Бастиан испытывал неловкость, находясь рядом с одним кри. Множество же сияющих фиолетовых, розовых, лиловых глаз, смотревших с темных лиц, пробуждали необъяснимую панику. Глазели все от мала до велика, не стесняясь и обсуждая между собой прибывших. Дети восторженно тыкали пальцами, женщины взволнованно перешептывались, мужчины присматривались — хмуро и недружелюбно. Бастиан заставлял себя смотреть прямо, сохраняя серьезное и важное выражение. Так он не встречался с кри взглядами — но сердце все равно колотилось слишком часто.
«И кожа безутешных кри стала цвета печали», так процитировала сестра Татьяна.
Бастиан все еще пребывал под впечатлением. Песнь о Последнем Шторме оказалась сказанием о самых черных временах для Империума, а не простым объяснением, почему кри боятся технологий. Интерпретация сестер была очевидной, Бастиану даже не потребовалось ничего объяснять: влияние варпа все-таки коснулось планеты. Великий Враг обратил против далеких предков нынешних кри их собственные машины, в которых гарнизон не испытывал недостатка. Судя по словам Песни, здесь размещались даже малые Титаны. Возможно, на этой планете собирались — или даже успели — основать крупную военную базу, но за тысячелетия эти намерения затерялись в архивах.
Император защитил кри, позволил им выжить в охватившей мир агонии. Небо над их головами почти сотню веков переливалось всеми оттенками безумия, но единственное влияние, которое варп оказал на кри, это… изменил пигментацию их кожи.
Чудо, подобных которому галактика знает очень мало.
И все же, осознавая это, Бастиан не чувствовал себя комфортнее в окружении лиловокожих. Напротив, теперь ему мерещилось в их глазах отражение клубящегося варп-шторма — такого, каким он мог его представить.
Бастиан и его спутники въехали в поселение, в котором было больше двух десятков шатров и палаток поменьше из шкур животных, натянутых на толстые ветки. Кри постоянно кочевали, но на их родных землях нечасто встречались удобные пещеры. Свои дома они перевозили с собой. За каких-то пару часов это место могло опустеть, и только присыпанные кострища, круги теплых камней и дырки в земле подскажут, что здесь останавливалось племя.
Сейчас все тана-тари высыпали наружу. «Йаны», «йаны», с трудом вырывал Бастиан из их бессвязных переговоров и тихих восклицаний. Речь кри звучала хрипловато и резко: много глухих согласных, открытые слоги, краткие, почти проглатываемые гласные. Кри негромко тараторили, и, даже не понимая ни слова, Бастиан слышал тревогу в производимом им гуле.
В поселение первым въехал Хвост Лисицы. Воины, вооруженные копьями, обменялись с ним парой фраз, прежде чем пропустить процессию. Бастиан следил за лицами сестер, они не беспокоились, значит, речь шла не о том, чтобы убить гостей на месте.
Аборигены считали, что йаны провели слишком много времени среди звезд и забыли важные истины. Они не верили, что машины таят в себе зло, не чтили животных и не старались достичь гармонии с природой, а значит, были дальше от Старика, чем кри. Зато йаны были непосредственными свидетелями и участниками легенд, о которых кри лишь слагали песни, а потому к гостям с небес относились с уважением.
Уважение не имело ничего общего с безграничным доверием.
— У меня ощущение, что нас тут с радостью поджарили бы, — тихо сказал Гермес, — до лиловой корочки.
— Это не так, — твердо ответил Бастиан. — Ты одет как Слышащий йанов. Они не поджарят тебя, даже если решат нашинковать остальных.
— Отрадно слышать, — хмыкнул тот.
Хвост Лисицы поднял руку, призывая процессию остановиться. Бастиан спешился не слишком ловко, но зато без помощи ополченцев. У него пересохло в горле. После бессчетных обращений к дворянству Терпсихоры, после испытания на «Незапятнанном Благочестии» он чрезмерно волновался перед встречей с вождем дикарей и осознавал всю нелогичность своих опасений. Белая Куница даже не поймет, что он ему скажет. Главным окажется поведение Бастиана: тон, жесты, взгляд. Переводить будет Хвост Лисицы, ему и искать нужные слова.
Они стояли перед шатром из белых дубленых шкур. Над занавешенным входом двумя размашистыми стежками была пришита аквила. На одной из шей орла висело ожерелье из серых пушистых перышек. Наконец шкура отогнулась, и из шатра появился… огромный бело-черный гребень.
— Твою ж, — восхитился Гермес.
Все кри обвешивали себя перьями, когтями, зубами, лентами из кожи и меха — трофеями, добытыми на охоте. Бастиан успел заметить множество вариантов: обручи, пояса, ожерелья, вышивка на одежде. Их манера украшать себя больше не казалась ему безвкусной. Пестрая толпа кри была привлекательной, их хотелось рассматривать в ответ. Кассандра, например, так и делала. Ее рука лежала на сумке, где покоился блокнот, и она наверняка жалела, что не может записать впечатления немедленно.
Головной убор Белой Куницы был огромным и тяжелым. Его украшали десятки перьев, черных у основания и белых у кончиков, они же спускались длинным хвостом за спину. Между рядами перьев болтались на унизанных красными бусинами нитках маленькие птичьи черепа. Похожие носил на груди Хвост Лисицы.
Все это изобилие не закрывало темно-лилового лица, по которому с трудом можно было определить возраст. Вождь тана-тари выпрямился и поднял руки в традиционном приветствии: к плечам, повернув ладони к солнцу.
Жест был Бастиану знаком, а о значении произнесенных слов он догадался сам.
— Солнце освещает тебе путь, Белая Куница.
Хвост Лисицы искренне улыбнулся, повторил то же на крийском, а после — перевел слова отца.
— Мы рады приветствовать младших детей Старика. Наши шатры — ваши шатры, наша пища — ваша пища.
