However long it takes

— Ты уверена, что эта картина здесь? — нетерпение отдавалось в голосе Клауса рычанием, и Ребекка поморщилась, но прикусила язык, не желая ударяться в очередной бесконечный спор. — Я видела ее в буклете выставки, она в Эрмитаже, — терпеливо повторила она, делая барменше знак повторить ее напиток. — Тебе просто нужно ее найти и привезти, Ник. — Из-за твоей прихоти я только потерял здесь лишний день, — отрезал гибрид, стряхивая снежинки с ворота пальто, а Ребекка закатила глаза, думая про себя, что ее брат бывает излишне драматичным. Клаус тем временем размашистым шагом вошел в здание музея, моментально отмечая острым взглядом изменения, что произошли с Эрмитажем с его последнего визита. Гибрид без труда разыскал нужную Ребекке картину, критическим взглядом скользнул по полотну и усмехнулся — белокурая прелестница, что была изображена на холсте, ничуть не была похожа на Ребекку: нежные черты лица, лукавая улыбка и взгляд лазурных глаз хоть и были переданы с потрясающей точностью и скрупулезностью — на мгновение Клаусу даже показалось, что улыбка нарисованной девушки вполне живая и даже ехидная, — но это, определенно, точно была не Ребекка. Предвкушая насмешливые комментарии в сторону младшей сестры, Клаус решил, что той не помешает очередной урок о том, что все ее поклонники — сплошь непроходимые болваны и лгуны. Первородному не составило труда внушить персоналу отдать ему холст, а уже через сутки подпрыгивающая на месте от возбуждения Ребекка нетерпеливо ждала, пока он развернет перед ней полотно и покажет то, что она так давно хотела увидеть. Клаус не спешил, ехидно ухмыляясь, а Ребекка явно была настроена на ностальгический лад. — Эстебан был прекрасным художником, — сообщила она ему, мечтательно улыбаясь. — Правда, у него была отвратительная старшая сестра, Жозефина, и закончила она в каком-то борделе в провинции Бурбон, — брезгливо поморщилась она, а Клаус в это время как раз установил картину в своей студии, но не успела Ребекка к ней подойти, как раздался еще один мелодичный голос. — О да, Жозефина была отвратительна, с этим не поспорить, — на глазах у удивленных первородных картина ожила: белокурая девушка, изображенная на ней, со вкусом потянулась, ничуть не обращая внимания на вампиров. — Правда, Эстебан и тебя обманул, как и многих других наивных и доверчивых созданий. — Что значит обманул? — завопила Ребекка, переводя взгляд с говорящей картины на Клауса, который с интересом изучал картину, пытаясь понять, в чем разгадка. — Ты привез совершенно не ту картину! Это не мой портрет! — Всегда одна и та же история, — пожала плечами незнакомка, ничуть не щадя чувства Ребекки. — Каждой белобрысой особе он заливал одну и ту же историю про падшую сестру-проститутку, загубленный талант художника, а потом якобы рисовал их и показывал мой портрет. И абсолютно каждая велась на такую душещипательную историю, практически рыдала над историей бедной сиротки, прижимая его голову к вырезу своего декольте, и была готова греть его постель, а потом еще и щедро одарить деньгами или драгоценностями. Судя по разбитому выражению лица Ребекки, так оно и было, и Клаусу даже стало жаль сестренку, но та вдруг издала звук, похожий на боевой клич индейцев, и с воплем о том, что воскресит этого мерзавца и убьет снова, умчалась на вампирской скорости. — Это было неожиданно, — протянула девушка и перевела вопросительный взгляд на Клауса, который все еще молчал, пряча ехидную улыбку. — А ты кто такой? Еще один обманутый любовник Эстебана? По-моему, как раз в его вкусе. — Я Клаус Майклсон, если это имя тебе о чем-то говорит, — усмехнулся первородный, с интересом наблюдая за ней. — А, так это твоя мазня висит в самом темном углу Эрмитажа?..

