Под гнетом беззаботных дней

Что Форменос близко, я всегда чувствую за несколько лиг, задолго до того, как мы минуем его ворота. Нос щекочут ароматы засеянных полей и пиленой древесины, к ним примешивается едкий запах дыма и окалины — запах кузниц. Пахнет эльфами. Я счастлив — ведь мы почти у цели, и чуть морщусь, будто наглотался песка вместо сладкого вина, решив отобедать на взморье. Обычно меня больше влекут дремучие леса и нехоженые тропы, но Форменос мне тоже по душе. Ему не хватает упорядоченности улиц Тириона, но зато дышится привольно. К тому же здесь, на просторе, мы не только просиживаем за книжками и пропадаем в мастерской, но и учимся стрелять из лука и находить следы, крепко держаться в седле и фехтовать. Каждое лето я предвкушаю эту радость — снова помериться силами с братьями, и, почуяв, что цель близка, все чаще понукаю пони, склонившись к его холке. Конечно, мне пока по силам одолеть лишь Карнистира. Куда там до старших братьев. Особенно силен Нельо. Он высокий, к тому же умелый всадник и боец. Но меня утешает, что к концу лета старшим придется потрудиться, чтобы по-прежнему служить мне примером. К тому же на этот раз с нами Финдекано, то есть, как там его… Кано. Кузен мне почти ровесник, поэтому побороть его — больше чести, чем превзойти Карнистира. А там попробую потягаться и с Макалаурэ. Хотя… Гордиться тут нечем, прикидываю я, смерив Финдекано взглядом. Он едет рядом, осторожно поглядывая на меня. Как же меня раздражает эта его манера! Будто хочет что-то сказать, но молчит. Сам холодный, как мокрая от утренней росы трава между пальцами ног, редко-редко потянется со своей дружбой, а шуганешь его — еще обижается. Я знаю, что ему не хотелось покидать родительский дом, и сочувствую. Как представлю, что пришлось бы расстаться с Атаром, Амил и братьями на целое лето, так мороз по коже продирает. Но мы же не виноваты в его печалях! Нам тоже не хотелось брать его с собой. В придачу он слишком хилый. Наверняка до сих пор безвылазно жил в Тирионе, поэтому такой неженка и белоручка. А нас с братьями закалила работа. Мы много чего делаем по дому: таскаем корзины с бельем, уводим шаловливых лошадей с пастбища, скребем полы, вычищаем кузницу, собираем урожай. К тому же игры, шуточные поединки, скачки наперегонки и охота добавляют выносливости. А Финдекано никогда не держал в руках лук, у него даже нет собственного ножа. Когда он взял меня за руку своей мягкой ладонью, меня даже передернуло. Нельо собирается учить нас обоих языкам и естествознанию. Хорошенькое дело! Но я ведь знаю гораздо больше, чем Финдекано, хотя мы почти ровесники. Он всю дорогу путается в цифрах, отвечая Нельо, и спотыкается во время чтения. А как он пишет, я вообще ни разу не видел. Наверное, почерк у него плохой. Иначе как можно удержаться и не написать ни слова за целую неделю? Мог хотя бы нацарапать свое имя на песке, когда мы останавливались у озера. Но самое главное, Атар еще до приезда Финдекано обмолвился, что этим летом начнет допускать меня в кузницу. А вдруг он теперь передумает, и мне придется вместе с Финдекано чинить поломанные украшения? Я и так занимаюсь ювелирным делом целых три года, хотя все это наскучило мне в первую же неделю. Кузен снова робко косится на меня. Он пытается держать спину прямо, но худые колени неловко торчат в стороны, выдавая его неопытность. Вздохнув, я пускаю пони легким галопом, чтобы нагнать отца. — Атар! — окликаю я, делая вид, что у меня к нему разговор и что это вовсе не повод отделаться от кузена. (Интересно, кстати, почему Атар на его стороне? Сам ведь терпеть не может отца Финдекано). — Долго нам еще до Форменоса? — Около часа, Тьелко, — устало отзывается он. Отца утомила не дорога, а Карнистир. Младший брат всю неделю ехал вместе с ним, и последние три дня то и дело плачет. Вот и сейчас он голосит, как будто ему не четыре года, а