— Благодарю, вождь, — хотя эту часть они с Татьяной репетировали по дороге, сейчас он невольно затруднялся в выборе слов. — Мы прибыли не с пустыми руками. Наши подарки — от чистого сердца, — ополченцы спешились и вывели предназначавшихся вождю коней вперед. — На спинах этих скакунов — ткани для домов и платья для женщин твоего племени. Мы привезли крепкие болты для ваших арбалетов и небьющиеся сосуды. Пусть все это поможет вам пережить зиму.
Это подсказал Хвост Лисицы. По его словам, зима — самое тяжелое время года. Никто уже не помнит, но деды передают то, что слышали от дедов: раньше зимы были еще суровей. Но и сейчас на этот период требовалось запасать пищу, теплую одежду, корм для лошадей. На зиму племена отступали от моря далеко внутрь Крыла, так что обмен был для них способом немного облегчить жизнь в холодные месяцы.
Голос Белой Куницы тоже не был ни старческим, ни молодым. Он ответил коротко.
— Добрый подарок, Слышащий.
— Йаны не помнят обид, — продолжил Бастиан. — Я — исповедник Вален, я временно возглавляю йанов на Крыле и пришел заверить тебя, что случившееся на Пере Вождя не помешает нашему миру. Твой сын помог мне, и я благодарен ему за это.
Когда эти слова прозвучали на языке кри, вздох прокатился над столпившимися членами племени.
— Ты принес подарки, и мы ответим по справедливости. Мы с радостью дадим отдых твоим коням и людям, — Хвост Лисицы заговаривал немногим позже, чем начинал Белая Куница, их речь сливалась. Бастиан напряженно слушал сына, стараясь смотреть на отца. Он не мог сказать, похожи они — или все кри похожи друг на друга. — А ты пройди в мой шатер, Слышащий, стань моим гостем.
Бастиан поклонился, принимая приглашение.
Вождь откинул полу шатра и вернулся внутрь, два воина-кри забрали подаренных коней, и Хвост Лисицы поманил Бастиана за собой к стоявшей неподалеку кадке с водой. Она пахла травой, но была приятной и прохладной. А ведь еще несколько недель назад Бастиан не приблизился бы к этой кадке и на расстояние вытянутой руки.
В течение трех дней путешествия вдоль медленно поднимающихся гор Бастиану некогда было следить за собой. Стоило покинуть Терпсихору, усмехался он про себя, и ты распустился, маркиз Вален. Не меняешь белье каждый день и не заботишься о волосах. Единственное, что пришлось сделать, это побриться сегодня утром. Татьяна строго заставила их всех взяться за бритвы, и даже то, что в попавшемся им по дороге ручье вода была ледяная, ее не смягчило. Старшие сестры молча наблюдали со стороны, а вот она описывала все ужасы презрения, которое кри испытывают к небритым гостям.
Ополченцев заставлять не понадобилось, люди из Фратерис Милиции неплохо знали местные правила.
Кожа лица в считанные дни на Кри стала болезненно сухой. Правда, позаботиться о ней шансов не будет до самого возвращения в Крепость Прощенных.
Бастиан отстегнул от пояса розариус и, не привлекая внимания, убрал в седельную сумку. Сестра Колен успокоила его перед отъездом, что сияние света, защищающее Слышащих йанов, не воспринимается кри как технология. Зримое проявление благословения Императора было для них частью устройства мира. Но, когда мир почти восстановлен, пусть переговоры с вождем не сорвет по какой-нибудь случайности спровоцированная вспышка.
— Я с тобой не пойду, — сказал Хвост Лисицы. Если он и заметил, что Бастиан что-то спрятал, то не подал виду. — Я прослежу, чтобы остальные отдохнули.
Бастиан поблагодарил его и направился к шатру. Следом тут же шагнул Гермес, и сын вождя замотал головой:
— Ты не должен заходить! Отец позвал только его.
— Вот уж наплевать, кого он позвал, — Гермес скрестил руки на груди. — Я монсеньора одного туда не пущу.
— Вы ведь пришли подтвердить дружбу между йанами и Детьми Оленя, — растерялся Хвост Лисицы, — недоверие оскорбительно.
— Я ее тоже подтвержу, — оскалился Гермес.
— Хватит! — отрезал Бастиан, заметив, какой ажиотаж в племени вызвали их препирательства. — Мы — гости. Нужно следовать традиции.
— Вертел я…
— Брат Гермес, — вмешалась Татьяна, — я пойду с исповедником и буду переводить. Я прослежу за его безопасностью. Белая Куница знает меня, это его не оскорбит.
Гермес поднял руки, всем своим видом говоря «если что, я предупреждал», и отступил.
Уже стоя у входа в шатер Бастиан слышал, как Хвост Лисицы сетует, что в шатре его семьи недостаточно места, чтобы разместить всех гостей, но его дядя — еще какой-то зверь — примет йанов с радостью. С ними оставались две сестры, и Бастиан не волновался за сохранение всевозможных тайн.
Он волновался за самую сложную часть — предстоящие переговоры.
Его едва не свалил с ног жаркий воздух, дым и запахи трав и мяса. Глаза заслезились, но он все же сделал два небольших шага вперед, чтобы пропустить Татьяну.
В шатре оказалось просторно. Вокруг уложенного камнями очага лежали шкуры всех цветов: темные, снежно-белые, пятнистые. Сплетенные из гибких светлых веток спинки удерживали их на манер кресел.
Вождь сел напротив входа, скрестив ноги, и гостеприимным жестом указал Бастиану на место справа от себя.
— Обычно здесь сидит Небесный Бык, — сказала Татьяна негромко. — А исповедник Кот-ли — рядом с ним.
