пейзажи и вереница машин на дороге. Локонте дотронулся до виска: голова еще не болела, но словно определялась, заболеть или нет. Боль изредка напоминала о себе, легкими, но неприятными вспышками обозначая свое присутствие. Слова Флорана произвели на Локонте больший эффект, чем ему сначала показалось. Выдумка. Бред.       Но почему тогда этот бред заставляет чувствовать себя так неуютно и помимо воли задаваться вопросом: «Кто я?»