гораздо меньше. Карнистир странный, это все знают. Иногда его мучают кошмары, очень яркие и жестокие. И почему-то чем ближе к Форменосу, тем чаще. Карнистир любит Форменос почти так же сильно, как я, но за толстыми стенами выстроенных отцом северных чертогов спит очень плохо. Атар и Амил в свое время даже обращались за помощью к целителям Лориена, но услышали в ответ, что ночные сновидения брата вызваны, скорее всего, обыкновенной сменой климата. Ночи в Форменосе холодные, и, чтобы не топить лишний очаг, мне даже приходилось последние два лета делить с Карнистиром постель. Родители обещали, что в этом году со мной в спальне будет спать Финдекано, а Карнистиру постелят на кушетке в комнате, смежной со спальней родителей. Я вздохнул с облегчением. Все лучше, чем просыпаться каждый второй день от безумных воплей Карнистира. За эту неделю Амил не раз укладывала меня спать бок о бок с кузеном, и оказалось, что его гораздо легче терпеть, когда он спит. По крайней мере, он не кричит и не пинается, только всхлипывает иногда во сне. — Карнистир, — уговаривает Атар моего заливающегося слезами братца, — сколько раз повторять? Все эти страхи живут только в твоей голове. Посмотри, как светло вокруг. Лаурелин сияет. Ясный день в самом разгаре. Может, хватит? Икнув, Карнистир только начинает завывать пуще прежнего. Он сидит на передке отцовского седла задом наперед и прячет лицо у Атара на груди. Взяв лохматую голову моего братишки в ладони, Атар поворачивает его лицом ко мне. — Посмотри-ка лучше на Тьелкормо! — велит он. Я улыбаюсь Карнистиру. Затихнув на минуту, он смотрит на меня с несчастным видом. Щеки мокрые от слез. — Видишь, как повеселел твой брат? — продолжает отец. — Мы вот-вот приедем в Форменос! Всхлипнув, Карнистир тянет руки ко мне. — Хочу к Турко! Обычно младшему, кроме Атара, никто не нужен, даже Амил. По словам Амил, Карнистир родился сразу с маленькими зубами, и чтобы малыш не поранил ее, Атар почти целиком взял на себя заботу о нем, выкормил сам из бутылки. — Он нас перепутал, — шутит иногда Амил. — Думает, что папа — это я, а ваш отец стал ему матерью. Чуть что случится, Карнистир первым делом всегда бежит к Атару. Мама в таких случаях только вздыхает. И когда братишка, совсем еще малявка, отлипает от отца и тянется ко мне, вот как сейчас, у меня теплеет в груди, и переполняет гордость. Карнистир меня любит. Маленький и слабый, он верит, что со мной он в безопасности. Приподняв бровь, Атар испытующе смотрит на меня, словно спрашивая, готов ли я терпеть капризы брата. — Я не против, — торопливо соглашаюсь я. Здорово, когда тебе доверяют важное дело, как взрослому. Мы съезжаем на обочину, пропуская остальных. — Если пересядешь, не вздумай проситься обратно, — предупреждает Карнистира отец. — Весь остаток пути до Форменоса поедешь с братом, ясно? Карнистир кивает, и Атар, спешившись, снимает его с коня и пересаживает ко мне. Пони, недовольный лишней тяжестью, переступает копытами, но не решается спорить с Феанаро. — Держи его крепче, — командует отец, кладя мою руку на пояс Карнистира. — И чтобы никаких скачек и кульбитов. Держитесь рядом со мной, матерью или Нельо, в сторону не сворачивайте. Атар неспроста все это говорит. Я люблю иногда подурачиться, как в тот день, когда решил прокатиться, отпустив поводья, а под копыта шмыгнул кролик и напугал пони. Так бы и грохнулся на камни, если бы Макалаурэ не схватился вовремя за поводья. Из-за этого он упал сам и здорово расшибся. Никто, кроме Макалаурэ, не знает, что я тогда нарочно ехал без поводьев. Он не стал выдавать меня отцу, ну, я и промолчал. Зачем лишний раз трепать языком? Правда, потом не спал полночи, вспоминая липкую кровь на плече брата, и как он плакал, когда отец зашивал рану. Оставив нас, Атар снова занимает место во главе нашего маленького отряда — нас всегда направляют либо он, либо Амил, даже