Вождь кивнул ей, она осторожно направила Бастиана к ложу и вежливо, но настойчиво усадила на шкуры. Он не сидел вот так, скрестив ноги, с тех пор как они с братом читали книги, устроившись на одной кровати. С ножнами удалось справиться, а вот посох Бастиан озадаченно приподнял, не зная, как лучше положить. Поставить было некуда, он опасался опереть его на мягкие стенки шатра, хотя тот выглядел крепким. Что ж, по крайней мере, разумно было отказаться от свечей. Бастиан снял металлические подсвечники перед отъездом и был сейчас особенно рад этому. Кри жили с огнем в домах, но вряд ли они отнесутся хорошо к тому, что йаны случайно подожгут шатер вождя.
С трудом уложив посох рядом с собой, Бастиан собрался уже что-нибудь сказать, но в этот момент вошли еще кри. Несколько мужчин шумно поприветствовали вождя, обратились к исповеднику с уже известным ему традиционным пожеланием и уселись в круг.
Очаг давал немного света, чтобы Бастиан мог рассмотреть их лица. Почти все кри были длиннолицыми, высокими, с выступающими скулами и чуть косым разрезом глаз.
Последней вошла женщина с седыми волосами и начала открывать расставленные по углам корзины.
Белая Куница взял в руки что-то массивное, брякнувшее бусинами и когтями животных, и поднял его над головой. Только тогда воцарилась тишина.
— Ты не был нашим гостем раньше, Слышащий, — начала переводить Татьяна. Бастиан только сейчас заметил, что она убрала свой посох назад, за плетеную спинку, и оперла на одну из толстых веток, державших шатер. Досадуя, что она не подсказала ему, а он не догадался посмотреть, Бастиан едва не прослушал начало ее речи. — Прежде чем мы начнем, я представлю тебе старейшин нашего племени. Это Красный Жук, мой старший сын. Если племя будет согласно, он станет вождем, когда я поднимусь к Солнцу. Это Поющая Стрела, лучший воин нашего племени…
Каждый раз, когда он называл имя, один из кри приподнимался и слегка склонял голову. Бастиан отвечал тем же: этот ритуал роднил кри с терпсихорским высшим обществом. Он даже подумал о том, что дворяне так же выставляют напоказ свои регалии и славную историю предков, как эти мужчины с обветренными лицами, в перьях и бусах, отороченных мехом жилетках и самодельных сапогах — свои боевые и охотничьи трофеи. Все эти перья, шкурки и куски меха, пришитые к поясам, были символами, как и оплетенные неровным бисером ножны, как и рисунки на темно-лиловых лицах.
Хвост Лисицы, перед тем как въехать в деревню, посетовал, что не может «поставить печать покоя» на лбу, чтобы уж точно успокоить встречающих. Тело было для кри таким же полотном, как их рубашки и накидки.
— Моя старшая жена, — сказал вождь, когда седая женщина поднесла Бастиану небольшую глиняную миску. Седели кри в пепельно-белый, красивый цвет, лишенный желтого оттенка, — Ветка Ягод.
Он принял миску в ладони и озадаченно уставился на ее содержимое. Оно напоминало жидковатую, но при этом недоваренную кашу, в которой лежало несколько жестких широких стеблей.
— Дехекели, «еда земли». Пища, которую едят в честь праздничных событий, — пояснила Татьяна тихо.
Бастиан мог поклясться, что толченое содержимое пахнет сырым мясом.
— Что это?
— Просто ешьте, — когда Татьяна говорила сурово, она становилась похожа на мать-настоятельницу. Может быть, из-за обрамляющих лицо прядей, а может из-за тона, который ученики часто перенимают у наставников.
Она взяла свою миску из рук Ветки Ягод, коротко поблагодарила ее — скорее всего, поблагодарила — и, используя один из стеблей как ложку, зачерпнула розоватую кашицу.
Все уже ловко работали импровизированными приборами, закусывая ими же дехекели и поглядывая на Слышащего йанов. Пялясь на угощение дольше, Бастиан рисковал оскорбить хозяев. Он повторил жест Татьяны — все равно задел пальцем жирные остатки на стенках — и решительно отправил содержимое в рот, молясь, чтобы оно оказалось хотя бы съедобным.
Сырое мясо. Или почти сырое, Бастиан чувствовал что-то: приправы, травы, мелкие ягодки на зубах. Он постарался не медлить и проглотить дехекели как можно быстрее. Еда встала поперек горла, но он заставил себя не давиться.
Еще никогда не приходилось просить у Императора твердости… в таком контексте.
— Твое прибытие и твои слова радуют нас, — сказал тем временем вождь и положил ритуальный жезл на колени, затем вытащил из шкур небольшую темную коробочку и встряхнул. Только когда он начал засыпать сухие листья в чашу, почти скрытую перьями и цветными нитями, Бастиан понял, что это длинная трубка, выточенная из камня или даже кости. — Я приношу извинения за тех, кто нарушил мой приказ.
От Бастиана не укрылось, что Поющая Стрела исподлобья покосился на гостей-йанов и быстро отвел взгляд.
— Нет нужды, это дело прошлого, — он задержал дыхание, когда Белая Куница первый раз затянулся и выдохнул. Воздух в шатре был спертым, жарким, запах табака, и так пропитавший шкуры, стал еще явственней. — Но я хотел бы…
Татьяна перестала переводить и, посмотрев на него, коротко качнула головой.
Она предупреждала, что кри неторопливы, но Бастиану не терпелось закончить эти посиделки в кругу лиловокожих и выползти на свежий воздух раньше, чем все тут заволочет дым.
— Вы пришли в хорошее время, — дым снова скрыл лицо Белой Куницы. Бастиан наконец-то узнал запах: Леонард курил этот же табак, с примесями, которыми контрабандисты разбавляли редкий товар, но все же именно его. Правда, судя по запаху, этот был покрепче. — Завтра в полдень солнце встанет над святыми камнями. Мы закрепим мир, приветствуя нового Слышащего…
— Вы не ищете Небесного Быка? — спросил Бастиан. Татьяна возмущенно уставилась на него. — Переведи.
Когда она говорила на крийском, казалось, она слишком напрягает горло. Голос ломался, становился резче.
