However long it takes

За окном — самое настоящее ненастье, и Кэролайн, несмотря на дурман, застилающий сознание, умудряется думать о погоде в такую же ночь, но много-много лет назад. Она помнит прохладный воздух кладбища и тепло свечи, пушистую корону и ее цвет, но вот какая тогда была погода? Воспоминания ускользают от нее, переплетаются и создают причудливый узор, в котором она ничего не может разобрать. Значит, яд в крови расползается и скоро достигнет ее сердца. Кэролайн тяжело выдыхает, кашляет и чувствует липкий пот, выступающий на ее коже. Она вертится в постели и шипит, когда льняные простыни задевают укус на ее запястье, и рассеянно думает над тем, что уже не отстирать белье от крови. Впрочем, вряд ли это то, о чем стоит думать, когда умираешь от яда оборотня, но сознание пытается цепляться за самые привычные, обыденные и глупые вещи, лишь бы не о том, что действительно важно. Лучше сразу похоронить надежду, чем лелеять ее и умирать с ней. Кэролайн прислушивается к дождю и вспоминает присказку о том, что уходить в дождь не страшно. Какая же чушь, думает она, уходить страшно всегда, и перед глазами встают призраки всего того, что она сделать не успела или не решилась, и хочется корить себя, да толку? Сожаление, правда, у нее только одно, но… За окном усиливается дождь, и думать об этом — все равно, что дразнить оборотня в полнолуние. Кэролайн даже хихикает от иронии такой метафоры и почти забывается болезненным сном, потому что яд уже подобрался к сердцу, сжал его в своих тисках. Потому, когда ее рот внезапно наполняется кровью, столь же сладкой, насколько древней, Кэролайн кажется, что это все — последствия укуса. Она вонзает клыки в плоть и делает жадные глотки, чувствуя, как длинные пальцы гладят ее по волосам. Такое уже было, вспоминает она, отдаваясь во власть воспоминаний, и глаза ее наполняются слезами обиды и злости на саму себя, на эту ситуацию. А Клаус все гладит ее по волосам и шепчет что-то про глупую девицу, любящую попадать в неприятности, и она хочет возмутиться и заупрямиться, но растрачивать драгоценное видение на ссоры в кои-то веки не хочется. В свое время она наспорилась с ним — они оба умели ранить друг друга словами, метко били в больные места. Думать о том, что ее упрямство стоило ей жизни, Кэролайн не хочет, потому, когда пришло кратковременное насыщение — она никогда не могла всласть насладиться, насытиться его кровью, потому что контроль ускользал из рук и она предпочитала отстраниться, не дав себе и толком его вкусить, — окровавленными губами она прикасается к его. Для предсмертного видения этот слепок сознания Клауса обладает слишком гневной улыбкой, слишком сильными пальцами, когда сжимает ее подбородок пальцами и целует так, словно хочет наказать. Ей и невдомек, что это не сон, что это реальность, в которой ему хочется схватить ее за хрупкие плечи и потрясти как следует, чтобы из белокурой дурной головы выветрились все эти глупости: какая гордость, когда на кону стоит ее жизнь? Хочется самому ее искусать так, чтобы живого места не осталось, вытравить ее из себя любыми методами, но в который раз уже не смог отпустить ее, насильно вливая в нее свою кровь? Стоило увидеть глаза, почти затянутые предсмертной пленкой, пальцы, что начали сереть, как мир его сузился лишь до слабого сердцебиения, которое надо было сохранить во что бы то ни стало. Глупая девчонка, вонзившаяся ему между ребер так, что дышать невозможно ни с ней, ни без нее. И он целует ее в ответ, не намереваясь быть для нее рыцарем, не собираясь терять ничего из всего того, что она способна ему предложить. Она все еще в забытьи, а он — не Элайджа с его идиотско-благородными мотивами, и он дает ей то, что она так сильно хочет, целуя холодные пальцы и стягивая с нее изодранное платье, мрачно думая о стае, что он перебил четверть часа назад — их смерть начинает ему казаться слишком легкой. Кэролайн же улыбается, все еще одурманенная и возбужденная, на этот раз его кровью, и ее легкие, нежные поцелуи заставляют его до хруста сжимать ее запястья, целовать нервно вздымающуюся грудь, вклиниваясь меж стройных ног. Клаус разводит ее бедра, и от одного запаха ее возбуждения у него желтеют глаза, а она лишь сладко выдыхает его имя, и он не знает, чего ему больше хочется: вытрахать из нее все глупости или сломить эту тонкую шейку, притащить в Орлеан и держать взаперти, пока она сама не признается во всем том, что сейчас так беспечно ему выдает. И он опускает голову меж фарфорово-белых бедер и ласкает ее до тех пор, пока она не срывает себе голос в мольбах, признаваясь во всех запретных к нему чувствах и умоляя-умоляя-умоляя, сама не понимая о чем. Клаус ухмыляется, пробуя пряную влагу на вкус, и легко доводит ее до оргазма, после которого она затихает, сворачиваясь клубочком, и сладко засыпает с его именем на устах. Убивать ее пока больше не хочется. Приходит неожиданное вдохновение, которое выливается рисунком на простой тетрадный лист, что она обнаружит у себя на подушке следующим утром — вместе с коробкой с платьем и приглашением. И пока отчаянный стыд будет заливать ей щеки, и Кэролайн будет вопить в подушку о хитроумном ублюдке, Клаус в неожиданно хорошем настроении велит Ребекке устроить бал. Принцессу не надо красть из замка, надо сделать так, чтобы она сама к нему пришла.