Под гнетом беззаботных дней

Я просыпаюсь, закутанная в прохладное шелковое покрывало, и первым делом, не глядя, протягиваю руку, но Феанаро рядом нет. По комнате разносится по-птичьему быстрая и звонкая болтовня моего маленького Тьелкормо. — Тсс, — одергивает его Феанаро. — Разбудишь маму. Тьелкормо Быстровскакивающий, улыбаюсь я, потирая глаза. Это имя я придумала, после того как поняла, что Тьелко достался характер его отца. Даже когда я его носила, он толкался сильнее Нельо и Макалаурэ, словно негодовал, что я держу его взаперти и не пускаю к синим небесам и зеленым лесам, которые ему суждено полюбить всем сердцем. Уже тогда я знала, что в ответ на вызов он не сможет усидеть на месте и всегда будет бросаться в спор очертя голову. Утро — самое любимое время Тьелкормо, поэтому он обычно просыпается раньше всех, если не считать Феанаро, который вообще мало спит и частенько отправляется в кузню еще до Смешения Света. Щурясь от бледных утренних лучей, я окидываю взглядом комнату. Тьелкормо сидит за моим столиком перед зеркалом, а Феанаро расчесывает и заплетает ему волосы. — Атар, но ты же обещал! — громко возмущается Тьелко, и Феанаро поспешно захлопывает ему рот ладонью. — Тихо! Что я говорил? — шипит он. Но дело сделано — в соседней комнате проснулся, всхлипнул и залился плачем Карнистир. Пальцы Феанаро запутываются в волосах Тьелкормо, он издает что-то среднее между рычанием и вздохом и начинает вставать. — Феанаро, подожди, — останавливаю его я. — Сейчас я сама загляну, все равно уже проснулась. Подобрав с пола не убранную с вечера тунику, я одеваюсь, и, выходя, слышу, как Феанаро у меня за спиной произносит: — Знаешь, Тьелкормо, я начинаю подумывать, что… Но, не дослушав, я закрываю дверь спальни за собой. Когда я подхожу к кроватке Карнистира, его лицо сначала разглаживается, но тут же снова плаксиво морщится. — Где Атар? — всхлипывает он, когда я беру его на руки. Сердце сжимается так, что в груди становится больно. — Атар сейчас занят с Тьелкормо, а тут только я, прости. Словно догадавшись, что обидел меня, Карнистир утихает и засовывает в рот прядь моих волос. — Ты тоже хорошая, я тебя люблю. — Спасибо, милый, — отвечаю я первое, что приходит в голову, удивленная, как быстро он успокоился. Обняв Карнистира, я наслаждаюсь утренним покоем и тишиной. Всего несколько лет — и мне уже не под силу будет носить его на руках, да и сам он захочет следовать повсюду за братьями, а не сидеть возле матери. Может быть, к тому времени у нас появится еще ребенок, но и он когда-нибудь вырастет, и маятник, отмеряющий годы детей для нас с Феанаро, остановится, а счастливые минуты останутся только в памяти и никогда не воплотятся снова. Иногда я делюсь этими мрачными мыслями с Феанаро, но он только смеется в ответ. — Почему ты смеешься? — удивляюсь я. — Ведь они вырастут, и ты больше не сможешь подержать своего ребенка на руках. Разве ты не будешь скучать по этим временам? — Конечно буду, — соглашается он. — Но я точно так же буду радоваться внукам. Не выпуская Карнистира из рук, я толкаю дверь и захожу в спальню. Феанаро почти закончил заплетать волосы Тьелкормо, и теперь они собраны на затылке, открывая лицо. Обычно Тьелко обходится безо всяких причесок: его буйная грива развевается по ветру как придется, немилосердно путаясь к концу дня. Поэтому я даже немного теряюсь от такого непривычного зрелища. Карнистир, поерзав у меня на руках, выпаливает: — Турко, ты странный! Еще бы — Тьелко сейчас кажется очень взрослым, куда старше своих четырнадцати лет. Феанаро примерно так же заплетает свои волосы для работы в кузне, правда, он часто завязывает их первым попавшимся обрывком грязной тряпки, чем изрядно меня огорчает — я не люблю, когда он так нарочито пренебрегает