«Интересно, — подумал Бастиан, — Хвост Лисицы говорил, что племя выберет нового Слышащего в день солнцестояния. Этот день завтра, так разве будущий Слышащий не должен быть здесь, среди избранных мудрецов?»
Вождь нахмурился, а старейшины — слово не точно отображало суть, здесь были и весьма молодые воины, находившиеся высоко в иерархии племени — начали переглядываться.
— Небесного Быка позвали духи, — так, должно быть, хмурилось небо над Кри, когда бушевал варп-шторм. Волосы и брови вождя были черными, как ночь в среднем улье. Если он был ровесником своей жены, их должна была тронуть седина, но Бастиан не видел ни одного белого волоса. — Он ушел без принуждения, и твой товарищ тоже.
«Мой товарищ», — повторил Бастиан про себя выбранное Татьяной слово. Вряд ли сестра Диалогус переводила невнимательно или небрежно.
— И его ученик, — Бастиан, волнуясь, крепче сжал стебель, и тот потек соком прямо ему на пальцы. По совету Сестры, он снял перчатки, прежде чем войти в шатер вождя. Ко всем этим условностям он относился спокойно, вот только от перспективы еще раз отведать «еду земли» бросало в дрожь. — Татьяна, я прислушиваюсь к твоим советам, но я хочу, чтобы вождь знал, что я говорю. Я спрошу тебя, если буду сомневаться.
— Сахтана а, — вздохнув, сказала она.
Резко, громко заговорил Костер на Горе, представленный Бастиану знахарем племени. Он обращался к вождю, потрясая своей миской с дехекели и искоса поглядывая на гостей. А тот затянулся снова и вдруг засмеялся — сначала показалось, что закашлялся, но едва ли тана-тари мог подавиться дымом.
— Как и все твои братья и сестры, ты торопишься, Слышащий Вален, — сказал он и вдруг подался вбок, к Бастиану. — Поговорим о Небесном Быке и твоем товарище позже. Сейчас мы сидим в круге, а в нем нет места спорам, — укоризненный взгляд пригвоздил знахаря к шкурам, на которых тот неуютно ерзал. — До вечера мы празднуем дружеский союз, и Старик радуется, глядя, как мы радуемся. На закате обсудим твои дела.
Бастиан испытал невероятной силы желание стиснуть переносицу, а еще лучше — зажать рот ладонью, и вылететь из шатра. Но он только сглотнул, пытаясь избавиться от привкуса дехекели.
И тогда Белая Куница вручил ему трубку. Она была тяжелой и щекотала руку перьями. Бастиан до последнего надеялся, что эта чаша его минует. «Так скажешь ему, что я не курю», — проворчал он, когда Татьяна предупредила его об обычае пускать трубку по кругу. «Отказываться нельзя. Мужчины курят вместе, если не враждуют между собой, — ответила она, — достаточно будет затянуться один раз».
Кончик трубки был влажным и горьким. Бастиан с удивлением нашарил пальцем аквилу, вырезанную на кости прямо под чашей для табака, и это напомнило ему, что трубка мира — священный обряд кри. Сам этот разговор — часть их размеренной жизни, подчиненной множеству правил.
Он закашлялся, когда горячий и горький воздух ударил в горло. Морально он был готов, но все равно вдохнул слишком сильно, а затем еще и проглотил дым… Бастиана затошнило, и он испуганно закрыл рот ладонью. Вкус недоваренного мяса, едкого желудочного сока и табака не давал вздохнуть, глаза невольно заслезились.
Тана-тари посмеивались. Что-то проворчал сын вождя — Красный Жук? — судя по интонации, беззлобно, но насмешка оттого не звучала менее оскорбительно.
«Император ми… милостивый», — Бастиан даже думал, заикаясь.
Штурц Кот-ли мог жить с тана-тари, охотиться и курить сколько угодно, но маркизу Валену хотелось оказаться как можно дальше отсюда. К чему вообще отправляться за исповедником? Разобрался бы он в управлении Имперской миссией! Дьяконат Титаниды контролировал больше людей, приходов и организаций, чем есть на всей Кри!
Мысли были грязными и трусливыми. Почти такими же грязными, как покрытые копотью шкуры под самым потолком, куда, сквозь небольшой просвет, уходил дым.
— Хорошо, — сказал он себе тихо, наклоняя голову в сторону и переводя дух. — Хорошо!
Вторая затяжка уже не выбила слез. Он выпустил дым через ноздри и передернул плечами. Леонард курит эту дрянь постоянно! За тем, как табак впервые к нему попал, стояла какая-то темная история. Нужно быть в отчаянии, чтобы…
Он с большой охотой глотнул бы воды, но почему-то ее как раз и не было.
Старейший кри в племени, улыбаясь, похлопал себя по губам. Бастиан выдавил ответную улыбку, полагая, что правила титанидского этикета — «если кто-то опростоволосился, на это ни в коем случае не обращают внимания» — тут не действуют, и поэтому делать вид, что ничего не случилось, не нужно.
— Он говорит, что если выдыхать ртом, не так забористо, — очевидно, дословно перевела Татьяна. — Советую передать трубку, ваше высокопреподобие. Табак кри очень крепкий. Еще пара затяжек, и вы можете просто не встать.
— Теперь придется попробовать все сделать правильно, — ответил Бастиан, сохраняя кривую улыбку.
Стало очень жарко. Удивительно, как кри сидят в духоте вокруг очага и почти не обливаются потом, да еще и дышат горячим дымом. И ведь они одеты не так легко: рубашки и накидки, некое подобие жилетов с длинными кистями…
Бастиан повернулся было к Татьяне, но та шепотом напомнила:
— Женщины не курят.