Нельо не доверяют пока такую ответственность. Тронув поводья, я нагоняю остальных и замедляю шаги, снова поравнявшись с Финдекано. Кузен встречается со мной взглядом, и я слегка улыбаюсь, надеясь, что он перестанет играть в молчанку, но Финдекано отвечает улыбкой и переводит взгляд на дорогу, вьющуюся у наших ног. Вооружившись краешком плаща, пытаюсь стереть с круглых красных щек Карнистира остатки слез, но он ерзает и кусает меня за пальцы, и я бросаю это дело. — Турко! Турко! — зовет он, запрокинув ко мне голову. Когда же он, наконец, отвыкнет от этого прозвища! Это все Нельо. Он первый начал, вот все и привыкли. — Что? — немного резковато отзываюсь я. — Смотри, какой Кано красивый! — тычет он пальцем в кузена. Мелкий иногда такое сказанет, что стыда не оберешься. Финдекано растерянно переводит взгляд с Карнистира на меня. — Про мальчишек так не говорят, Карнистир, — неловко рассмеявшись, поясняю я. — Это же тебе не девочка какая-нибудь, или там лошадь, или цветок. — Глупый! Я не про это. У Кано красивый цвет. Я прикусываю язык. Научил его обзываться на свою голову. У Карнистира есть привычка различать нас всех по цветам. По его словам, мой цвет зеленый, цвет Атара — слепяще-белый, Амил — прозрачный и сияющий с фиолетовыми сполохами, Нельо — серебристо-голубой, а Макалаурэ — сумрачно-серый. И вот недавно он объявил, что цвет Финдекано — синий. Принял его, выходит, в нашу компанию. — Он, дуралей, всем цвета придумывает, — объясняю я Финдекано, чтобы скрыть свое замешательство. — Младшие братья — они такие. — У меня скоро тоже будет младший брат, — говорит он. Как же раздражает его голос, прозрачный, словно разведенная водой акварель. — Знаю. Что ж, удачи. Может, тебе повезет, и он не станет придумывать всем цвета, — небрежно отвечаю я, надеясь, что на этом разговор закончится. Но Финдекано не понимает намеков. — Амил говорит, что брат, когда вырастет, будет очень мудрым, — скованно произносит он. — Хм. Ну, наша мама, например, с самого начала думала, что Карнистир будет со странностями. И оказалась права. — А что она говорила о тебе, Тьелкормо? Я изумленно оборачиваюсь. Голос, интонации Финдекано, даже то, как он произнес мое имя — все это до странности напоминает Нельо. Сердце щемит. Сколько раз в эти дни я приходил к Нельо за лаской, но убегал, потому что он пригрел вместо меня этого заморыша! А теперь ненавистный кузен еще и украл прекрасный голос моего старшего брата. — Говорила, что буду сильным, храбрым, — комок в горле мешает говорить, и я ненавижу себя за это. — Что буду любить растения и животных. Так и вышло. — Да? Моя мама предсказывала, что я буду благородным и отважным, но я совсем не такой. Другой бы заспорил из вежливости, но я не стану. Не вижу в кузене ни благородства, ни отваги, хотя я не особо-то их и искал. А Нельо бы нашел, это точно. Как будто для того, чтобы позволить Атару скинуть себя со скалы, много отваги нужно! Где же тут отвага? И делать ничего не надо. Вот спрыгнул бы сам, тогда другое дело. Я бы спрыгнул, только никто не разрешает. — Значит, и матери иногда ошибаются, — безжалостно отвечаю я. Уныло кивнув, Финдекано опускает глаза. И почему мне его не жаль? Ведь когда Карнистиру страшно, во мне сразу просыпается старший брат, хочется прижать его к себе, утешить и защитить. А поникшие от стыда плечи Финдекано и слезы у него на глазах только злят неимоверно. Карнистир, откинув голову, пристально смотрит мне в лицо. Черные волосы щекочут шею, отвлекая от назойливых мыслей о Финдекано. — Что, Карнистир? — спрашиваю я. Повозившись и чуть не выпихнув нас из седла, он обнимает меня и утыкается носом в шею. — Я тебя люблю, Турко, не будь таким злым, — шепотом просит он. Словно летний ветерок украдкой всколыхнул листья. *** Последние полчаса мы скачем быстро. Даже вьючные животные не отстают. Все торопятся пересечь равнину и оставить