собой. — Амил! Атар берет меня в кузницу! — радостно объявляет Тьелкормо. Эта новость застает меня врасплох. — Феанаро, ты уверен… — начинаю возражать я. И замолкаю. Конечно, уверен. С того дня, как я впервые принесла маленького Тьелко посмотреть на работу Феанаро в кузне, у него только и разговоров было, как он станет помогать отцу. Нельо и Макалаурэ никогда не проявляли такого пыла, и я знаю, что Феанаро всячески подогревал этот интерес, надеясь, что в будущем Тьелкормо будет учиться у него, а потом и у Ауле. Споры тут бесполезны, однако на ум мне приходит другое: — Но сегодня у тебя занятия с Макалаурэ. — Я их отменил, — не глядя, отзывается Феанаро, продолжая закалывать косы Тьелко. — Ты шутишь! — Вовсе нет. Макалаурэ больше не будет работать в кузне. Он щелкает последней заколкой и встречает мой взгляд. Я ищу в его пронзительных глазах хоть слабую искру гнева — и, не найдя, проникаю в мысли в поисках недавней ссоры, которая могла к такому привести. Может, они поссорились прошлой ночью? Я была так погружена в работу, что не услышала бы скандала, даже случись он в двух шагах от меня. А накануне вечером Макалаурэ — единственный наш сын, который, казалось, любит меня больше отца, — совершенно искренне поцеловал Феанаро, встречая его после поездки. Ссора могла случиться лишь потом, иначе Макалаурэ шарахался бы от отца, словно лошадь, бегущая от лесного пожара. Но ничего похожего на ссору в мыслях у Феанаро нет. Только легкое недоумение, почему я, ни о чем не спрашивая, сразу влезла к нему в голову. И все же, как вышло, что он освободил своего второго сына от занятий, когда даже с Нельо занимается до сих пор? — Но почему? — восклицаю я. — Пустиии, — Карнистир начинает ерзать, пытаясь спрыгнуть на пол. — А почему бы и нет? Макалаурэ не суждено стать кузнецом. Если в один прекрасный день его посетит желание хоть что-то отковать, я буду изумлен до глубины души. Он хочет быть музыкантом. Он уже пишет прекрасную музыку, а его голос… — Мы знали об этом даре, еще когда я носила его. Почему ты только сейчас о нем вспомнил? — Возможно, я считал, что со временем Макалаурэ обретет вкус к моей работе. По крайней мере настолько, чтобы раз в неделю помогать мне в кузне, как делает Нельо. Но теперь я наконец понял, что Макалаурэ далек от всего этого, так зачем тратить время на то, что не доставляет радости ни мне, ни ему? — И ты просто взял и отменил? — Именно. Я решил, что отныне один вечер в неделю мы будем читать друг другу свои стихи и обсуждать их. Меня едва не пробивает на смех при мысли о том, как мягкий застенчивый Макалаурэ критикует творения отца, — но серьезный взгляд Феанаро останавливает меня, и я вздыхаю. — И ты думаешь, он согласится? — Более того, мы вчера уже начали. Как ты думаешь, почему я ушел вечером из твоей мастерской, хотя так люблю смотреть, как ты работаешь? — Он берет Тьелкормо на руки и садится на его место. — Ты знаешь, Нерданэль, каково это — понять, что твой ребенок ненавидит — всей душой ненавидит проводить время с тобой? В груди образуется холодный комок. Карнистир издает вопль и, вывернувшись у меня из рук, взбегает по ступенькам и прячется под кроватью. — Но это не так. Макалаурэ… — начинаю я, но Феанаро меня прерывает: — Когда Макалаурэ упал и повредил плечо, а я помог ему, я понял, что он впервые за много лет был благодарен мне. Понимаешь — потребовался несчастный случай, чтобы мой сын испытал ко мне благодарность. На один безумный миг мне кажется, что Феанаро сейчас заплачет — но такого, конечно, не может быть. — Иногда я думаю о своей матери, — продолжает он, и я понимаю, что мир и правда сходит с ума — Феанаро никогда не говорит о матери, даже со мной, — и гадаю: а если я уйду, будут ли они скучать по мне? Я знаю, что ты — будешь, ибо мы одна душа, и часть тебя умрет со мной. Нельо будет скучать, и младшие тоже. — Он сжимает Тьелкормо крепче и целует в макушку. — Но Макалаурэ? Мне казалось временами, что он стал бы плакать обо мне, только потому что плачут остальные. И ты не представляешь, Нерданэль, как горько мне было это сознавать. В юности я холодел от присутствия приемной матери. Как часто я хотел остаться наедине с отцом — дома, на пирах, на праздниках — но знал, что нам придется сидеть с ней за одним столом, и одна мысль об этом ужасала меня. И поэтому я сбежал. Но никогда, никогда я не хотел, чтобы Макалаурэ дошел до такого — бежать в Альквалондэ, потому что мое присутствие внушает ему ужас. — Феанаро, ему бы такое и в голову не пришло! — горячо возражаю я. — Теперь — нет. Пусть он следует за своей мечтой — а не за моими указаниями. К тому же, — поймав Тьелко в охапку, Феанаро начинает его целовать, — у меня есть малыш Тьелкормо, который хочет научиться всему, что я знаю. Тьелко со смехом выворачивается из хватки отца, и, обняв его руками за шею, целует в ответ. *** Обычно в четвертый день недели я забираю младших детей и племянника к себе в мастерскую и учу тонкому искусству обращения с кистью и резцом. Но, судя по всему, теперь Тьелко будет приходить на занятия в другой день, вместе со старшими братьями. Конечно, для ребенка с такой кипучей энергией методичное и прилежное выведение линий не сравнится с грохотом молота по наковальне в ореоле искр. И, боюсь, на уроках живописи он будет только делать вид, что рисует, следуя примеру старших братьев, которые втихомолку читают книги, чуть только я повернусь к ним спиной. Финдекано и Карнистир приходят в мастерскую после завтрака. Карнистир еще слишком мал, чтобы можно было учить его всерьез, поэтому я обычно отдаю ему краски и глину, и он лепит неуклюжие причудливые фигурки и рисует картинки. Финдекано поначалу недалеко ушел от Карнистира, но за прошедшие недели его мастерство выросло очень заметно, и я не сомневаюсь, что если он постарается, то со временем станет талантливым мастером даже среди нолдор. И раз Феанаро решил взяться за Тьелкормо, то я направлю свои усилия на Финдекано. Тем более что он, похоже, единственный, кому нравятся мои уроки. Мои подмастерья занимаются собственными работами, и я как всегда начинаю день с того, что оцениваю их успехи и мягко исправляю ошибки. Когда я заканчиваю, дети уже сидят за столом и посматривают на меня, ожидая урока. — Карнистир, — я даю сыну лист бумаги и несколько кисточек, — я хочу, чтобы ты кое-что для меня нарисовал. Как я выяснила, Карнистир, в отличие от братьев, рисует не ради любви к искусству, а чтобы сделать кому-то приятное. Честно говоря, я до сих пор теряюсь в догадках, что нравится самому Карнистиру. Но, услышав мои слова, он обращает на меня темные глаза, полные редких для него спокойствия и внимания. — Нарисуй портрет, — прошу я. Карнистир ничего не отвечает, но я ощущаю его молчаливый вопрос: «Кого?» — Кого угодно. Главное, чтобы его интересно было рисовать. Возможно, если я пойму, кто вдохновляет моего сына, то смогу понять и что его вдохновляет. У меня уже есть интересное соображение на этот счет. — Любым цветом? — спрашивает Карнистир. — Каким захочешь, — подтверждаю я и подвигаю к нему все свои баночки с краской. Глаза сына вспыхивают, как тучи, озаренные молнией. Я поворачиваюсь к Финдекано. Он, как обычно, смотрит в пол, изредка бросая на меня осторожные взгляды. — Финдекано, — начинаю я, — мне кажется, ты готов приступить к работе с камнем. При этих словах он вскидывает голову, словно желая что-то сказать. До сих пор я обучала племянника только обращению с красками и глиной и прекрасно знаю, что он ощущает себя полной бездарностью, когда видит