Это казалось странным. И правда, все старейшины были мужчинами, жена — старшая жена, напомнил себе Бастиан — сидела у самого входа, не ела и не участвовала в разговорах. Все-таки он сидит здесь с дикарями…
Руки почему-то дрогнули, когда он передавал трубку. Имя человека, который забрал ее, Бастиан уже забыл, зато впервые обратил внимание на руки кри. Ладони казались намного светлее, словно темный налет смылся или стерся с них, но оттенок все равно оставался неестественным.
Бастиан выпрямил спину и замер, стараясь глубоко не дышать. Белая Куница заговорил, расслабленно положив ладони на колени. Он произносил отрывистые слоги удивительно степенно.
— «Наше дыхание поднимается к Старику. Он становится свидетелем нашего союза, и если мы нарушим договор, он накажет нас». Кри верят, что когда они разжигают костер, Он слышит и видит их, — вставила Татьяна торопливо. — «Ты знаешь историю трубки мира, Слышащий Вален? Песнь о Священном Дыме». Советую попросить ее спеть.
Бастиан моргнул. Везде свои правила хорошего тона, но закон «гости смиренно слушают рассказы хозяина, даже если им дурно» действует повсюду.
— Буду рад услышать, вождь.
Развеселившиеся было кри — улыбались они широко, и белые полосы зубов, казалось, разрез
али лица — посерьезнели. А потом знахарь племени, качнувшись вперед-назад несколько раз, скрипуче запел.
Талант или хотя бы умение здесь никого не волновали. Глаз невольно дергался, когда голос срывался или певец вдыхал не там и сбивался. Бастиан улавливал повторы и аллитерации, кри любили соседство одинаковых слогов. Интересно, просто ли повторяли их или подбирали так слова? Татьяна молчала, значит, суть этой легенды Бастиан узнает, только когда дослушает старейшин до конца. Он не мог сказать, что тана-тари соревнуются, кто поет хуже, но кое-кому здесь это занятие давалось откровенно плохо.
С другой стороны, пение было для них неотъемлемой частью жизни. Никого не беспокоило наличие слуха и голоса.
Пока один пел, другие передавали трубку. Заканчивая, певец брал ее и словно старался вытянуть из нее последнее, чтобы отправить Старику свое послание.
Когда они закончили, Бастиан счел нужным сотворить аквилу. Он успел незаметно отодвинуть миску подальше, запах больше не дразнил его желудок, так что он чувствовал себя немного лучше.
«Раз в сто лет Старик ложится отдыхать. Было так, когда тосковал он по сыновьям, и когда тосковать перестал и забыл, как родители забывают детей, пошедших не той дорогой. Тогда и мы, его внуки, прерываем все наши дела и молимся, сидя в шатрах, о его возвращении. Но эта история произошла, когда в первый раз лег он, укрывшись теплым одеялом, и заснул, и внуки последовали его примеру. Тогда выпущенное предателями-вихо зло почувствовало свободу. Думало оно, что не сможет больше Старик помешать ему, и спустилось на землю. И обратилось в дикую свинью, чтобы обмануть хишири-тари».
— Переводится как «Дети Дикой Свиньи», — пояснила Татьяна. — Свинья была их энки, покровителем племени. И, раз я прервалась, — она вздохнула, — вторая от звезды планета — гигант, который действительно заслоняет солнце Кри раз в сто двенадцать лет.
Бастиан кивнул.
«Зло пришло в поселение хишири-тари и село у шатра вождя, и стало повизгивать. Тогда жена вождя вышла, увидела ее, приняла за энки, обрадовалась и разбудила мужа. Тот проснулся, обрадовался тоже и приказал поднять все племя. "Мы будем праздновать сегодня, несмотря на то, что Старик оставил нас! С нами энки, а значит, мы не можем горевать!" И приказал разжечь костры на улице, устроить пир и танцевать до упаду.
«Вышел Слышащий хишири-тари и воскликнул, плача, что совершает вождь большую ошибку. Что нельзя веселиться, пока Старик спит, а нужно, как он приказывал, вести тихую жизнь и ждать, когда он вернется. И если уж явился священный дух, нужно отправиться к святым камням и там восславить его, как положено. Тогда зло подошло к Слышащему и брызнуло на него слюной, и он тотчас схватился за грудь и умер.
«Встревожились люди племени хишири-тари, но вождь сказал: "Видите, наш Слышащий пошел против воли энки и погиб. Так оставим его тело и восславим Дикую Свинью, посланника Старика!" Забили барабаны и запели свирели, и начались танцы. Немногие остались молиться в своих шатрах, и все они были осмеяны. Зло же радовалось нарушению заветов Старика, хрюкало и визжало оно, носясь между танцующими, задевая их своими клыками, царапая острой щетиной, но они ничего не замечали.
«Крики и песни донеслись до Старика, и он проснулся. Скинул одеяло, светом вновь озарил землю и увидел, что радуются хишири-тари злу, бродящему среди них, восхваляют его и не замечают, как их кожу разъедает яд всякий раз, когда зло касается их. Разгневался он, и собрались тучи еще темнее прежних, и небо из лилового стало черным, и молния ударила в костер, осыпав хишири-тари искрами. Поняло зло, что вернулся истинный хозяин кри, что следующим ударом испепелит его, и само прыгнуло в костер. С диким визгом вертелось оно в огне, а дым устремлялся не к небесам, а к растерявшимся и зарыдавшим кри. Каждый, кто вдыхал его, умирал в мучительной агонии.
«Наконец, буря прекратилась, свет Старика вновь проник сквозь изменчивую дымку, и стало видно, что не осталось в живых ни одного хишири-тари, нарушившего завет Старика. И хотя прятались в шатрах те их соплеменники, что были тверды духом, злой дым проник сквозь шкуры и отравил их тоже. Когти зла изнутри рвали их, царапали горло и ребра, не давали вздохнуть. С трудом вышли они, пали на колени и взмолились о прощении.