за спиной последние лиги, отделяющие нас от Форменоса. А вот и город — россыпь блестящих черных камней среди холмов. Прищурившись, я различаю в стороне от остальных самый большой камушек. Он так тесно прижимается к подножию высокого холма, как будто изначально был задуман там самой природой. Это наш дом, он выстроен из льдисто-черного камня, которого в каменистой земле Форменоса не счесть, как деревьев в Тирионе. Карнистир радостно хлопает в ладоши. Слезы у него давно высохли, только холодный ветер иногда их выжимает, потому что братец, не отрываясь, смотрит вперед с тех пор, как завидел город. Прощайте, лазурно-голубые небеса Тириона. Над северными землями сгрудились набухшие серые тучи. Иногда в просветах между ними проглядывают клочки синего неба, пронзительно-яркого, как молния, и я не могу оторвать взгляд, зачарованный этой красотой, пока тучи не затягивают эти синие окошечки клубящейся серой дымкой. Однажды я спросил у Атара, почему за облаками прячется самое синее небо. Он объяснил, что небо везде одинаковое, но в Тирионе оно всегда голубое, а здесь из-за непогоды начинаешь больше ценить эту ясную синеву. По его словам, потому он и любит Форменос. Ибо здесь каждую минуту вспоминаешь, как драгоценна жизнь. Когда становятся различимы огоньки, светящиеся в окнах домов, из ворот выступают трое всадников и галопом скачут по каменистой равнине навстречу нам. За плечами у них реют три разноцветных знамени — гербы трех форменосских лордов, всегда встречающих нас по прибытии в город. Атар и Амил торопятся вперед, чтобы поздороваться с радушными северянами, а Нельо ведет нас следом. Когда Атар приветствует лордов Форменоса, он всегда ведет себя совсем иначе, чем при встрече с тирионцами. В глазах не загорается опасный огонек, и разговаривает он непринужденно. Поравнявшись со всадниками, родители останавливаются поговорить. До меня доносится смех отца и голоса лордов. Их жестковатый северный говор отдается в ушах, как плеск гальки, закинутой в озеро. — Мы беспокоились. Ждали вас еще вчера, — произносит один из всадников. Его герб — змея, обернувшаяся вокруг кинжала на золотом поле, вышитая блестящей красной нитью. — Пришлось задержаться на день. Моего сына Макалаурэ потянуло на подвиги, и это дорого ему обошлось. А в остальном дорога была легкой, — отвечает Атар. Его голос звенит мелодично, непохожий выговором на голоса северян. — Надеюсь, раны мальчика не опасны? — обеспокоенно спрашивает лорд. — Мне потребуется помощь твоей сестры, она гораздо больше меня смыслит во врачевании. Однако, судя по всему, мой сын еще споет во дворце Альквалондэ и когда-нибудь все же подарит мне внуков, — лукаво улыбнувшись красному, как мак, и несчастному Макалаурэ, сообщает отец. — По крайней мере, своим поступком он спас Тьелкормо. Настает мой черед краснеть. Нас провожают до самого дома. В Форменосе, как и в Тирионе, мы живем немного на отшибе, в нескольких минутах езды от городских ворот. Здешний наш дом не такой просторный. В нем три этажа и фронтон причудливой формы — своды под крышей на чердаке то выгибаются высокой аркой, то опускаются почти к полу и так низки, что даже мне приходится нагибать голову. Дом — правильный четырехугольник, а посередине разбит сад. Никаких затейливых флигелей и пристроек, как в Тирионе. Местные всегда встречают и провожают нас, а накануне приезда по просьбе отца проветривают дом. И без шумихи никогда не обходится, ведь семью Феанаро здесь знают и почитают. Жена лорда, герб которого — красное поле, окаймленное сосновыми ветками, подготовила горячие ванны, чтобы сполоснуться с дороги, а сыновья другого нашего провожатого, с которым ранее говорил отец, вызвались позаботиться о лошадях. Когда один из этих умников подходит, чтобы помочь мне спешиться, я сердито дергаю ногой — что я, младенец что ли? Он не спорит и, оставив меня в покое, снимает с пони