Грязные

«У времени нет любви. У любви оно безмерно.» Меня нашёл Ричард, директор детдома. Мы не были особо знакомы, виделись много раз, говорили о чём-то неважном и всё. Но это он меня нашёл, он матерился как сапожник, он затаскивал меня в машину и он привёз в больницу. Уже в годах, седой, он умудрился сам затащить меня на заднее сиденье. Гнал на бешеной скорости и матерился, но не задал мне ни одного вопроса, кроме «живой?». Удивительный человек, интересно он тоже был на митингах? Он тоже участвовал в этом движении, отстаивая свои права? Никогда не интересовался ни тем, кто он, ни как жил до приюта. Я вообще ничем не интересовался, кроме компов и программирования. Находил в этом самого себя, не обращая внимания на остальных людей. Без эмоций жилось проще. В полном неведении тоже. Я включил его. Паника, страх за мою жизнь, ненависть к тому, кто это сделал, желание отомстить. Я не знал, зачем я его включил, он был одним из тех, кто учил всех малышей блокировать эмоции. Он не мог ничего чувствовать, но что-то заставило меня включить, — любопытство, присущее обычным людям. Но как он мог столько времени притворяться? Он вообще притворялся? Безумных страх за мою жизнь и жажда убийства полностью поглотила меня. Хотелось идти и убивать всех, кто причинял мне боль. Медленно, не быстро, срезать с них кожу и кормить ею. Ужасная тяга к убийствам, с ней я собственно и отключился. Проснулся в палате, явно забытой даже богами больницы, но обычно только в них и привозили экстренные случаи с грязными. Плановые осмотры или лечение проходили в более хороших клиниках, ибо государство доплачивало за «план». Потому каждый год все приютские дети проходят обследование в хороших клиниках, хотя бы в этом везло. Врачи никогда не кривили нос, не обрызгивали руки триста раз антисептиками, как медсестры. Врачи будто знали, что не заразятся. Или просто были хорошими врачами. Мне попался злой врач, как злой полицейский в фильмах. Чуть не плевался мне в лицо, когда говорил, что ургентно поднял в операционную по жизненным показателям. Смотрел как на урода, размахивал руками, когда объяснял какая я шлюха и как мне должно быть стыдно. Держался на расстоянии метра и подошел лишь поклацать по монитору, возле меня. Швырнул в меня словами «тяжелый, в реанимации, стабильный» и вылетел с палаты как ужаленный. Будто я сейчас оторву все провода и выбегу за ним жать ему руку и благодарить. Медсестра была полояльнее, не морщила нос, не закатывала глаза, поставила капельницу, записала показатели с монитора и быстро вышла. А потом пришел посетитель, Ричард. Он просто стоял у двери и безэмоционально молча на меня смотрел. Я был попросил дать ему Оскара, но говорить не мог из-за жажды, хотя похоже поить меня никто и не собирался. От него уже не веяло той всепоглощающей жаждой убийства, было много сожаления. Очень много. Я начал винить себя, что это я во всем виноват. Не придерживался инструкций, не боролся, не уберег. Я не справился, мне нет прощения, я должен был стараться, должен был защищать себя больше. Я бесполезный кусок мусора, побоялся орать во все горло, не смог вырвать, не сумел спастись. — Хватит, — прохрипел я, пытаясь его отключить, но не выходило. Он полностью контролировал мое эмоциональное состояние. Директор не давал свои эмоции — он внушал их, он делал их моими. Душил меня сожалением, тревогой и опасениями. И заглушить его совсем не получалось, он как будто пробивал все барьеры и стучался у меня в подкорке со своим «не смог, не уберег». Блядское чувство отчаяния, хоть вены режь. Я не смогу так жить. Не смогу больше смеяться или плакать, смерть не забрала меня. Смерть вернула меня в мир полный боли и страданий. Не забрала с собой, посчитала ненужным мне помочь, спасти от этой жизни полной дерьма. Она вернула меня ей обратно, чтобы я тонул и захлебывался в воспоминаниях. Они были смутные, их было трое или четверо, был