О темноте вряд ли можно сказать многое. Всё, что о ней известно Папирусу, чей родной дом погружён во тьму долгие годы: темнота постоянна. Неважно, как именно с ней бороться; монстры придумали многое, чтобы принести свет в Подземелье, но каждый понимает, что это временные меры. Относительно светлый Сноудин остаётся таковым из-за высокого потолка пещеры; мрачный Водопад прокладывает дороги светящимися кристаллами и мерцающими над водой светлячками. Хотлэнд трудно назвать светлым — он горячий, яркий, и вся эта обжигающая магма, что струится под ногами и зыбкими мостиками — Папирус не уверен, что она способна как-то противостоять тьме. Всё, что есть в Подземелье — это темнота, про которую неизбежно вспоминаешь, ложась спать, и каждый уже давным-давно к ней привык, как к неотъемлемой составляющей; однако очень, очень давно Папирус не оказывался с ней лицом к лицу.
Он открывает глаза... где-то. Он даже не уверен, что вообще смотрит куда-то, потому что если поднести ладонь к глазницам, то ничего не меняется. Чувствуя себя слепым, Папирус осторожно делает шаг вперёд и с опаской обнаруживает под ногами твёрдую поверхность. Он шагает ещё несколько раз, не слыша никаких звуков, вытягивая вперёд руку, чтобы ни на что не наткнуться, но вокруг по-прежнему темнота. Папирус останавливается — смысла идти в неизвестность нет. Он пытается кашлянуть, чтобы услышать себя самого — выходит тихо и приглушенно, словно издалека, а поднесённую вплотную к глазам руку по-прежнему не видно. Теряя ощущение собственного присутствия, Папирус стоит посреди полнейшего ничто; из всех вариантов, что он прокручивал в голове, такой даже не рассматривался.
Что же. Он пытается рассуждать логично, пока паника не успела захватить его сознание. Возможно, машина работает именно так, и нужно просто подождать, пока что-то не произойдёт. Сколько ждать и случится ли что-то вообще — эту мысль он малодушно оставляет на потом. Или, рассуждает скелет, ничего не вышло: машина не работает, она сломалась, произошло что-то ещё, и он... застрял где-то? От такой перспективы ему откровенно не по себе. Папирус обнимает себя за плечи, чувствуя внезапный холод, хотя температура вокруг остаётся постоянной. Может, он просто умер? И если это то место, куда попадаешь после смерти, то брат обязан быть где-то здесь; если, конечно, в наказание за все грехи ему не предстоит провести вечность в одиночестве.
Ощущение своего же тела медленно растворяется в пространстве. Папирус держит себя за плечи, чтобы не потеряться окончательно, и старательно глядит в тьму, не различая и намёка на огонёк.
— Санс? — тихо зовёт он, почти шёпотом. Никто не отвечает. Ну, конечно же.
— Фриск? — почему-то вырывается у него. Чужое имя колет язык, и чёрт знает, отчего оно вдруг пришло на ум; как бы то ни было, Папирус не решается позвать кого-то ещё. Здесь нет эха, нет ничего; темнота будто поглощает звуки. Он стоит на месте, не зная, что делать: там, где нет направлений, некуда идти.
— Их здесь нет, — вдруг доносится до него, и Папирус резко поворачивается туда, откуда — вроде бы — слышится голос. Первые мгновения никого не видно, но проходят секунды, и он медленно начинает различать очертания говорящего. Тот стоит неподалёку, небрежно скрестив ноги, смотрит прямо на него, словно темнота — не помеха. Папирус осторожно шагает к нему — к ней, понимает он, к девочке, удивительно похожей на Фриск: те же короткие волосы, растянутый полосатый свитер — только зелёный, — та же печальная улыбка. Её тёмные глаза, поблескивающие алым, внимательно следят за его приближением.
Когда остаётся чуть меньше метра, Папирус останавливается.
— Ты звал, — отвечает она на невысказанный вопрос, — Папирус.
Он хмурится.
— Откуда ты...
— Я всё знаю, — она даже не утруждает себя тем, чтобы дослушать. Девочка смотрит снизу вверх, абсолютно спокойно. — Почти всё. Так что не буду задерживать тебя. Послушай, Папирус, — она складывает руки на груди, — это место зовётся Пустотой. Обычно здесь бываю лишь я, но машина выкинула тебя в это измерение.