Карнистира. Жена лорда с лиловым гербом, склонившись, хочет потрепать младшего братца по макушке, но он с воплем кидается к Атару и, уцепившись за его ногу, прячет лицо. — Не обращайте внимания, он всегда такой, — утешаю я ее. Но леди, ничуть не расстроившись, уже ахает и склоняется над Финдекано. Тот, широко раскрыв глаза, настороженно поглядывает на всю эту суету. — Это твой кузен? — спрашивает она. Кивнув, я ухожу искать Нельо. Нельо, конечно, любезничает с детьми наших провожатых, которые пришли помочь. Подает руку мальчишкам и расцеловывает девушек. Улыбающиеся девчонки сгрудились вокруг старшего и засыпают его вопросами о нашем путешествии. Меня так и подмывает взять Аннавендэ за руку и притащить сюда, пусть посмотрит, как старшая дочь лорда с лиловым гербом вздыхает, глядя на Нельо, и вынимает сломанную веточку, запутавшуюся у него в волосах. — Тебе не идет, — шутит она. Нельо смеется. Послонявшись возле них, я подхожу к Макалаурэ. Он шепотом спорит с отцом, который настаивает, что с раненой рукой ему никак не промыть волосы, и предлагает принять его помощь или попросить Нельо. — Одной рукой тебе будет неудобно, — говорит Атар. — Мне тридцать девять! Я что, по-твоему, дитя малое? — шипит Макалаурэ. — Прикуси-ка язык, Канафинвэ, — оправившись от удивления, хмурится отец. Мы с братьями знаем, что если отец называет полным именем, которое дал нам при рождении — скорее всего, жди беды. Макалаурэ понижает тон, но, в конце концов, упрямо отвернувшись, марширует в дом. Правда, со стороны это выглядит забавно, потому что примотанная к груди рука убивает весь эффект. Атар смотрит ему вслед без гнева, но как-то озадаченно и грустно. — Атар? — потянув за край туники, окликаю его я. Тряхнув головой, отец нагибается и берет меня на руки. — Что, Тьелко? — поцеловав меня, он проводит рукой по моим волосам. — Тоже скажешь, что взрослый и без меня обойдешься? Не ответив, я кладу голову ему на плечо, и мы вместе заходим в дом. *** Все дорожные сумы и сундуки уже перенесены в наши комнаты. Атар роется в наших с Карнистиром вещах, разыскивая подобающий наряд к праздничному ужину, на который нас пригласили жители Форменоса. То и дело на пол летит какая-нибудь отвергнутая одежка. Карнистир прислонился ко мне и, сунув палец в рот и задрав брови, наблюдает за действиями отца. — Амил будет ругаться, — предупреждает он Атара, когда тот закидывает на мою кровать наши старые башмаки. — Попадет тебе. — Ничего, поругается и перестанет. Перекинув через плечо выбранную одежду, отец берет нас за руки и ведет в их с Амил покои, которые занимают весь северо-восточный угол дома. У родителей там небольшая гостиная, спальня и учебная комната. И в придачу две ванных. Хотя, судя по всему, мамина ванная нужна только для того, чтобы купать нас с Карнистиром. Заведя в спальню, Атар усаживает нас на кровать и аккуратно развешивает одежду по спинкам стульев. Все наши спальни — на втором этаже, и в них есть дверцы на общую террасу, охватывающую задний фасад дома. Но в спальне родителей балкона нет, потому что их часть террасы объединена с комнатой, и здесь на возвышении стоит кровать, а потолок и стены вокруг нее стеклянные. Мне это очень нравится. Если откинуться на кровати и посмотреть наверх, то видны клубящиеся в небе облака. Но снаружи стекло кажется непрозрачным, сколько ни всматривайся, даже если прижаться к нему носом. А ночью так здорово лежать, пригревшись, между родителями, слушая их сонное дыхание и разглядывая яркие северные звезды, совсем не такие, как в Тирионе. Амил уже удалилась в большую ванную, неплотно прикрыв за собой дверь. Быстро выбрав себе наряд для ужина, Атар бросает его на мамин туалетный столик и идет в ванную вслед за ней. По пути он скидывает одежду прямо на пол, кажется, что она сваливается сама по себе. — Вода теплая? — интересуется он, открывая дверь. — В самый