«Старик услышал их и несмотря на то, что зол он был на хишири-тари, дал верным внукам шанс исправиться. Увидели они, как стремительно гниет тело Слышащего, брошенное в стороне от костра, и как прорастают сквозь него стебли невиданного прежде растения. В считанные минуты выросли яркие длинные листья, ветер сорвал их и бросил на тлеющие угли костра. Подошли хишири-тари к костру и увидели, что дым идет вверх, как и положено, и вдыхали его полной грудью, превозмогая боль, пока не смогли дышать свободно…»
— Исповедник?
Бастиан вздрогнул.
— С вами все в порядке?
Он едва увидел Татьяну в дыму, заполнившем шатер. Песня, которую она переводила для него, шокировала. Но иначе, чем предыдущая. Песнь о Последнем Шторме отсылала к Ереси Архипредателя, да будет его имя забыто, как забыта его черная душа. Песнь о Священном Дыме напомнила о детстве, о сиплом дыхании брата — и обо всех последних встречах, когда Лео неизменно набивал трубку, прежде чем приступить к любому серьезному разговору.
«Святая Терра! — воскликнул он про себя, непроизвольно качая головой. Пальцы дрожали, а голова кружилась еще сильнее. — Мудрейший Владыка Человечества, Ты посылаешь мне знаки, один за другим, или напоминаешь о моем грехе?..»
Торопливая речь кри вернула ему сознание.
— Прости, Татьяна, — он ощущал такую сухость в горле, что едва мог говорить. — Я слушаю.
— Скоро конец, — мягко сказала она тем же тоном, каким пересказывала Песнь. Тана-тари слушали Татьяну почти так же внимательно, как друг друга. Звучал ли готик для них непривычно медленно? Казался ли слишком плавным?
«Пока вдыхали они спасительный дым, выросли из тела Слышащего новые стебли. Окрепшие, хишири-тари сами собрали урожай, высушили листья, сделали трубки из дерева, костей и камней и расстались навеки, разбрелись по всей земле. Они обходили другие племена, рассказывали им о смерти хишири-тари и коварстве зла и с каждым выкуривали трубку мира, чтобы защитить от ужасной смерти…»
«Всевидящий Император, будь милосерден, — повторял Бастиан про себя молитву, пытаясь собраться с мыслями, — хотя мы и недостойны этого».
«С тех пор каждый раз, когда Старик уходит отдыхать, зло пытается прорваться. Но мы гоним его прочь, как нам показал Старик и проклятое племя хишири-тари. Пока мы вдыхаем священный дым, зло не получит наши души. Зло не убьет нас».
«Хранитель путей, освети верную дорогу в окружающей нас тьме, — продолжал Бастиан, даже когда Татьяна замолчала. — Мы Твои воины и Твои слуги, мы прозрели сердцем и освободились от лицемерия, тщеславия и лжи…»
— …Во имя Золотого Трона, во имя вечной жизни Твоей, как Бога Человечества, храни и укрепляй нас, сражающихся ради Тебя, — закончил он шепотом.
Его слышали. А Татьяна еще и поняла, что он молился, а не просто бормотал. Бастиан закрыл глаза и понял, что веки влажные — и не от пота. Он должен быть собранным. Всему свое место и время. Но он просто не мог слушать ее рассказ и не плакать.
Эта история, эта легенда о какой-то свинье, походила не то на чудесную сказку, не то на кошмар.
— Я благодарю вас за этот рассказ, — он услышал свой голос и внутренне обрадовался тому, что никакие тревоги не способны помешать исповеднику из верхнего города Терпсихоры говорить ровно и спокойно.
Татьяна вот заметно нервничала, когда передавала вождю его слова. Но если тот и обратил внимание на контраст между растерянным видом исповедника и тоном его голоса, то не показал вида.
— Тогда начнем готовиться к празднику! — воскликнул Белая Куница под одобрительные кивки и хлопки старейшин. — Можешь ходить по нашему лагерю свободно, Слышащий Вален. В любом шатре тебе рады. После пира приходи ко мне. Время песен пройдет, начнется время бесед.
***
— Во имя Золотого Трона, во имя вечной жизни Твоей, — повторял Бастиан, стоя за самым дальним шатром в лагере, лицом к лесу. Солнце окрашивало его в удивительно теплые цвета.
Молитва помогала успокоиться, только пока он повторял ее: слова, со смирением произносимые верующими по всей галактике. Стоило замолчать, и Бастиан вспоминал Песнь о Священном Дыме. А затем мысль неслась против его воли.
Что здесь — выдумка? Что — правда?
— Простите, что прерываю, ваше высокопреподобие, — неуверенно окликнула его Татьяна.
Он обернулся. По крайней мере, он больше не плакал. Эта досадная слабость могла пошатнуть его авторитет перед всеми, и дикарями, и сестрой Диалогус, и даже вспоминать о ней не хотелось.
Татьяна подошла и встала рядом. Поправила лямку рюкзака.
— Хотите комментарий? — запнувшись, спросила она.
— Хочу, — кивнул Бастиан.
— Кри верят, что табак защищает их от болезней. В их легенде говорится о нечистой твари, мы думаем, демонической природы, — они оба сотворили аквилу, — пытавшейся вырваться из варпа, но убитой волею Бога-Императора. По крайней мере, одно точно: ныне не существует племени хишири-тари. А само это животное считается нечистым… Знаете, именно поэтому я попросила вас побриться. Усы и бороды напоминают кри щетину и шерсть на морде дикой свиньи.
Бастиан выдавил что-то вроде смешка, и Татьяна виновато улыбнулась.
— Мне показалось, вам надо отвлечься, — извиняющимся тоном сказала она. — Легенды кри необычны и производят очень сильное впечатление.
— Ты сказала: «кри верят, что табак защищает их от болезней». Не просто: «табак защищает их…» Что же… на самом деле?