— Ты знаешь о машине? — не выдерживает он. Девочка сердито меряет его взглядом, в котором читается усталость.
— Я знаю почти всё, — повторяет она терпеливо. — О тебе. О Сансе. Об Аз... о Флауи. И о машине, само собой. Хочу тебя успокоить: она работает. Души твоего брата хватило на один бросок, но вы не ввели никаких координат.
— Мы не знали, что делать.
— Да, это понятно, — она опускает глаза, задумчиво разглядывая темноту под ногами. — Наверное, даже Санс толком не представлял, как действовать дальше. Ты в более выигрышном положении, чем он — у тебя много времени, чтобы подумать об этом. Знаешь, Папирус, обычно время никогда не бывает хорошим союзником, но здесь, в Пустоте, понятие времени не существует в принципе. В твоей вселенной — и в других тоже — могут пройти века, но здесь не промелькнёт и секунды. Пустота поглощает время — потому я и могу существовать здесь так, словно на самом деле я ещё жива. И по этой же причине у тебя есть возможность хорошенько поразмышлять над своими действиями.
— Звучит как ад.
Она усмехается, не размыкая губ.
— Так и есть, поверь.
Потом они садятся друг напротив друга: Папирус неловко смотрит в сторону, невольно думая, как вообще можно сидеть на пустом месте. Девочка разглядывает его из-под полуприкрытых ресниц и изредка роняет фразы, будто продолжая прерванную беседу.
— Это что-то вроде коридора. Машина выкинула тебя сюда, потому что ей не дали определённую точку — очевидно, она была настроена так, чтобы путешественник не попал в одну из реальностей случайно.
— Так Флауи был прав? — у Папируса уже нет причин сомневаться, но всё равно выходит недоверчиво. — Существует множество вселенных?
— Больше, чем ты можешь себе представить, — отвечает собеседница. — Больше, чем можно сосчитать. Представь: миры, где ты никогда не существовал, где был совсем другим, где поступал иначе. В каждом из них у тебя есть своя роль и своя судьба.
— Судьба, которой невозможно противостоять.
— Верно, — она улыбается, подперев щёку рукой. — Флауи научил тебя этому, да? Трудно играть с судьбой, и ещё сложнее выигрывать. Санс попытался, и у него ничего не вышло. Ты пытаешься тоже, но...
— Но? — с замиранием переспрашивает Папирус. Она пожимает плечами, приподнимая уголки губ.
— Не знаю. Я не знаю, что из этого выйдет, поскольку подобного не происходило раньше. Ты волен поступать так, как посчитаешь нужным, Папирус, а я буду только наблюдать. Но, если вдруг ты решишь, что нуждаешься в совете, я буду здесь, — по её лицу пробегает трудноуловимая волна, в которой Папирусу удаётся распознать что-то знакомое, — я всегда буду здесь.
— Что мне делать? — спрашивает он, и девочка кивает куда-то в сторону, где всё ещё непроглядно темно.
— Это Коридор, помнишь? Ты можешь пойти куда угодно. Есть лишь одна загвоздка: реальностей много, слишком много. Если попадёшь в одну из них, уже не выберешься обратно, поэтому тщательно взвешивай свои шаги. Дорога найдёт тебя, если только позовёшь её — главное, чтобы это был тот путь, который и вправду нужен.
Папирус хрипло смеётся. В голове набатом стучит имя брата, и в унисон ему расступается тьма: по левую руку мягко светится что-то круглое — в этом предмете он распознаёт обычную дверную ручку.
— Это лишь одна дверь, — говорит ему вслед девочка, чьего имени он не знает. — Тебе необязательно входить. Пока ты здесь, Папирус, все они открыты.
— Я запомню.
Ноги кажутся тяжёлыми, и шагать трудно, словно бы он утопает в окружающей тьме, однако Папирус всё же добирается до двери. Её очертания проступают тонкими линиями, когда он хватает ручку, поворачивая её абсолютно беззвучно, и так же беззвучно растворяется дверь, заливая Пустоту неожиданно ярким светом.