раз! — Не откажешься от компании? — От твоей — ни за что, Феанаро. Шагнув в ванную, Атар захлопывает за собой дверь. Вздохнув, Карнистир сползает с кровати на лохматый прикроватный коврик и принимается вытягивать из него нити. Надо бы отругать его и затащить обратно, чтобы не натворил лишнего, но подушки такие мягкие. Закопавшись в них, я засыпаю как убитый. Меня будят крики Атара. Вокруг его пояса обернуто полотенце, с волос капает вода, и он громко отчитывает Карнистира. Усевшись на кровати, я виновато смотрю на сильно полысевший коврик. Рядом кучка ниток, но подозрительно маленькая, если учесть, как много лысых пятен. Прислушавшись к отцу, я понимаю, что Карнистир все остальное просто-напросто съел. — Гороховое пюре ты есть отказываешься, а мой ковер — пожалуйста! — возмущается отец. Карнистир начинает реветь. Обойдя вокруг них, Амил берет меня за подмышки и уносит в свою ванную. На маме шелковая сорочка. Влажные волосы, подсушенные полотенцем, щекочут щеку, как водоросли. Амил пахнет немного мылом, и еще я узнаю знакомый запах отца, но, по словам мамы, он преследует ее неотвязно, родители так давно вместе, что запах теперь уже никогда не выветрится. Но мне гораздо труднее ощутить на отце мамин легкий аромат, я его чувствую, только если втяну как следует воздух. С тех пор, как родился Карнистир, мама почти никогда не берет меня на руки, и сейчас я чувствую себя как во сне. Ванны в обоих наших домах родители сами вырезали из серо-голубого мрамора и отполировали их так, что поверхность гладкая, как шелк. Ванна такая большая, что если я положу голову на бортик и вытянусь во весь рост, то не смогу достать до другого края. Не слушая протестов, Амил стаскивает с меня одежку и засовывает меня прямо в пену. Я погружаюсь до подбородка, но тут же с воплем вылетаю обратно. — Амил! Вода ужасно пахнет! Затолкав меня обратно, мама выливает мне на голову кувшин с водой. — Ничего подобного. Пена из того же мыла, что у нас дома в Тирионе. Ты просто отвык от него за время путешествия. Поверь, Тьелкормо, без этого мыла я тебя не отмою. Вдохнув еще раз, я и правда ощущаю только запах лаванды и немного вишни. Ничего не поделаешь. Амил уже решительно намыливает мне голову. — Я и сам могу помыться, — напоминаю я. — Большой уже. — Можешь, а как же. Но ты так пропылился в дороге, что лучше я потру для верности мочалкой. Вздохнув, я откидываюсь в ванне. Хорошо, что вода теплая. И пузырьки так приятно лопаются. Собрав пену в горсти, я дую на нее, и она разлетается в разные стороны, а потом снова оседает на воде. Амил мурлычет себе под нос песенку, которую играл вчера вечером Макалаурэ. Мир и покой, первый раз за неделю. До сих пор я никак не мог расслабиться. Редко когда выпадает купаться одному, без Карнистира. Он в таких случаях вечно вопит что-нибудь и плещется, а мне приходится быть начеку, чтобы не пропустить его хитрую улыбочку, означающую, что он замыслил неладное. Даже в большой ванне родителей, где так просторно, что мы не можем дотянуться друг до друга, Карнистир умудряется улучить минуту, когда отвернутся старшие, нырнуть под воду и укусить меня за палец. Один раз я от неожиданности так брыкнул ногой, что расквасил ему до крови нос. Интересно, Амил поэтому решила сегодня купать меня отдельно? — А где Карнистир? — спрашиваю я у нее. — Карнистира купает твой отец, — объясняет она. — Вы оба слишком чумазые. Что толку делить грязь на двоих? После такого путешествия всем полагается по ванне. — Но вы же с Атаром купались вместе, — напоминаю я. — Мы — другое дело, — покраснев, отпирается мама. — Мне-то что, от Карнистира все равно одни беды, — продолжаю я. — Ну, чаще всего. — Он тебя любит, Тьелкормо. — Да я тоже. Но хлопот с ним не оберешься. Вот бы узнать, надоедаю ли я старшим так же часто, как мне Карнистир? Вслух я жалуюсь, что забыл деревянные кораблики. Те, что смастерили