Грязные

— Не заигрывай с ним, – прорычал Алекс, зло глядя на меня, а я не мог ничего ему ответить, потому что просто не находил для этого слов. Я буквально почувствовал, как по мне прошлась приятная дрожь после его рыка. Именно приятная: вопреки логике, его слова совсем не задели меня, и даже наоборот, я с удивлением осознал, что, кажется, обрадовался такому проявлению эмоций со стороны этого альфы. Я всегда считал, что чувствовать и понимать других людей — это невероятно сложно. Но ещё сложнее, как выяснилось, – понять свои собственные чувства! Я был в коме. В коме, чёрт подери! И отношусь к этому, как к чему-то совершенно обыденному, хотя на самом-то деле должен чувствовать явно не эти эмоции. Та блядь! По сути дела, я даже не знаю, что должен был бы чувствовать. Только вот на краю сознания настойчиво маячит, не давая покоя, мысль о том, что в нормальной ситуации я бы по своему обыкновению нагрубил ему в ответ на такое ко мне отношение. И это несколько приводит меня в чувство: — С каких это пор я начал слушать малолеток, не скажешь? Или, может быть, я дал как-то понять, что твоё мнение мне важно? — моя бровь саркастически поднялась, показывая, насколько это суждение ошибочно. С одной стороны я чётко понимал в этот момент, насколько глупо себя веду, ведь вся моя суть, независимо от моих принципов и устоев, тянется к этому парню, но с другой — ничего не мог с собой поделать. Меня буквально бесил тот факт, что он пытался управлять мной, и ещё больше выводило из себя осознание того, что он действительно МОГ управлять мной, а я его слушался. Это было дико для меня. Но апофеозом всего было то, что мне становилось обидно за него из-за своего поведения. Нет, ну правда! Ведь парень на самом деле хороший и он искренне переживает за меня. Более того, ревнует. А я его просто на дух не переношу из-за того, что во мне в один момент появилось две противоборствующие личности. Я как будто на мгновенье поменялся с Алексом местами, взглянув на ситуацию его глазами, и мне стало больно от того, какая я сука. Ничем не могу отблагодарить и только и делаю, что оскорбляю его. Но ведь и меня тоже можно понять! Я так жил все свои двадцать три года. Я к этому привык. Я такой, какой есть, и не могу в один момент поменяться из-за своей пары! — Да как ты смеешь! — он опалил меня яростным взглядом, и я ощутил всё то презрение, что вдруг появилось в его душе. А ещё ненависть и боль. Его ненависть, казалось, укутывает меня тягучим коконом, заглушает такой приятный аромат мяты и резко тащит на дно пропасти под названием «жизнь». Мне вдруг стало невыносимо больно, от всех его недосказанных слов, ведь я их чувствовал. Теперь я понял, почему пара не может обидеть друг друга: потому что от этого кажется, будто твою собственную душу раздирают на части. Я не верил в пары, не верил в то, что мы истинные, пока не почувствовал эту ужасающую боль и горечь в его глазах. — Ты моя пара, и тебе от этого никогда не избавиться, – он жёстко схватил мой подбородок и задрал его вверх, прошипев эти слова буквально мне в губы. Его глаза в этот момент метали молнии, а от него самого шла одна только ненависть. А я тонул в этом дерьме без права на спасение, захлёбываясь желчью его слов, которые даже не запоминал. Теперь мне было больно и физически, из-за тупой боли в шее, и морально — от его поведения. Я знаю, что сам нарвался. Но я не мог ничего с собой поделать, ведь я — это я. И человек не способен поменяться за один день. Это просто невозможно. И, пожалуй, не столь уж и важно… Сейчас меня интересовало только одно: как я могу исправить ситуацию, чтобы больше не видеть этого отчаянья на лице своей пары? Мы смотрели глаза в глаза. Его глаза были карими, и я вдруг понял, что тону в них… «То есть, в дерьме», — я бы посмеялся над такой ассоциацией раньше, но теперь мне было не до смеха, ведь я уже дышал его ненавистью. Казалось, что скоро