— Имперская миссия изучала этот вопрос, — она сложила руки перед собой. — У этого растения нет целебных свойств, по крайней мере, о которых поют кри. Но оно по-своему уникально — благодаря земле, на которой растет. Оно не наносит серьезного вреда организму и не вызывает привыкания, как многие аналогичные растения в других культурах, — Бастиан поднял бровь. По Леонарду не скажешь, что он готов отказаться от своей трубки. — Вероятно, в древности произошел какой-то семантический перенос, и чудо спасения стали ассоциировать с ним. В любом случае, для всех кри это священное растение, а обряд раскуривания трубки помогает Имперской миссии сплачивать разные племена.
За их спинами начала играть музыка. Как описывала Татьяна: «Забили барабаны и запели свирели, и начались танцы».
— Эта Песнь взволновала вас больше предыдущей. Обычно бывает наоборот.
Он потер лоб.
— Ты же не старшая сестра, Татьяна. Почему ты можешь присутствовать… при исполнении этих песен? Я знаю, что только старшие сестры путешествуют по Крылу.
Бастиану было уже не так плохо: свежий воздух наполнял легкие, кусочки полусырого мяса больше не норовили вытолкнуться наружу. Он выпил полфляги залпом, прежде чем смог нормально говорить.
— Однажды я услышала то, что не должна была слышать, — Татьяна обхватила себя за локти и опустила голову. — Иногда мы ездим со старшими сестрами, как ваши послушники — с вами. Мы должны избегать разговоров и участия в делах племени. Это причащение к святому издали — большая честь для любой сестры. Мы только слушаем, составляем словари, изучаем лексику, морфологию, синтаксис. Потом нам позволяют изучать местные сказки и истории, мы переводим новые тексты и наоборот — совершенствуем переводы литаний и псалмов на крийский. И только избранные слушают и знают Песни.
Бастиан удивился тому, что она вдруг разговорилась. Нет, молчуньей сестра Татьяна точно не была, но раньше она никогда не заговаривала о себе. Если бы она не хотела говорить, подумал Бастиан, отделалась бы коротким вежливым ответом.
— Я приехала к тана-тари с сестрой Колен и сестрой Тифией. Исповедник Кот-ли попросил их помощи, чтобы записать одну… особенную легенду. Он сказал, раньше кри не рассказывали ее йанам… почему-то. Но готовы рассказать ему и тем, кому он доверяет.
— За пятьсот лет мы выудили из них не все Песни? — почти равнодушно спросил Бастиан. Беседа не помогала отвлечься. Мыслями он возвращался к той истории, что уже прозвучала. Казалось, что-то ускользает от него.
«Боитесь стать навозом!» — оглушительно зашипело прошлое мерзким голосом демона.
«Вверяю Тебе свою веру и свою душу, Бессмертный Император, Пастырь Человечества», — произнес он одними губами.
Татьяна, к счастью, по-прежнему смотрела в землю.
— Оказалось, не все. Святая мать благословила Колен и Тифию, а я просто сопровождала их. Здесь я должна была следить за лошадьми и совершенствовать язык. Но я была молодой, любопытной и увлеченной…
— Звучит не очень скромно, — заметил он.
Когда Татьяна широко улыбалась, родинка на кончике носа как будто чуть сдвигалась влево.
— Так и было, ваше высокопреподобие. Я уже тогда бегло говорила на крийском, мне было невероятно интересно, что за Песнь Слышащий споет для исповедника Кот-ли, и я… подслушала. Прокралась к шатру, чуть раздвинула шкуры сзади и просто подслушала, — она развела руками.
«Зная мать-настоятельницу, удивлен, что ты не в цепях», — подумал Бастиан, но не стал так неосторожно шутить.
— И что же это была за Песнь?
Она покачала головой:
— Простите, ваше высокопреподобие, но этот череп над моей бровью — не знак особых заслуг. Это клеймо, которое напоминает, о чем я должна молчать.
— Даже так? — Бастиан сложил руки за спиной. — Я — исповедник, Татьяна. Я не какой-то там… ополченец или послушник.
— Я знаю, — она отвела взгляд, — но мать-настоятельница не распорядилась… И старшие сестры тоже… спросите у них, они имеют право говорить об этом. Даже не знаю, почему я вам рассказываю, — Леонард обычно так же растерянно качал головой. — Я ведь даже… не дослушала до конца. Меня нашел Хвост Лисицы, кстати. Ему было двенадцать, но я все равно испугалась и сбежала.
— Как я понимаю, потом ты призналась?
— Да. Уже… в монастыре. Я… пришла к матери-настоятельнице и все ей рассказала. Я думала, что мне очистят память, — Татьяна потерла татуировку над бровью. «Очистят память» — превратят в сервитора, который будет вечно сметать с книг пыль. Наказание еще не самое суровое. — Но вместо этого меня ждал очень долгий разговор. Очень долгий, — повторила она мрачнее. — К счастью, святая мать посчитала меня достойной… продолжать. Я попала к старшим сестрам, и с тех пор изучаю Песни. Не так-то мало работы, знаете.
Бастиан читал ее так же легко, как Марела, вот только в ее непринужденной болтовне невольно мерещилась наигранность. Вернее, даже не наигранность, а скрытая тоска.
— Могу представить, — ободряюще сказал он, — я провел детство в библиотеке при семинарии. Крупнейшей библиотеке в улье.
— Теперь я знаю все наизусть, кроме одной, — Татьяна вдруг обернулась. — Знаете, без вас ведь не начнут. Вернетесь?
Ей все-таки удалось отвлечь его, понял Бастиан. Действительно удалось.
— Надеюсь, мне не надо будет танцевать? — нешироко усмехнулся он. — Боюсь, мои умения окажутся бесполезны.
***
— Красный Жук! Их будущего вождя зовут Красный Жук! — повторял Гермес, хрустя волокнистыми стеблями. От того, с какой охотой он уплетал дехекели, Бастиану становилось дурно. — Я, клянусь, ничего тупее в жизни не слышал. А я бился на арене, между прочим, с ребятами, у хозяев которых не было никакого вкуса!