Нельо с Макалаурэ на мое рождение. — Кораблики лежат среди твоих вещей, не распакованные. Все равно сейчас на игры нет времени. Пора одеваться, скоро ужин. Я вздыхаю, вспоминая выбранный Атаром наряд. Мы обычно надеваем такое только по всяким скучным поводам, вроде праздничного ужина с лордами. Конечно в Форменосе с этим попроще, чем в Тирионе, да и Атар не хмурит брови и не сверкает чуть что глазами, грозя разразиться громом и молниями. — А что мы будем есть? — любопытствую я. — Не знаю. — Атар приготовит? Отец у нас в семье готовит лучше всех. Нельо тоже неплохой повар, правда, специй кладет маловато. А что касается Макалаурэ, то лучше сидеть на хлебе и воде, чем есть его стряпню. — Ты же знаешь, Тьелкормо, жители Форменоса всегда встречают нас праздничным ужином и готовят его сами. Вытащив меня, мама осушает ванну, а потом, поставив обратно, поливает чистой водой. Я вздрагиваю. Вода уже немного остыла. Мама закутывает меня в большое полотенце и несет обратно в спальню. Встав возле кровати, кутаюсь в полотенце, пока она разбирает нашу с Карнистиром одежду. Карнистира, конечно, еще нет. Атар все еще возится с ним в ванной. — Одеться-то хотя бы самому можно? — спрашиваю я Амил, когда она приносит одежду ко мне. Атар выбрал темную атласную тунику с вышитыми золотой нитью манжетами и воротником. Терпеть ее не могу. Конечно, отцу виднее. Он считает, что вышивка хорошо подходит к моим волосам, а переливы атласа высвечивают синеву в глазах, но мне в этой одежде будет жарко, да еще Амил не спустит с меня глаз, вдруг запачкаю. — Куда ты так торопишься, Тьелкормо? — вздыхает мама. — Успеешь еще повзрослеть. — Мне уже и так четырнадцать! Могу одеться сам! Звучит глупо и по-детски. Болтливый мой язык. Но усталость и огорчение на минуту оставляют маму — я ее порадовал, напомнив, что мое детство продлится еще долго. Расправив украшенные золотой вышивкой штаны, она протягивает их мне. — Четырнадцать лет — весьма почтенный возраст, Тьелкормо. Раз ты так уверен в своих силах, сделай одолжение. Займусь пока чем-нибудь другим, дел у меня по горло. В эту минуту распахивается тяжелая дверь в ванную, и оттуда доносится нытье Карнистира и нетерпеливый голос отца. Перед тем как купать младшего, Атар надел старые потрепанные штаны и хлопковую тунику, но уже остался в одних штанах. Лицо отца не предвещает ничего хорошего, он укачивает мокрого и завернутого по самый подбородок в полотенце Карнистира так энергично, как будто того и гляди выкинет его в окно. — Почему ты полуголый? — интересуется Амил. — Да вот, случилась неожиданность, пока нес его к ванне, — саркастически поясняет отец. Карнистир ударяется в слезы. — Интересно, — продолжает отец, — сколько лет было нашим старшим, когда они научились вовремя проситься на горшок? — О, меньше года, пожалуй. Хотя Нельо раза два… Но я до сих пор считаю, что из вас двоих ты был виноват больше. Закатив глаза, Атар молча вручает Карнистира Амил, и тот принимается рыдать с удвоенной силой. Отец подходит, чтобы помочь мне одеться, и я не смею слова поперек сказать. Его взгляд беспокойно мечется по комнате, ни на чем не задерживаясь, как будто все ему опостылело. Когда отец такой, лучше его не злить. Амил споро одевает Карнистира, не снимая полотенца с его головы, чтобы заглушить вопли. Иногда мне кажется, что Амил во многом мудрее Атара, хотя он и затмевает ее своим блеском. Обмякнув, я, как послушная кукла, повинуюсь рукам отца, не мешая ему натягивать одежду. Вокруг моей руки выше локтя — кольцо пожелтевших уже синяков, остались с памятной стычки с Финдекано. Отец тогда вышел из себя и схватил меня за руку, а что силы у него немерено и что мне больно — он не подумал. Сейчас, заметив синяки, он замирает, наполовину засунув мою руку в рукав, и осторожно проводит по ним кончиками пальцев. В огненных глазах проносятся мириады мыслей, гнев в них