она станет мной. Да уж, чувствовать это не ахти, особенно, когда ты из касты Грязных. Всё случилось за секунду. Мой рот наполнился кровью: он не целовал меня, он кусал меня и смотрел при этом чётко мне в глаза, давая понять все его эмоции, пусть я и так их знал. Животная ярость настолько захлестнула нас обоих, что я не помню, как отключился от реальности. Всё, что я помню, – это скольжение языков и привкус железа на своём. Помню, как меня жёстко прижали к его торсу, помню, как расслабился и поддался. Я помню, как уступил первенство навсегда. Казалось, будто это длилось вечность и одну секунду одновременно. Было больно: болели не губы, болело всё тело, но я не отталкивал его — я заслужил. Странно, откуда в моей голове появились мысли о том, что он вправе наказывать меня за мои грехи. Но теперь, глядя на него с моей кровью на губах и таким ошарашенным видом, я понимал, что судьба, должно быть, дура. — Я… — он долго протянул эту букву, а потом замолчал на минуты две, тупо смотря на моё лицо, но не встречаясь со мной взглядом. А мне было тяжело сидеть, ещё приходилось постоянно проглатывать кровь, и казалось, будто меня переехал грузовик. В целом чувствовал я себя хреново, думаю, выглядел я так же. — Что ты? — с непонятной дрожью и понятным хрипом спросил я, пытаясь улечься, потому что держаться становилось уже сложновато. Но казалось, будто держат меня не мышцы, а аромат мяты, исходящий от тела Алекса. Мне хотелось вдыхать его снова и снова: он успокаивал меня и давал понять, что от себя самого мне не убежать. — Я твоя пара. Навсегда, до самого конца. И что бы ни случилось, я буду с тобой, — он наконец посмотрел в мои глаза. Прямо, не отводя взгляда ни на секунду. Он смотрел в глаза болотного цвета, в глаза Грязного, и не пытался уйти от моего взгляда. Он позволил мне увидеть всю его душу, открылся мне, и я почувствовал. Наконец-то я могу с уверенностью сказать, что это не сон, и я на самом деле чувствую. Чувствую всю его жизнь. Я не заметил, в какой момент я начал плакать, но я чувствовал, что я забираю его муки. От эмоций людей мы можем умереть, сойти с ума, но так же мы можем помочь не сойти с ума им и забрать их страдания себе. Вот как обстоят дела на самом деле. — Тише-тише… Прости меня, я не должен был на тебе срываться, — столько боли было в его голосе, что я застонал от этого ноющего чувства в груди. Он прижал меня к себе и гладил по волосам, непрерывно шепча, что всё будет хорошо, что он со мной. И самым удивительным было то, что этот странный аргумент действовал. Я полностью и безоговорочно верил его словам. Впервые в жизни я по-настоящему кому-то верил. А он гладил меня по спине, целовал мои волосы и говорил мне, что отныне не только я его, но и он мой. Было больно. Невыносимо. Хотелось кричать, но я лишь плакал. Именно в этот момент я понял, что эта ядовитая любовь может погубить нас обоих, разбить нам сердца, измучить тело. И в то же время может дать нам надежду на жизнь вдвоём, которая наверняка подарит нам много счастья. — Но я ужасный человек: я сделал много дурного в своей жизни. Ты уверен, что хочешь быть со мной? — слова вырвались раньше, чем я успел их как следует обдумать. Он отстранился от меня, и мне вдруг так захотелось заклеить себе рот или приклеить Алекса к себе. Не хочу, чтобы он от меня отстранялся когда бы то ни было. В моём мозгу чётко поселилась мысль, что я хочу провести с ним всю свою жизнь, и это повергло меня в шок. — Расскажи мне о своей жизни. Я хочу знать о тебе всё. Ведь теперь я буду нести ответственность за тебя, что до момента нашей встречи, что после неё, — он строго смотрел на меня своими карими глазами, но я чувствовал, как сильно он нервничает, как переживает. При этом переживает не за то, как будет жить со мной или что-то в этом роде — он искренне переживал за меня, боясь того, что мне снова станет плохо. Он придвинулся ко мне ближе и