Это их дом. Когда глаза, уставшие от тьмы, привыкают к свету, Папирус осознаёт, что видит собственный дом изнутри: маленькую кухню, в которой никого нет. Какое-то время он оцепенело рассматривает донельзя знакомую картину, склоняясь к мысли, что эта дверь ведёт в его собственный мир, когда в поле зрения появляется какой-то монстр. В нём Папирус с недоумением узнаёт себя, только несколько другого: более сутулого, с зажатой в зубах сигаретой — вот уж нет, никогда он не любил это дерьмо, — в дурацкой оранжевой толстовке и нелепых кедах. Эта странная версия его самого достаёт из холодильника контейнер с пометкой «тако» и садится за стол, даже не удосужившись взять тарелку. Сигарету он тушит в абсолютно чистой пепельнице, а затем устало вздыхает, прежде чем приняться за еду.
Папирус бессознательно протягивает руку, наталкиваясь на препятствие: что-то вроде вязкого желе, покрывающего весь проём. Пальцы мягко пружинят, касаясь его, и Папирус давит чуть сильнее — кончик указательного пальца едва-едва проходит сквозь желе, и он вдруг ощущает неожиданно сильное притяжение, влекущее вперёд всё его тело.
Он едва успевает выдернуть руку, прежде чем его бы затянуло в другую реальность. Сзади цокает языком странная девочка; Папирус оборачивается к ней, прекрасно зная, какие дикие у него сейчас глаза.
— Не стоит так опрометчиво лезть на рожон, — она неодобрительно качает головой, — я ведь сказала тебе: открыты все двери. Ты сам решишь, в какую из них пойдёшь, но, может, не нужно бросаться в первую попавшуюся?
— Это я? — спрашивает он хрипло. — Там, за дверью — это и вправду я?
— Не совсем. Это другая твоя сущность, твой двойник, если хочешь.
— Мы совсем не похожи, — бормочет Папирус, снова глядя на своё второе «я». — Этот парень... от меня у него только внешность.
— У вас больше общего, чем ты думаешь, — девочка подходит к нему, тоже глядя на второго Папируса. — Но он также является кем-то ещё. Ни один мир не идентичен другому, и ни один монстр не повторяет себя. В любой из реальностей, что ты увидишь, нет никого, кто был бы точно таким же.
Папирус прокручивает её слова в голове. Если нет его самого, то, выходит, нет и Санса? Того Санса, которого он знал всю жизнь? Есть другие, ведущие себя по-своему, выросшие в других обстоятельствах, живущие в своих мирах... и в каждом из этих миров есть Папирус, верно? Он хочет спросить об этом, но не успевает, поскольку картина в двери меняется, и на кухню входит кто-то ещё, кто-то маленький и резвый, кто-то, в ком Папирус узнаёт своего брата — нет, не брата. Санса. Он выглядит иначе, и он странно одет: все эти совершенно ребяческие вещи, вроде повязанной на шее банданы, и его глазницы вовсе не горят красным, и он... кажется счастливым? По крайней мере, он улыбается так широко и задорно, как никогда не улыбался его Санс, и он садится напротив второго Папируса, рассказывая что-то. Они оба смеются. Странное чувство рождается в груди Папируса при виде этих двоих: что-то липкое и холодное, обволакивающее его желудок. Оно усиливается, когда другой Санс сжимает руку другого Папируса в порыве, когда они смотрят друг на друга с заметной нежностью, когда тот Папирус гладит его по голове; это зрелище отчего-то невыносимо режет взгляд. Но он просто не может заставить себя перестать смотреть. И, когда они заканчивают трапезу, другой Санс обнимает своего брата — этот простой жест выглядит донельзя естественным.
Папирус захлопывает дверь. Ручка некоторое время мерцает, а затем гаснет; они с девочкой снова остаются в темноте.
— Что же, — нарушает она молчание. — Не думаю, что ты захочешь пойти туда.
Папирус сжимает кулаки. Кости хрустят, но ему плевать; то, что он видел за проклятой дверью, кажется чертовски несправедливым.
— Мне нравится та реальность, — продолжает девочка, косо смотря на него. — Никогда не встречала более умиротворяющей картины. Порой я жалею, что родилась в другом месте, но... знаешь, и там не всё так хорошо, как кажется. Просто монстры того мира раньше нас поняли, что можно сближаться друг с другом, а не отдаляться.