— А как тебя звали, когда ты был гладиатором? — Аталанта крутила миску в вытянутых руках, как можно дальше от себя. Капризный детский жест немного удручал.
— Да тебе какое дело, мал
ая? — Гермес наклонил миску и хлебнул огромный глоток содержимого.
Аталанта скривилась, отворачиваясь.
— Наверняка у тебя было такое же дурацкое имя…
— Аталанта! — как только Бастиан привлек ее внимание, лицо ее словно омертвело. Она послушно повернулась и выпрямила спину. — Постарайся хотя бы ты с уважением относиться к хозяевам этой земли.
— Да, монсеньор, — глухо согласилась она.
— Он же брат Хвоста Лисицы, — с набитым ртом поддержал исповедника Гермес. — А Хвост может тебя слышать.
— Так как тебя звали-то? Тугое Брюхо? — оскалилась она.
Бастиан перевел взгляд на высокое пламя костра. Начинался вечер, пир был в самом разгаре, веселье охватило все племя, и оно было… зажигательным. Слово подходило как нельзя лучше. Бастиан смотрел, как они радуются, что призрак угрозы растаял, как на своем языке благодарят Императора, которого — будто неразумные дети — запросто называют Стариком, и испытывал мягкую, даже в чем-то приятную зависть.
Титанида корчилась, не смея поднять взгляд. Скованная страхом, жаждала вырвать у судьбы хотя бы маленькую надежду, что Император прощает ее. Кри не сделали ничего, чтобы стать святыми. Просто Он избрал их, а не титанидцев. Еще утром Бастиан бы ощутил разливающуюся по венам досаду, но теперь даже удивление ушло. Кто он, чтобы мысленно оспаривать решения Бога-Императора?
Кри танцевали. Бастиан бывал на балах. Конечно, он не кружился в вальсе, хотя умел, но привык видеть танцующих людей… другими. Сдержанными, выверяющими каждый жест. Кри в этом не нуждались, они перескакивали с ноги на ногу невпопад, не заботились о сползающей одежде — ни мужчины, ни женщины, — трясли головами; стучали бусы, серьги-перья взмывали в воздух и не успевали плавно опасть, потому что их владелец прыгал снова.
Те, кто плясать не мог, сидели, хлопали, пели, били в кожаные барабаны. Дети носились вокруг, изредка влетая в важных гостей, заглядывая в их бледные лица с невероятным удивлением, и порой пытались что-нибудь стащить.
— Но Красный Жук! Почему не Жирный Червяк? — простонал Гермес, которому все не давало покоя имя старшего сына Белой Куницы. — Почему, ради Сияющей Терры, вы вообще переводите их имена? — он ткнул измазанным в мясной кашице стеблем в сторону Татьяны. — Можно же их называть так, как они себя называют? Тратата или, там, Улюлю.
— На этом настаивают сами кри, — откликнулась она. — Первые миссионеры стали называть их на их же языке, и они оказались недовольны. Их имена имеют смысл, они гордятся ими, их дарит им Бог. Исповеднику Кот-ли они из уважения тоже дали имя: Сэ-турсу, «Рожденный Охотником». «Если просто повторять, то ничего не поймешь», так они говорят.
— Ага, и поэтому их вождя будут звать Цветная Букашка, — закатил глаза Гермес. — Я тебя умоляю, сестра! Бог-Император не слишком любит этого парня…
По другую руку царила сосредоточенная тишина, если на этом безумном празднике ей вообще было место. Кассандра сидела чуть в стороне, не поддерживала разговор и смотрела только на танцующих. Она положила блокнот на колени, но не писала — движения руки со стилусом были непривычно резкими.
Словно почувствовав взгляд, Кассандра обернулась, а потом, легко поднявшись, пересела ближе к Бастиану.
— Я прошу прощения, — она заложила стилусом страницу, — если вопрос покажется слишком… личным. Милорд Вален говорил, что вы… рисуете. Это правда?
— Я немного увлекался графикой в юности. Не сказал бы, что я «рисую».
Кассандра осторожно поправила повязку. Она выглядела растерянной.
— Сидя здесь, я понимаю, что слова и не нужны, — призналась она. — Это другая жизнь, другой… опыт. Когда я не знаю, что сказать, я делаю пикты, монсеньор. Но я не могу, и… никак не удается поймать момент. Ни одного удачного наброска за вечер.
— Сохранить в памяти — недостаточно? — прищурился он.
— Если бы человеческая память могла сохранить все, моя работа была бы абсолютно бесполезна! — она, кажется, подмигнула единственным глазом. Атмосфера свободы невольно распространялась на свиту исповедника. Только старшие сестры сидели с каменными лицами. У них, как выразился Гермес, «выработался иммунитет к жизнерадостности». — Может быть, вы… нет, не могу, — Кассандра рассмеялась.
— Хотите, чтобы я попытался зарисовать
это? — он собирался обвести рукой веселящихся кри как раз в тот момент, когда очередной ребенок бросился ему под ноги. Громкий хлопок, девчонка свалилась с ног и обиженно уставилась на Бастиана. Он замер в растерянности, но никто вокруг не обратил внимания. Девчонка насупилась и потерла лоб, протараторила что-то резкое и наверняка обидное и убежала обратно в круг.
— Хотя бы пару набросков, монсеньор, — вкрадчиво попросила Кассандра.
Он покачал головой и протянул ладонь, сам не веря, что соглашается:
— К счастью, без моего разрешения вы все равно не сможете их никому показать, так что — почему бы не попробовать?
Было слишком темно. Огонь плясал, свет то и дело загораживали скачущие фигуры. Ему хотелось оказаться в часовне. Под ногами — прохладный камень. Вокруг — не пропускающие ни звука стены. Тишина, неподвижные свечи… Там, перед пока еще пустым алтарем, Бастиан сделал последний на сегодняшний день набросок.
Поперек шероховатого листа бумаги, от нижнего края к верхнему, тянулся черный дым.