начал забираться ко мне на кровать, а потом и вовсе непонятным мне образом перевернулся так, что я оказался на нём. Было так тепло и спокойно: казалось, жар его тела проникал ко мне в душу, согревая её и давая уверенность в нём и в том, что он меня выслушает и, что бы я сейчас ни сказал, останется после этого рядом. Я прижался к нему сильнее: — Дурак ты, — я вздохнул, мысленно готовясь к тому, что сейчас мне будет больно, и сейчас я буду испытывать неприязнь к себе. К тому, что это будут его истинные чувства по отношению ко мне. Но всё же начал рассказывать: — Я родился зря, — на секунду я почувствовал, как мой голос дрожит. — С самого рождения я чувствовал людей, и это не сказка. Вы думаете, что мы Грязные, но это не так. Грязные здесь лишь Вы. Мы чувствуем Вас, полностью. Всю вашу мерзкую, лживую душу. Чувствуем всё, что Вы испытываете и переносим это на себя. Это не то, что стоит знать. Я вздохнул, понимая, что сейчас будет поток дряни в моём исполнении. — Люди такие ужасные, особенно их души. Вы сводите нас с ума, в прямом смысле этого слова. Мы забираем все Ваши проблемы на себя. Мы забираем всю Вашу боль, всё Ваше презрение себе, оставляя Вас «чистыми». Вы думаете, что это мы приносим Вам горе, но это не так. Я не знаю, почему я родился таким. Не знаю, почему не родился простым человеком, простым омегой. Это было бы намного легче. Я чувствовал ненависть родителей ко мне с самого своего рождения. Чувствовал отчаянье своего папы, чувствовал его ненависть к себе из-за того, что родил для своего мужа такого, как я. Вы говорите, что дети ничего не помнят? Только не мы. Мы помним всё. Нас и вправду можно сравнить с чистым листом, только вот у нас с простыми детьми есть одно весомое отличие. Простые люди сами пишут свою историю, а нашу историю пишите Вы. Вы приносите нам одни несчастья. Я ненадолго умолк, вспомнив того парня, от которого осталась только одна оболочка из-за того, что он открыл себя этому миру, и меня окончательно понесло. — Мы трахаемся с Вами? Да, это так, — я скрипнул зубами, и полностью перестал чувствовать своего Алекса. Если до этого я чувствовал его переживание и непонимание, то теперь я отрешился и от этого. — Меня научили блокировать эмоции, чтобы спасти мне жизнь. Когда мы ничего не чувствуем, то Вы не можете вносить в нашу жизнь свою. Я видел ненависть людей к себе всегда, когда выходил из приюта. Всё, что Вы к нам чувствуете, сразу отражается на Ваших лицах. Даже тогда, когда Вы нас трахаете, Вы всё равно нас ненавидите. Вы списываете свои измены на то, что мы как-то соблазнили Вас. Такая мерзкая ложь, что просто тошнит, — я скривился, вспоминая, как меня хотел облить кислотой какой-то омежка. — Ты же знаешь, что к нам совсем другое отношение нежели к вам? И это правильно, ведь мы ничего не ощущаем. Мы Грязные, и такова наша жизнь, которую определили наши глаза. И всё, что мы можем, – это выживать в вашем обществе. Все дети в приюте несчастны, но они этого не чувствуют, ведь нам этого не надо. Проще жить, зная, что люди просто читатели, а не писатели – на душе стало так мерзко, ненависть к людям всё росла и росла во мне. Особенно ненависть к альфам. — Нас же ненавидят больше всего альфы, да? Но знаешь что? Вопреки своей ненависти Вы всё равно имеете нас во все дыры. К нам особое отношение? «Привилегии»? Пф! Это делает нашу жизнь только хуже. Вы видите в нас угрозу, а мы видим её в Вас. И мы правы намного больше Вашего, — желчь проходила сквозь каждое моё слово. В какой-то момент, когда Алекс попытался меня обнять или что он там хотел сделать, меня просто передёрнуло, и я, выпутавшись из его рук, встал с кровати и босыми ногами пошёл по палате к креслу, лишь бы быть подальше от него. Мерзкое чувство ненависти и презрения полностью поглотило меня. — Впервые меня поимели достаточно поздно, — я саркастическим тоном выделил последнее слово, — лет в шестнадцать, ведь