— Неважно, — цедит он сквозь зубы. Увиденное до сих пор прожигает в груди дыру. — Это просто несправедливо. Почему есть миры, где наши воплощения счастливы, в то время как я... и Санс...
— Я думала об этом с тех самых пор, как попала сюда, — девочка не делает попыток успокоить его, но остаётся рядом. — Знаешь, что я поняла? Нет такого понятия как «несправедливость». Монстры в других реальностях счастливы не потому, что несчастны мы. Разные обстоятельства рождают разные поступки, и ад, Папирус... мы создаём его сами. Во всём, что происходило с нами, и что происходит, нужно винить только себя.
Он ничего не говорит. Девочка вздыхает, прежде чем снова покинуть его, вернувшись на своё место наблюдателя, где она садится, скрестив ноги.
— У нас есть вечность в запасе, — говорит она тихо. — Чувство, что гложет тебя изнутри — поверь мне, оно пройдёт. Всё проходит, Папирус.
— Я знаю, — выдавливает он сквозь зубы, — я знаю, но пока что не хочу избавляться от него.
— Решать тебе.
Это звучит почти как проклятье.
***
Двери появляются и исчезают одна за другой; Папирус давно забросил попытки сосчитать их. Он просто поворачивает ручку, распахивая очередной вход, и смотрит, смотрит, как на его глазах проживают жизни другие воплощения его самого. Какие-то реальности мелькают перед глазами на долю секунды, и он закрывает дверь, зная, что там нет искомого. Какие-то захватывают внимание, и Папирус часами — наверное, часами, в Пустоте трудно сказать, — сидит у порога, жадно ловя каждое движение двойников. Но, сколько бы миров он ни увидел, пока что нет ни одного, куда он с уверенностью пошёл бы.
Девочка остаётся позади. Порой Папирусу кажется, что она исчезла; он забывает о её присутствии. Но, стоит обернуться, она всё ещё там: невесомый взгляд скользит по его неподвижной фигуре, не тревожа и не отвлекая. Папирусу легко сосредоточиться на созерцании, во многом благодаря этому.
Реальностей действительно много. После той, первой, что прожгла в нём дыру, Папирус изучает множество других, и каждая по-своему приносит боль. Чуть меньшую, чем могло бы быть, но, в любом случае — он ощущает, как тоска постепенно накапливается, и как труднее и труднее становится открывать следующую дверь, заранее зная, что за ней окажется. Кто за ней окажется.
Санс всегда там. Радостный ли, печальный ли, страдающий, счастливый — он всегда там, за дверью, а рядом с ним — другой, разделяющий с Папирусом одно лицо. И, вне зависимости от того, какие их связывают отношения, это место неизменно занято, так что Папирус всё чаще задаётся вопросом о том, сможет ли хоть один из этих миров принять его, как родного? Сможет ли хоть один из Сансов полюбить его так, как это делал брат?
Чем дольше он сидит, чем больше дверей распахиваются, тем сильнее растёт в нём мрачное гнетущее предчувствие.
Нет.
Он видит мир, в котором он сам — наивный энтузиаст, мечтающий попасть в Королевскую Стражу. Папирус жадно глядит на эту реальность: видеть себя таким радостным и ничем не отягощённым непривычно. Он наблюдает за своим братом — за его братом, — что лениво спит на посту, встречая знакомых шутками, и впивается в его усталую добродушную улыбку, ловит хитрый проницательный взгляд. Этот Санс не такой, но более похожий; он шутит и бездельничает, он появляется из ниоткуда, он... более родной и знакомый, но у него уже есть свой Папирус, которого Санс любит. В этой реальности вновь нет места для чужого; Папирус с сожалением закрывает эту дверь, ища другую.
Потом он видит этого Санса ещё несколько раз. Видит его поднимающим со снега шарф, говорящим с человеком в светлом зале, плачущим у двери в Руины. Видит Санса, живущего в чьём-то чужом уютном доме; видит его опустевшие мёртвые глаза. Видит, как он умирает. Это зрелище уже не ново, но Папирус всё равно ощущает, как бегут по спине мурашки, когда кости рассыпаются в прах, и закрывает эту дверь, не досмотрев.
Есть много реальностей. Есть много миров, почти повторяющих друг друга. И в каждом из них, понимает он, почти в каждом Санс страдает больше остальных — по крайней мере, это то, что Папирус видит, открывая и закрывая двери. Во всех мирах, кроме того, самого первого, на Санса возложена самая тяжкая из всех ролей.
