Drabbles and Crossovers

У Эвена тёплые толстовки, насквозь пропитанные запахом его сигарет. Нура кутается в одну из них, сидя на подоконнике в его квартире. В квартире парня ее друга. В толстовке парня ее друга. С исцелованными парнем ее друга губами. Раздетая парнем ее друга. О том, что это в корне неправильно, ее подсознание твердит уже не один день. Как и о том, что у Эвена началась маниакальная стадия сразу после отъезда Исака. Нура Сатре для Эвена Найшейма сейчас то же самое, что и тогда Коран на арабском, ванная, наполненная спагетти, и солёная семга со взбитыми сливками и барбарисом на завтрак. Нура Сатре сейчас просто неадекватное желание — не более. Мания. Мания, которая, несомненно, пройдёт. Нура уверенна, что пройдёт. Вот только уверенность вовсе не означает желание. Эвен распахивает окна настежь, расхаживает в тапочках, трусах и с сигаретой за ухом, дымя второй. Нура прижимает его к своему обнаженному телу, пытаясь обнять толстовкой. Ткани не хватает, но ему и не холодно, если на чистоту. Просто чувствовать мягкую кожу ее груди на своей и упираться тазом куда-то в низ живота ему нравится больше, чем чертовски сильно. Осознание того, что между ними нет никаких преград, никакого расстояния, что они словно одно целое, даёт ему внутреннее удовлетворение. Притупляет острую манию, как называет это Нура про себя. Ей вообще-то стыдно, причём невыносимо. Стыдно до слез и дрожи в голосе, когда она врет Эве по телефону, что проводит эту каникулярную неделю с Вильямом, врет, что у них все замечательно. Сразу после этих разговоров она отчаянно цепляется за плечи Эвена и утыкается носом меж лопаток. И ревет до тех пор, пока слезы не перерастают в тупую истерику, пока она не начинает задыхаться, от беспомощности прикусывая губы, кулаки или его кожу. Нура Сатре, кажется, на грани нервного срыва. Эвен Найшейм едет головой из-за своего биполярного расстройства. И их тандем, несомненно, самое больное, что только могла придумать вселенная/судьба (кто там развлекается так вообще). Хотя вообще-то их это абсолютно не волнует. Эвен зависим от мыслей о Нуре, от образа Нуры, от губ Нуры, от запаха Нуры, от самой Нуры целиком и полностью, черт возьми. Нура просто находит утешение, понимание, поддержку. Ее гордость, самоуверенность и самодостаточность трескаются под тяжестью боли, причинённой Вильямом, и она ломается. Нура просто в труху, как грифель карандаша, что вытряхивают из точилки. Использованная, ненужная, отправленная в утиль. Эвен единственный человек, не получавший от неё «умных» советов, которым она сама-то, чтоб ее, следовать не может, и ненужных, спонтанных обещаний. Эвен единственный, кажется, кто не осудит, кто не будет выпытывать, выспрашивать, вытягивать, давить. Эвен просто рассуждает обо всем подряд, чтобы она смеялась, делит с ней сигареты, перекусы, кровать и душ по утрам. Эвен просто рядом, когда нужен. Эвен просто понимает, настолько, насколько она хочет, чтобы понимал. Насколько нужно для обоюдного комфорта. У Эвена просто мания. Не более. Но чем больше времени она проводит в его квартире, тем больше она хочет думать иначе. Хочет, но не будет, ибо все закончится в тот самый понедельник, когда они выйдут в школу. В этот день Эвен будет целовать Исака, сидя на их излюбленном подоконнике и подшучивать над Магнусом. В этот день она будет отвечать на тысячи вопросов Вильде и ловить на себе подозрительные взгляды Эвы, которая, конечно, знает про то, что никакого Лондона не было, ведь Пенетратор-нет-не-мой-парень-Крис, о котором она упоминает со стабильной периодичностью раз в десять минут, не умеет держать язык за зубами. В этот день, как и во все последующие, Нура будет «держать лицо», следить за языком, чтобы не сболтнуть лишнего, и за своим же взглядом, чтобы не смотреть на Эвена совсем. Все же это были лишь выходные. Это была всего лишь мания. Вот только Эвен зачем-то появляется на пороге ее комнаты в этот же вечер. Раздевается, как привык за неделю, забирается в кровать и крепко обнимает. О том, что это в корне не правильно, она забывает, когда его губы касаются оголенного плеча, а пальцы скользят под футболку. Она (не) была только лишь нездоровым желанием. Он (не) был только лишь средством утешения.