Да сколько можно, ублюдки?!

      Он глупый, беспрецедентно глупый. Он не понимает, когда его пытаются склеить у барной стойки, не знает, что делать, когда неаккуратно задетый алкаш зовёт его "выйти", путается в словах, когда пропускает порцию пива — настоящего, чешского, а не той мочи, которую разливают завсегдатаям в Харлеме, — и всё равно выпивает, если я ставлю перед ним бокал. А сейчас выпивает с особой готовностью.       — Чей ты? — спрашиваю его снова, как бестолкового щенка спрашивают "кто тут хороший мальчик?".       — Твой, — выдыхает мне Бастиан в шею, всхлипывает пьяным вздохом. — Я твой, только твой.       Я смеюсь ему в губы, не собираясь целовать, а он ждёт, что я смилуюсь и попробую на вкус его язык, вымоченный в сливочном ликёре, "Сазераке", "Гимлете" и чёрт ещё знает чем перемешанным с водкой. Ждёт нетерпеливо, из последних сил, смотрит глазами на мокром месте — "Я соскучился, я измучен и я без сил, погладь меня, прикоснись ко мне, я — хороший мальчик, я — твой хороший мальчик!"       Я откидываю волосы с его хорошенького лица и целую в скулу, в уголок приоткрытых губ, в кончик курносого носа. Он пьяно пошатывается, закрывает глаза, виснет на мне, словно просится на руки.       — Дома, — обрываю его дёрганый танец сухим несдержанным словом. Джакоба почти скулит, но повинуется, хватается за мой локоть, мычит от дефицита ласки, превратившей его в наркомана. Но всё-таки слушается.       Дома он лезет под руку, как соскучившаяся кошка, носом тыкается в плечо. Глупый, я же сказал, голодный и пьяный подросток, а не взрослый лоб в двадцать восемь лет. Он забыл, как меня соблазнять, но пытается это сделать — обольстить на касание к телу, которое снится мне в эротических снах.       Мне забавно смотреть на его бестактильные муки, и пусть руки чешутся пройтись тут и там, собрать воспоминания о Бастиане по кусочкам, я извожу его до полного отчаяния, в котором он заваливается мне под бок, поджимает колени груди и сам гладит себя по плечу незаметным движением. Думает, что незаметным.       — Мой, говоришь? — зову его.       Бастиан. Это имя всегда готово сорваться с моего языка.       — Твой.       Я беру его руку в свою и сжимаю как можно сильнее. Я тяну его на себя и слышу дрожь каждой мышцы, которую сводит от наслаждения. Только он может так сладострастно дрожать, обрадованный касанием; только он может терпеть до последнего за обещанную награду; только для него наградой буду я сам; только он от страха становится бесстрашным и идёт навстречу своему ужасу; только он умеет пробудить во мне человеческое, когда я на грани помешательства; только он; только он; только он. Только он.