However long it takes

В ночи, когда бледная луна наливается волчьим ядом, сон отступает и теряется где-то в сумеречных тенях. В эти же ночи магия льется через край, и малышню успокаивает лишь мерный звук ступки Эстер, в которой она перетирает пахучие травы, негромко рассказывая очередную полубыль-полулегенду. В какой-то момент даже Финн и Элайджа прекращают притворяться, что они слишком взрослые для сказок матери, и то у одного, то у второго вырываются вопросы, на которые ведьма отвечает улыбкой. Ее улыбка гаснет, когда вдали слышится волчий вой, а взгляд падает на Никлауса, чей сосредоточенный взгляд, уставившийся в одну точку, она точно знает, безошибочно нашел полную луну. В полутьме, которую разбавляют лишь редкие всполохи огня, ей видится что-то звериное в его лице, и только когда мальчик сонно улыбается ее сказке, так доверчиво и невинно, Эстер расслабляется, коря себя за подобное малодушие. Ее пальцы ловко плетут нити магии, которая так щедро сочится в ночи полнолуния, и она создает амулет для каждого из своих детей. Легче всего ей удается оберег для самого младшего сына, сложнее всего приходится с Никлаусом: линии его судьбы затуманены и так удивительны, что даже ей, первородной ведьме, не удается увидеть то, что его ждет. Она прикасается к медным волосам спящего ребенка, нанизывает костяную пластинку с вырезанными рунами на кожаный шнурок и надевает ему на шею. — Если не мне, то пусть тебе луна осветит твое будущее, — неосторожно замечает ведьма, и в воздухе ощутимо пахнет дождем. Под его веками взрываются сны.

***

Она снится ему столько, сколько он себя помнит: год за годом, век за веком. Когда-то его мучили интерес и любопытство, но с течением времени Клаус уверен, что испытывает к ней лишь ненависть и раздражение. Сначала она — маленькая девочка, с глазами, полными слез, и сбитыми коленками. У нее тихий голос и говорит она на языке, что он совершенно не понимает, а его неловкие попытки ее утешить остаются незамеченными. Девочку сменяет нескладный подросток, ранимый и с бессердечным сердцем. А потом она как-то неуловимо становится привлекательной девушкой с сияющей улыбкой, но грустными глазами. Впрочем, взгляд ее быстро становится яростным и жестким, стоит ему войти во вкус убийств, и, словно в пику ей, Клаус начинает питаться лишь белокурыми девицами, каждый раз разрываясь между чувством вины и раздражения, что у него вызывала эта выскочка, упрямо задирающая нос и смеющая приходить в его сны раз за разом, в каждое полнолуние. Иногда он пытается ее рисовать, но наброски ее лица обычно быстро оказываются в камине, а он устраивает очередную кровавую бойню к неудовольствию Ребекки, которая не может понять, почему в ночи полнолуния поведение ее брата становится еще более неконтролируемым и сумасшедшим, чем обычно. Эта пытка продолжается почти тысячу лет, и Клаус даже успевает смириться: маленькая нахалка вечно будет преследовать его сны в дни полной луны. Раздражение и ненависть сменяет странного рода привязанность, в которой он никогда и никому не признается. Блондинок он убивает все так же часто, однако теперь это не приносит ему прежнего болезненного удовольствия, разве что жалость и чувство странной обреченности. В какой-то момент он успевает даже смириться с этим, считая, что она то, что никогда не даст быть ему одиноким: даже тогда, когда его семья спит в гробах после очередной попытки предательства, Элайджа ищет способ убить его, а волк, заключенный в его костях и крови, тщетно пытается вырваться на свободу, мучая его этим, у него все равно остается она. Клаус едва ли замечает, как теплеет костяной амулет на его шее, когда он пересекает черту Мистик Фоллс. События сплетаются в тугой клубок ядовитых змей, и даже его белокурая заноза утихомиривается во снах, образ ее тускнеет, словно она вот-вот исчезнет. Это вызывает в нем лишь волну гнева и жажды крови: его посмела предать та, кому он доверял больше всего, та, кого он подпустил к себе ближе всего. Потому Клаус едва ли контролирует себя, когда позволяет иррациональным ревности и ярости взять верх, когда выпускает наружу темное и ядовитое чувство. — Твоя маленькая прелестная подружка, — цедит он, смотря на мальчишку Локвуда, посмевшему позариться на то, что вот уже миллениум принадлежало ему. — Я хочу, чтобы ты укусил ее, — выносит первородный гибрид приговор им обоим, стараясь не думать о том, что это наказание и для нее тоже. Впрочем, у него и в мыслях нет дать ей умереть — не тогда, когда он только сумел найти ее. И когда узнавание мелькает и в ее васильковых глазах, преследующих его мысли вот уже целое тысячелетие, Клаус тихо рассказывает ей о том, что ее ждет — рядом с ним, конечно же, — в этой вечности.