However long it takes

Стоит руинам Петры предстать перед ними, как Кол бросает проницательный взгляд на лицо старшего брата, замечая, как смягчается обычно жесткий взор. Как синева в его глазах пропадает, делая их почти зелеными, живыми, словно в них вспыхнуло пламя жизни. За их общий миллениум такое происходило редко, задумывается Кол, равнодушно смотря на город, выступающий из скал, словно нежно-розовая драгоценная жемчужина из плоской раковины. Это в Нике подобные мертвые создания способны разбудить интерес, его же привлекают куда более настоящие вещи. Но вместе с тем он понимает то странное обожание, редкую привязанность, которые Клаус питает к этому месту, и даже отправляется вместе с ним туда, насмешливо заявляя, что кто-то должен приглядывать за ним, пока он будет практиковать свой арамейский. Клаус на это равнодушно пожимает плечами, но против его компании ничего не имеет: Финн спит в гробу, Ребекка в очередной раз обижена до скончания времен, Элайджа ослеплен двойником и Клаус делает вид, что и понятия не имеет, где прячется Катерина Петрова, забавляясь ужимками старшего брата. Но усталость в конце концов берет свое: усталость от зверя в клетке, что каждое полнолуние вот уже на протяжении стольких веков пытается выгрызть себе свободу, сводя его с ума; усталость от подобия семьи, от гротескной картины, в которую они все превратились; усталость от неудач, преследующих его, и он срывается в единственное место, где всегда мог почувствовать себя ничего не знающим юнцом. Нельзя сказать, что Клаусу Майклсону нравилось это ощущение. Оно выбивало почву из-под ног, заставляло его желать вцепиться в горло и пустить горячую, алую кровь, но было место, обнаруженное им когда-то случайно — еще тогда, когда они скрывались от Майкла, каждый раз ища себе новое убежище и отчаянно страшась привязаться и потерять свой дом, — и с тех пор Петра превратилась в его персональную отдушину. Иронично, но только в городе скал и песков первородный гибрид мог дышать спокойно.

***

Набатейская царевна бродит меж красных скал, отчаянно вглядываясь в небо, что виднеется между ними темным шелковым лоскутком, подобным тому, что укрывает ее плечи. — Чего ты боишься, царевна? — шепчет ей ветер, бросая в лицо красный песок, и она ловит крупинки пальцами, тщетно растирая их пыль. — Навсегда оказаться в клетке, — отвечает она ветру, мечтая о небе высоком и широком. Боится навеки остаться в жемчужно-розовых замках, среди красного камня, среди песков пустыни, не познав тот мир, что таится за пределами этих владений. Ветер смеется ей в спину, когда она, спеша, почти бежит по мозаичному полу туда, где виднеется храм Богини Матери. Ветру, безвременному, скитающемуся, всегда известно чуть больше, чем другим.

***

Когда Клаусу надоедает людской шум и гам, он просто внушает всем исчезнуть, даже позволяя Колу осушить кого-то из нерасторопных торговцев, а сам исчезает в глубине города, вдыхая благословенную тишину. Ему почти тысяча лет, но этот город, чуть младше самого времени, заставляет его вновь и вновь испытывать если не любопытство, то интерес, вновь и вновь возрождает жажду жизни, что порой, кажется, угасает под тяжестью веков. Ветер между скал шепчет ему о загадках, что остались не разгаданными, и Клаус рвется вперед, подгоняемый тихим голосом, жаждущий неизвестно чего, но нужда, подобная той, что в агонии измывается над его телом в полнолуния, толкает его вперед и вперед, и он почти рычит, ощущая в тяжелом воздухе зловоние магии. Но в отличие от заклинаний его матери, она не бьет плетью по его спине, скорее ласково проводит ладонью по затылку, заставляя ощутить дрожь, да подталкивает вперед, словно обещая дать ответы на все вопросы, обещая рассказать, почему он так одержим алым городом, который порой снится ему в безлунные ночи. Ноги сами ведут его к храму Исиды, и в закатном мареве ему кажется, что воздух вокруг него дрожит, а красная пыль взметается, образуя странные узоры. Эта магия не похожа ни на что другое, с чем он когда-либо встречался, но даже это не заставит первородного склонить голову перед языческой богиней; и ветер смеется за его спиной.

***

— Великая чарами, — шепчет царевна, склоняя голову, и белокурые пряди волос закрывают ее лицо, пока она с горячностью юного сердца шепчет молитву, в которой сочится упрямство ее натуры, лишний раз подтверждающее, что она — дитя скал. Госпожа богов смеется — ветер приносит отзвуки ее смеха, что заставляет кровь в жилах стынуть, — но на дитя свое смотрит со снисходительной нежностью. На них обоих. Первая среди богов видит дальше и больше, чем доступно простым смертным, чем доступно ведьмам, и даже тем, кто ходит по земле чуть дольше людей. Она видит и нежное лицо царевны, в глазах которой отчаянье смешано с такой сильной волей, что богиня не может не ответить. Она видит и жестокое лицо того, кого дважды прокляла собственная мать, видит его тоску и видит тонкие нити, соединяющие тех, кто пожелал свободы от времени. — Услышь меня, — шепчут пересохшие розовые губы царевны, а волк, запечатанный в теле человека, оглядывается, словно слышит тихий голос, и Исида улыбается. Владычица скорпионов бывает щедра — если ее дарами могут распорядиться правильно, — а эти игры с временем никогда ей не надоедают, да и царевна, и волк не уточняли, чего именно они просят, смеется она, утихомиривая ветер одним взглядом. Воздух дрожит, беспрекословно подчиняясь ее магии, и когда царевна вскидывает голову, глаза ее расширяются от изумления. Она просила свободы, свободы от времени и рамок, и на глазах ее время стачивает храм Богини Матери, но не прикасается к ней, лишь ветер треплет длинные локоны, словно заставляет ее обернуться к тому, что она получила в ответ на свои мольбы.

***

Когда в красном воздухе появляется хрупкая фигура, закутанная в шелка, Клауса что-то тянет вперед, а странное чувство облегчения заставляет шумно выдохнуть, и незнакомка, чьи длинные золотистые волосы змеями струятся по спине, оборачивается, одним лишь взглядом лишая его воли. Взгляд ее искрится совсем как у ребенка, и Клаусу кажется, что в нем смешались все пески времен. И старше его на тысячелетия, и несоизмеримо младше, она делает шаг к нему, не сводя с него взгляда и держась подобно королеве. Когда она задает вопрос, Клаус отвечает, даже не понимая, что говорит уже не на современном английском. — Теперь-то тебе будет с кем практиковать этот ужасно скучный язык, — тянет за его спиной Кол; правда, Клаус почти его не слышит, прикасаясь пальцами к хрупкому запястью царевны, и имя для нее вспыхивает в его голове — она та песнь свободы, что отчаянно поют их сердца. Кол ухмыляется и подмигивает Исиде: в конце концов, он всегда был любимчиком ведьм, пусть даже и божественных.