сменяется горечью, тоской, нетерпением, сожалением, виной… и, наконец, во взгляде появляется странное. Страх? — Откуда это? — спрашивает он. Что тут ответишь? Это твоих рук дело, Атар, помнишь? В тот день ты так рассердился, когда я сорвался на кузена, что схватил меня за руку и забыл, что моя рука — не ручка молота и не рукоять меча, и ты стиснул ее так сильно, что я ощутил, как кровь моя бьется в сжатых твоим кулаком жилах. Разве ты не заметил этого? Ты не подумал о том, почему так отчаянно заколотилось мое сердце, когда меня обожгло огнем в твоих глазах? Но слова не идут с языка. Я стою, опустив голову и упершись взглядом в пол. Пальцы ног поджимаются, путаясь в лохматых нитях ковра. Амил молчит. Даже Карнистир больше не хнычет, разглядывая меня своими большими темными глазами. Атар осторожно гладит синяки, словно хочет стереть их лаской. Он глубоко задумывается, перебирая в памяти последние дни. Когда он мысленно возвращается к той ссоре на поляне, то отдергивает от меня руку, словно обжегшись. По его глазам я вижу, что в эту минуту он как наяву ощущает биение моей крови под его железной рукой, которого не почувствовал в тот день, и ощущает, как кожа наливается темными синяками, которые он обнаружил только теперь. Атар вскакивает так неожиданно, что я чуть не падаю, стремительно пересекает комнату и пропадает в ванной, притворив за собой дверь. Проводив его взглядом, Амил заканчивает одевать притихшего и послушного Карнистира и, похлопав его по спине, встает. — Попроси брата, пусть зашнурует. И тоже уходит в ванную. Я просовываю руку в рукав, пряча синяки. Мне вдруг становится невыносимо стыдно за них. Дрожащими пальцами торопливо застегиваю пуговицы. Они расплываются в глазах — золотые на синем, и я громко шмыгаю носом, стараясь не разреветься. Подняв голову, нахожу рядом Карнистира. Он босой, шнурки не завязаны. Вдруг он привстает и награждает меня мокрым поцелуем в щеку. — Откуда это? Откуда синяки? — доносится из ванной голос Атара. Я пытаюсь отвлечься. Просто шнуровать тунику Карнистира и ничего не слушать. Но все мое внимание приковано к родителям. Сколько боли в голосе отца. Такой же горечью веет от него, когда король Финвэ заводит речь о его мачехе и сводных братьях. В этом голосе слышится отчаяние зверя, попавшего в капкан и рвущегося на волю, пытающегося понять, как повернуть время вспять и пройти другой тропой, невредимым и свободным. — А ты как думаешь, откуда? Ты оставил эти синяки, Феанаро! — безжалостно звенит голос Амил. Я вздрагиваю. Пальцы путаются в шнуровке. — Верно, пора тебе, Феанаро, вспомнить, каким ты бываешь иногда. Да, чаще всего ты любящий муж и отец, но бывает, ты вытворяешь такое, что оправиться от этого труднее, чем залечить синяки на руке. — Он же совсем ребенок, и я до сих пор… Я не помнил ничего… — Как обычно. Атар понижает голос, и я не слышу, что он говорит, зато слышу Амил, и от этих слов сердце словно больно сжимает чья-то невидимая рука. — Сколько бы ты ни сомневался в своих отцовских талантах, любимый, наши дети уже появились на свет, и этого не изменить, — мягко произносит она. — Тьелкормо забудет об этих синяках через два дня, и он знает, что ты ранил его нечаянно, так же, как он сам без задней мысли травит Финдекано. Но чем дольше ты остаешься здесь, со мной, тем сильнее подрываешь его доверие, ведь, быть может, в эту минуту он думает, что, как ни старайся, горькие воспоминания окажутся тебе дороже любви к сыну. Дверь открывается и выходит Атар, все еще полуодетый и растрепанный после попыток вымыть Карнистира. Подойдя ко мне, он опускается на кровать и сажает меня на колени. Отец крепко прижимает меня к груди, и я слышу стук его сердца и ощущаю знакомый запах накаленного перед грозой воздуха. Обхватив его вокруг ребер, насколько хватает рук, я жалею только о том, что слишком мал, чтобы обнять отца как следует.