***

С тех пор как Кэролайн — а нарисованную девушку звали именно так — появилась в их доме, прошла лишь пара недель, а Клаус уже трижды порывался сжечь холст, дважды — разодрать его на кусочки, а в последний раз угрожал Кэролайн убрать ее на чердак и никогда больше не доставать. Как в итоге этого разговора ему пришлось рисовать ей новое платье в качестве извинения — он так и не понял. Картина, в которой она находилась, если верить Колу, была своего рода уникальным артефактом, созданным талантливым волшебником, который несколько веков назад заключил ее в заточение за то, что белокурая заноза ответила на его чувства отказом. Для обычных людей она была просто картиной, магические создания видели суть артефакта, а Клаус, хоть и не мог освободить ее из заточения, мог его существенно улучшить, чем наглая бестия пользовалась вовсю, нисколечко не стесняясь критиковать его стиль. Было в этой девушке что-то такое, что постоянно его провоцировало. Одно то, как она с ним говорила, нисколько не боясь первородного гнева, и восхищало Клауса, и невероятно его бесило. В один момент он был рад беседе с ней, в другой — мечтал поджечь полотно и навсегда избавиться от белокурой колючки, а она, словно чувствуя его слабость, всячески над ним потешалась. — Ты уверен, что ты художник? — не замечая, как скрипит зубами Клаус, интересовалась она, наблюдая за его работой. — По-моему, выходит у тебя не очень… И хотя их пикировки не прекращались, а Клаус из-за нарисованной гостьи все время был во взвинченном состоянии, от взгляда Элайджи не укрылось то, что иногда, вечерами, Клаус снисходил до того, чтобы нарисовать ей большую чашку с горячим шоколадом — Кэролайн ехидно намекала, что вкус напитка прямо пропорционален таланту художника, — а затем вслух зачитывал ей сонеты или истории, а она слушала, не перебивая, полностью очарованная его голосом. Ребекка, чьи отношения с картиной были еще хуже, чем у Клауса, как-то проходя мимо его студии, подслушала спор, во время которого Клауса просвещали относительно женской моды. — Ты знаешь, что значит проходить четыре века в корсете? Мне нужно нормальное платье, а тебе нужно потренироваться в рисовании, так что вперед. А нижнее белье? Кошмар, я не буду носить такие панталончики, можешь их подарить своему психологу, я видела красивое нижнее белье в фильме! Хочу такое же! О, а психолог Ками стала темой бесконечных шуток. В первый раз, когда Кэролайн случайно стала свидетелем их терапевтического сеанса, она смеялась так громко и так долго, что Клаус стал беспокоиться о ее психическом здоровье. — Это было даже смешнее, чем «Друзья», — рассказывала она потом Колу. — Я словно попала в ситком! Во второй раз Ками пришла к нему с просьбой расследовать убийство известного критика, которому некто оторвал обе руки. — Ты самый сильный, самый страшный, самый могущественный, — вещала она, и Кэролайн снова хихикала, безбожно потешаясь над психологом. — Я-то думала, что она терапевт, а не тренер личностного роста… У тебя проблемы с самооценкой, Клаус? — участливо поинтересовалась она, не пугаясь того, как оранжевым золотом налились его глаза. — Ты, оказывается, ранимый художник, трогательная душечка, я и не думала, что так обойдешься с критиком! В тот день прятаться от гнева Клауса ей пришлось в другой картине. Но положительные моменты у них тоже бывали, например, когда Клаус ей читал: гаджеты и книги перерисовать в картину не выходило, и Клаус использовал иногда чтение в качестве шантажа, безмерно наслаждаясь тем, как она дулась и капризничала, но в итоге уступала ему. А еще иногда он позволял ей посмотреть свои работы, и это тоже были редкие моменты искренности между ними. — Не думаю, что эта снежинка такая, какая есть, — произнесла Кэролайн, после того как увидела одну из его работ. — Она холодная и острая, но не потому, что хочет такой быть, она просто очень одинока, вот и все… Ну и кривовата, конечно, этого не отнять, — тут же проговорила она, добавляя ехидности в голос и словно стесняясь проявленной слабости. — Еще учиться и учиться тебе, душечка. Ками, пришедшая в тот день, наблюдала захватывающую картину: Клаус и его споры с картиной. А тем временем приближалось Рождество, и, возможно, после того как Кэролайн заставила Клауса нарисовать ей елку и имбирные печенья, он тоже проникся праздничным духом, решив, что стоит сделать подарок и несносной девчонке, которая в последнее время взялась вслух мечтать о том, как любит танцевать. Новоорлеанские ведьмы все еще были в долгу перед ним и, желая откупиться от дьявола в первородном обличии как можно скорее, бросили все силы на поиски нужного артефакта, и аккурат к Сочельнику Клаус держал в руках старинную ясеневую кисточку. — Кэролайн, — мягко позвал он и, когда девушка подняла на него взгляд, показал ей кисточку. Ее глаза тут же заблестели, и она, пытаясь что-то сказать, замолчала, не в силах подобрать ни одного слова. — Надо же, Кэролайн Форбс — и не знает, что сказать, — ухмыльнулся он, на что Форбс тут же закатила глаза. — Действительно Рождество. — Ты меня отсюда вытащишь? — нетерпеливо поинтересовалась она, играя с прядями волос. — И чувствую, что не раз об этом пожалею, — вздохнул Клаус. — Но я всегда могу вернуть тебя обратно, love. — С твоими талантами к рисованию — это даже не угроза, — съязвила она, нервно ломая пальчики, на что Клаус лишь головой покачал — эту колючку, наверное, уже ничем не исправить. Да и не хотелось. Ему потребовался лишь только взмах кисточки — и она, живая, теплая, настоящая, оказалась в его объятиях, ослепляя его радостным взглядом и сияющей улыбкой. И хотя язык у нее был до невозможности острым, Клаус был почему-то уверен, что поцелуи будут самыми сладкими.