я был не очень-то симпатичным. Мы не чувствуем запахов, мы не чувствуем течки, мы не чувствуем влечения к противоположному полу, к любым людям. Наша отрада — это нечто иное. Мы выбираем своё увлечение, что становится нашей работой, и в ней мы лучшие. Ведь нам больше ничего не надо. Мы отрешены от Вас, от Ваших проблем, от Вашей лжи. Гнилые. — я просто выплюнул это слово, смотря в отрешённые глаза своей пары, которая после этого вряд ли уже моя. Ха! — Возможно, Вы и вправду думаете, что все ваши проблемы в нас. Мы умирали из-за ваших мыслей, из-за ваших решений, а ещё от того, что вам плевать, что вы уничтожаете людей. Жесткость поглотила этот мир. Ну и вправду, зачем же этому миру люди, которые могут точно знать, врёте Вы или нет, презираете или любите? — я лицемерно улыбнулся, смотря, как он потупил взгляд. Стыдно? Мерзкое чудовище! Вот только кто из нас: он или я мерзкое чудовище? — Меня имели много человек. Я их всех и не припомню, столько их было. Мой запах, наверное, ужасен уже. Когда-то — в первый мой раз — мне сказали, что я пахну фиалками. Не знаю, правда ли это, но это ужасно. Ужасно то, что я красив, ужасно то, что я приятно пахну, ведь на меня сбегается весь район во время течки, — я посмотрел в окно, пытаясь отвлечься от неприятных воспоминаний. — Мы не боимся вас, ведь у нас нет чувств. Мы не ненавидим Вас, ведь мы ничего не можем поделать с вами. Мы не убегаем, ведь не знаем, когда у нас это происходит, а потому не знаем, когда надо убегать. У нас всю жизнь безысходность. Если мы теряем блок чувств, если теряем контроль, то становимся просто оболочкой. Пустые глаза, которые предрешили всю нашу жизнь, Вас пугают ещё больше, чем мы сами, но вы всё равно не отказываетесь от нашего тела. Вы можете бить нас, ведь уничтожить морально не способны: души ведь нет. Ха, это Вас так бесит! — мне стало смешно. — Бесит, что Вы не можете убить человека, не можете повлиять на его жизнь. Этот охранник, там, в компании, который брезговал даже дотронуться до меня на людях, так просто взял и поимел меня, ведь ему хотелось. Какая разница, что будет со мной? Лучше вызвериться на нас, чем на родных. Ничтожны. Ненавижу. Я скрипел зубами и понимал, что это ещё не всё, что я ещё многое так и не рассказал. А ещё то, что я хочу, чтобы он всё это знал. — Я не достоин ничего и никого? Какие же Вы мерзкие! Никто из нас не беременеет, ведь это гибель. Наша жизнь в любой момент может оборваться, мы висим на волоске над пропастью. И эта пропасть — это люди вокруг нас и их чувства. Это так ужасно, знать, что ты в любой момент можешь умереть, если один из таких, как ты, — я просто выплюнул ему это в лицо, даже зная, что он сейчас не смотрит на меня, — может не сдержаться. — Знаешь сколько из нас умерло? Миллионы. Слышишь или нет? Миллионы людей умерли из-за того, что у них не такие глаза, как у всех. И вас не грызёт совесть из-за этого, Вы живёте так, как и жили. Я читал много древней литературы о нас. Ты знаешь, что мы когда-то были жрецами любви? Знаешь или нет?! Но жрецами любви – это не значит проститутками, как это выдумали вы, это значит, что мы можем найти истинно предназначенных друг другу людей. Мы можем найти тех, кто предназначен друг другу судьбой. Я никогда не верил в это, не верил в пары, ведь это ужасно — зависеть от таких, как вы. — мне хотелось курить настолько сильно, что я просто срывался на крик иногда. — Ты хоть на миг можешь представить, как это, жить так, как живём мы? Вы начитались дешёвых статей и романов о том, как мы рушим Ваши судьбы. Идиоты! Никто никогда не верил нам, хотя мы единственные, кто может сделать что-то бескорыстно и сделать что-то хорошее, а не дерьмо! — я передёрнул плечами от мерзкого чувства вины, которое явно было не моим. Насколько же оно сильное, что пробивается сквозь мою отрешённость? Наверное, от пары невозможно отдалиться даже на миг. — Я ужасен, ведь