Он видит мир, в котором брат — король, и его печальная улыбка вымученная и дрожащая.
Он видит мир, где брат убивает, и его руки полны чужого праха, а душа трескается кусками от собственного безумия.
Он видит мир, в котором по черепу брата бегут трещины, сворачиваясь в пробоину на затылке. Его кровавые глазницы горят нехорошей жаждой, когда топор вонзается в человека — этот монстр и наполовину не тот, кого Папирус знал, но это тоже Санс. Как бы то ни было.
Он видит мир, в котором Санс исчезает, распадаясь — на его шее по-прежнему повязан алый шарф. Красная полоса, тянущаяся поперёк грудины, смертельна; в этой вселенной брат снова умирает, не сумев никого спасти.
Потом есть ещё много других миров, в том числе его собственный: тот, где Санс снова светит золотым зубом и носит подвеску-звезду. Папирус замирает перед дверью, с горечью осознавая, что это лишь ещё одна альтернативная версия их жизни, в которой есть и он сам. Такой же сильный, порой злой и жестокий; охраняющий Санса без его ведома, прячущийся за фасадом отстранённости. В этом мире человек — та маленькая девчонка, Фриск, — приходит тоже, и с ней Флауи, и она вновь добра. Папирус снова смотрит, как брат предаёт его, но больше не ощущает сожаления. По крайней мере, в этом мире Санс жив. Санс в порядке.
С каких пор этого стало достаточно?
В этой Вселенной человек умирает из-за золотых цветов, отдав свою душу. Со странным чувством Папирус глядит, как разрушается барьер; его брат, наконец, свободен, как и все монстры, но не счастлив. Сансу не нужно солнце — только Фриск.
За следующей дверью Санс использует силу уже собранных человеческих душ, чтобы излечить девчонку. Это помогает, но цветы снова вырастают на брате и... что ж, он и без того знает, чем закончится эта временная ветвь.
Потом они оба умирают, разрушая барьер; брат не может говорить, а на её глазах растёт венок из цветов; но, господи, Санс улыбается, перед тем как рассыпаться в прах, и эта улыбка — самая счастливая из всех, что когда-либо появлялась на его лице.
Он жертвует собой, чтобы провести человека на Поверхность, когда она отказалась убивать Азгора.
Он умирает у своего поста, сражаясь с человеком.
Он умирает в Тронном зале, пытаясь отомстить.
Он умирает и умирает, и умирает.
Это не остановить.
***
Очередная ручка остаётся закрытой — Папирус не поворачивает её. Он даже не протягивает руки; только сидит перед дверью, глядя в пустоту со странным выражением. Это продолжается какое-то время, пока девочка не подходит неслышными шагами, вставая прямо за спиной.
— В чём дело? — спрашивает она. — Есть ещё много миров, что ты не видел. Или ты уже решил, что будешь делать?
Папирус мотает головой, зажмурившись. Он, чёрт побери, понятия не имеет, как поступить, особенно после всего того, что наблюдал в дверном проёме.
— Неважно, сколько миров осталось, — говорит он, не открывая глаз, — неважно, какой я выберу. Мне нет места в любом из них, и нигде во всей этой бесконечности нет моего брата. Настоящего.
— Твой настоящий брат умер, Папирус. С этим ничего не поделаешь.
— Я знаю, — отвечает он тихо. — Я знаю. И, даже если бы я смог заменить его кем-то ещё... другой его версией. Принял бы он меня в ответ?
— Это зависит только от тебя, — девочка садится рядом, но они не соприкасаются. Папирус фыркает — это больше похоже на всхлип.
— От меня уже ничего не зависит. Знаешь, что я понял, смотря на эти миры? В любом из тех, что повторяет мой собственный, Санс никогда не бывает счастлив. Он либо умирает, либо остаётся один и... ему не нужен кто-то вроде меня. Только человек.
— Но ты же понимаешь, почему?
— Да, — голос звучит ломко и сухо. — Я понимаю. И потому не собираюсь никуда идти и вмешиваться в чужую жизнь.
— Что же ты будешь делать? — она наклоняет голову на манер птички.