какой-то подвал или склад, были связаны руки или глаза. Я не мог точно определить это, но мог точно сказать, что чувствовал много боли. Меня били, меня рвали на части, надо мной глумились, издевались, пытались втоптать в грязь. Но я и есть грязь, я грязный. Мне нету места в этом мире, у меня нету своего уголка, нету своих людей. Алекс умрет от любви к такому как я, будет страдать, не сможет с этим справится. Либо убьет себя сам, либо убьет меня сам. Но он чистый, хороший, ласковый, нежный, он мой. Не хочу чтобы он страдал, мне лучше избавить его от этого. Просто умереть. Это просто, повешусь на манжетке, что на руке, или выпрыгну с окна вниз головой. И когда уверенность в том, что моя смерть принесет всем покой и радость, это внезапно прекратилось. — Я думал это шутки, извини, не знал, что ты чувствуешь людей, — голос старческий, с некой хрипотой, но меня отпустило. Больше не было ни желания убить всех тех подонков, ни желания умереть унеся всю боль с собой. Осталось странное чувство боли, но не физической, а на уровне души. Хотелось плакать и жалеть себя, хотелось и всё изменить, унять эту боль. Но она уже была моя, мои чувства и моя боль. — Как давно? Я слышал, что приезжал парнишка, утверждающий, что истинность внесла в его жизнь кучу радости и любви, это был ты? Не успел приехать, тебя уже не было, — мужчина присел на стул возле входа и внимательно на мной наблюдал, но глаза, как и голос, были полностью безэмоциональны. — Я, — это всё, что я смог сказать и закашлялся. Точнее захрипел. Директор принес мне воды, как будто знал, чего я желаю, но запретил пить много. За то дал сделать несколько глотков и смочил губы — помогло, но пить по прежнему очень сильно хотелось. Я медленно хриплым голосом, совсем не похожим на мой, рассказывал ему всё. От встречи с Алексом до меня лежащего возле дерева на дороге. Кашлял, пил воду, и рассказывал. Обо всем, не боясь вылаживал всё, что думал, что узнал, он был тем, кому я мог и хотел открыться. Он был хорошим человеком, ему можно было верить. На самом деле никому нельзя верить, простая истина с детства, но с ним можно было всем поделиться. Он поймет и не осудит, поможет справиться и не бросит в беде. Он хороший человек. Только в конце истории я понял, что это не мои мысли, не мои утверждения. Я не считал его хорошим, я и не считал его плохим, но мы не были близки. Я бы быстрее рассказал всё Нелли, но точно не ему. — Как Вы это сделали? Как Вы вообще можете так безэмоционально смотреть на меня, после всего, что я сказал? Как Вы так закрываетесь, что я не могу Вас включить? Как Вы внушаете мне свои мысли, как будто это мои? Как вы можете управлять мной, сильнее, чем я сам? — было ещё много «как», но сил уже задавать их не было. Было горько от того в каком я положении и страшно, как жить дальше. Но сил спрашивать или говорить больше не было. Я как будто разом выбросил всю свою энергию и теперь хотелось лишь спать. Тихо мирно и без вопросов, ответы на которые я не получу. Я устал и единственное чего я хочу, это забыть всё, как страшный сон. Проснуться и оказаться на перроне в тот день, поехать к Алексу и ждать его. Окунуться в его аромат мяты, вдохнуть полной грудью, и вспоминать это как страшный сон. Знать, что я сейчас рядом с ним в безопасности, мне ничего не грозит, никто не тронет меня. Знать, что я его омега, и чтобы я не чудил, чтобы не говорил, он меня не бросит. Ведь сейчас есть мы. А «нас» мне достаточно, мне не нужны мировые тайны и заговоры, мне нужен лишь он и его запах. Хочу, чтобы всё пропахло мятой, хочу его метку на шее, его любовь. Не могу я жить в этой постоянной трагедии, клятая антиутопия всего мира. Я всего-то чей-то омега, будущий папа наших детей. Я не идейный вдохновитель, как те омеги. И я не жрец любви. Я просто сейчас, как самый обычный омега, мечтаю увидеть свою пару и успокоиться, тихо плыть по течению, поглощенный ароматом мяты.