я спал с альфами или бетами за просто так? Да?! Это же так ужасно, что я сплю не за деньги! Я, наверное, высасывал всю их жизнь, да? Вы же так думаете? Идиоты! Я читал те романчики, которые сейчас считаются бестселлерами. Типо мы мифические существа, которые высасывают жизнь из человека во время секса. Это так смешно. Особенно смешно то, что те, кто с нами постоянно спят, не говорят, что это нет так, и некоторые люди в это и вправду верят. Вы так смешны! Особенно если вспомнить о том, как омеги убиваются от того, что их альфы изменяют им с нами. Интересно, как же они остаются в живых? Эти чёртовы альфы, наверное, обладают каким-то иммунитетом против наших чар! Дебилы. Мне сразу вспомнился тот омега, который пытался облить меня кислотой, а когда не попал, начал обзывать меня всеми возможными матами и пытаться ударить. Это было не небесное существо, как говорят романы, а демон в истинном обличье. — От нас теперь нет никакого прока, а знаешь, почему? Потому что ни один адекватный Грязный омега, — я снова как будто выплюнул в него это словосочетание, — никогда в жизни не снимет блок со своей души, ведь это грозит не то что смертью, это грозит сумасшествием. Я никогда никого не подставлял и не предавал, никогда не врал, никогда ни с кем не любезничал, никогда не лицемерил, никогда не был эгоистом, никогда не думал о ком-то ещё, ведь у меня не было чувств, но я всё равно чудовище. Алекс поднял на меня свои глаза, и я увидел в них столько боли, что на секунду даже растерялся, но потом снова продолжил: — И вот сейчас ты ворвался в мою жизнь! Ты хоть понимаешь, что сейчас происходит?! Я потерял блок, как только встретил тебя. Я потерял его и сейчас в любой момент могу просто умереть! — после последних слов его неподдельный страх за меня настолько сильно и быстро начал проникать в мою душу, что я поспешил отвести взгляд. — Я боюсь выходить из этой палаты — это угрожает моей жизни. Я боюсь альф, я боюсь всего! Теперь я чувствую! Ты хоть понимаешь, что это такое для меня? Что такое для меня чувства? Это для меня неминуемая гибель. Мне странно это всё, мне дико это всё. Меня никогда не было в обществе как личности. Меня вообще никогда толком как личности не было. Я не понимаю, почему не чувствовал врача, но почему-то чувствую тебя, — я начал всматриваться в листок, что прилип к окну, пытаясь снова отрешиться от Алекса. — Мы наблюдательны. Даже слишком. А знаешь, почему? Потому что для нас везде опасность, потому что от этого зависит наша жизнь. Мы наперёд узнаём, куда идём, ведь очень велика вероятность того, что там будет наш последний вздох. Ты хоть понимаешь, каково это, знать, что куда бы ты ни пошёл, тебя может там ожидать смерть, причём это реальность, а не выдумка. Тебе не понять… — я закрыл глаза, тяжело выдыхая. Собственная боль ещё хуже, чем его. — Я вижу эти камеры, что стоят здесь. Я заметил, на какой высоте эта палата, чтобы знать, сколько придётся лететь. Ты хоть знаешь, каково это? Ты хочешь понять меня? Идиот. Тебе никогда меня не понять, тебе никогда не понять ничего из того, что знаю и вижу каждый день я. Для меня не было ничего невозможного, и ты уже и так знаешь почему: я просто не боялся. До сих пор. Я не знаю, почему у меня была асфиксия. Может, во всем виноваты эти грёбаные чувства, а может, это предвестие смерти. Я не знаю, что будет со мной дальше, и это пугает. Я чувствовал тебя даже через стены. Понимаешь? Или нет? Я не чувствовал врачей, не чувствовал никого, я слышал и чувствовал только тебя. Как и почему? Я не знаю, как тебе это объяснить, ведь я сам этого не понимаю, — я отвернулся от парня, ведь всё это время, пока говорил, только то и делал, что смотрел на него. — Это так ужасно — жить. Это самое ужасное, что могло со мной случиться. Я родился зря, — я закрыл глаза и полностью откинулся на кресло, чувствуя себя полностью истощенным из-за этого длинного монолога.