Он бессильно улыбается, пожимая плечами. Он не может уйти и не может вернуться назад — в этом нет смысла. Можно продолжать сидеть здесь и смотреть в пустоту до бесконечности, но... это тоже не то, чего бы ему хотелось.
— Я была уверена, что ты уйдёшь, — хотя она так говорит, звучит это не очень удивлённо, — но также я была уверена, что ты останешься. Думаю, это ваша семейная черта: преданность. Твой брат, когда чинил эту машину, полагаю, тоже не собирался заменять Фриск кем-то другим. Он слишком много знает о ценности жизни, чтобы так просто обманывать себя.
Она встаёт, поправляя рукава свитера; Папирус автоматически следит за её движениями. Девочка смотрит сверху вниз с трудночитаемым выражением.
— Есть ещё одна дверь, — она кивает на светящуюся ручку, и Папирус отрицательно качает головой, не собираясь её открывать, — и, вообще-то, она моя. Это единственная дверь, порог которой я могла бы переступить. Но, поскольку я не собираюсь этого делать...
Она поворачивает ручку, слегка толкает её вперёд; в первый миг кажется, что ничего не происходит. За дверью полнейшая темнота, как та, что царит в Пустоте; лишь приглядевшись, Папирус замечает тонкие линии, обозначающие края портала. Он завороженно смотрит в это полнейшее ничто, пока девочка продолжает:
— Полагаю, ты знаешь, на что способна решительность? Меня нет почти ни в одном из миров, но в некоторых я использовала Фриск, чтобы стереть временную линию, в которой мы находились. Вернее, не я, а мои альтернативные версии. Но и здесь я могла бы поступить также — эта дверь всегда открыта. Я могла бы стереть наш мир и начать всё заново, но, — она грустно улыбается чему-то, — это не то, чего я хочу. К тому же теперь, когда Фриск больше нет, я не в силах воспользоваться дверью, однако ты — ты можешь.
— То есть ты хочешь, чтобы я... — начинает он, но осекается на полуслове. Девочка внимательно смотрит на него алыми глазами.
— Чтобы создать, сперва нужно уничтожить. Когда ты переступишь порог, твой мир будет окончательно стёрт, а на его месте возникнет новый: такой же, каким ты его знал.
— И Санс будет там? — спрашивает Папирус с замиранием, и душа его нервно дёргается, когда девочка еле заметно кивает.
— Всё будет таким же. Твой дом, твой брат, ваша жизнь... до тех пор, пока не придёт человек. Мой тебе совет, Папирус: постарайся в этот раз не допустить досадных ошибок. Если Санс может быть счастлив лишь, когда она жива, то прими это. Ты стараешься спасти своего брата, но этого мало; чтобы спасти его, сперва нужно спасти кого-то ещё.
Он подходит к чёрному проёму, осторожно вглядываясь в темноту; там, за ней, возможно, лежит новый знакомый мир, где Санс ещё жив и не знаком с человеком. Там ещё можно всё предотвратить. Папирус сглатывает и поправляет шарф, скорее от волнения, чем от необходимости. Этот странный вариант видится ему единственным возможным: он всё равно не может остаться и не может уйти.
— Спасибо, — говорит он ей, уже протягивая руку к темноте; желе снова пружинит под пальцами. — Спасибо за всё.
— Я знаю, как сложно побороть судьбу, вот и всё, — усмехается она, обнимая себя за плечи; её фигурка вдруг становится неожиданно маленькой и хрупкой, это зрелище сжимает душу, — и знаю, как тяжело терять близких. Возможно, в этот раз у тебя получится выйти победителем, Папирус. А если нет... ты знаешь, каковы правила этой игры.
— Я готов заплатить, — отвечает он с лёгкой улыбкой, прежде чем шагнуть в неизвестность, — только если Санс будет в порядке.
Пальцы погружаются во что-то вязкое, и вместе с ними всё его тело затягивает в пустоту. Прежде, чем это происходит, Папирус успевает кинуть последний взгляд на свою собеседницу: она улыбается, провожая его глазами, и эта улыбка слишком похожа на ту, что он видел однажды на лице брата.
Это продолжается лишь секунду. Затем темнота вновь поглощает его, выталкивая в неизвестность; Папирус закрывает глаза, не чувствуя под ногами земли, и молится богам, в которых никогда не верил.
«Пусть Санс будет в порядке».