работы дяди и кузенов, расставленные в мастерской. — Но тетя Нерданэль… — Тсс, — я касаюсь пальцем его губ, и Финдекано, осекшись, замолкает. — Тебе нужно научиться работать со всеми материалами. Я знаю очень одаренных скульпторов, которые не могут слепить ничего толкового из обычной глины; важно найти тот материал, который будет с тобой говорить, и через который с тобой будет говорить Ауле. При упоминании Ауле в глазах у племянника появляется сомнение. Имена Валар нечасто звучат в нашем доме — словно они какие-то дальние соседи или полузабытые родственники. Но мне знакомы обычаи Тириона, потому что в доме моего отца их тоже соблюдали. Я знаю, что Финдекано не раз вставал с родителями на колени, благодаря Стихии за щедрость и заботу, и считает, что всем, что у него есть — домом, спокойствием, даже вдохновением — он обязан Валар. Мой муж — его дядя — не разделяет эту точку зрения. — Пойдем, — говорю я и протягиваю племяннику руку. Он подает мне свою маленькую теплую ладонь и спрыгивает со скамьи. Мы уходим в другой конец мастерской, куда я заранее принесла кусок песчаника, серого, как крыло голубки — этот мягкий материал прекрасно подойдет для начала. Я кладу руки Финдекано на камень. — Закрой глаза, Финдекано, — произношу я негромко. — Коснись камня, и пусть он говорит с тобой. — Это песчаник, — начинает Финдекано — но он всего лишь повторяет то, что Нельо рассказал ему на уроках. Он зажмуривается и проводит руками по камню. — С виду он невзрачный, но может стать прекрасным, — добавляет он, и это уже ближе к тому, что я хочу услышать. — Хочешь попробовать превратить его во что-то? Распахнув глаза, он смотрит на меня почти испуганно. — Во что? — Может быть, в зверя или птицу? Как думаешь, этот камень хочет превратиться в такую статую? — Может, и хочет… — Финдекано убирает руки и снова опускает глаза в пол. — Но я не умею, тетя Нерданэль. — Для этого и нужны уроки, милый. Я тебя научу. Я приношу молотки и резцы и на обломке песчаника показываю, как высекать основу. Потом объясняю, как работать с более тонкими деталями и шлифовать их шкуркой. — Видишь? Ничего сложного. — Это только для тебя ничего сложного, — с сомнением в голосе отвечает Финдекано. — А никто и не ждет, что ты с первого раза сравняешься со мной. Я просто хочу, чтобы ты свыкся с материалами и инструментами. Он снова прикасается к камню. — А кто учил тебя, тетя Нерданэль? — В основном родители. Мой отец работает с металлами, как и Феанаро, а мать занимается скульптурой, поэтому они оба меня учили, каждый на свой лад. Финдекано разочарованно вздыхает. — А что, милый? Почему ты спрашиваешь? — Я думал, тебя учил Владыка Ауле. Мне в голову приходит одна мысль — но приходит осторожно, украдкой. — Вообще-то, ты прав, я училась у Ауле всем видам мастерства и довольно долго, как и твой дядя, — словно пробуя тонкий лед начинаю я и замолкаю, не зная, как задать следующий вопрос. — Финдекано, — продолжаю я, поколебавшись несколько секунд и понизив голос, чтобы не слышал Карнистир на другом конце комнаты (но он все равно перестает рисовать, и я ощущаю на себе взгляд его темных глаз: Карнистир словно понимает, что я собираюсь сказать что-то недозволенное). — Хочешь, мы поговорим с Ауле, прежде чем приниматься за работу? Всю неуверенность мальчика как рукой снимает. — А можно?.. — явно обрадовавшись, спрашивает он, но тут же замолкает, чтобы не сказать лишнего. Я никогда не рассказывала Финдекано, что думает Феанаро о Валар и их месте в нашей жизни. Он мог слышать что-то только от Нолофинвэ, или, возможно, Нельо в свойственной ему мягкой манере поведал о том, что в нашем доме не соблюдают обычаи королевского дома, и напоминать о них в присутствии Феанаро не стоит. Как бы там ни было, по глазам Финдекано я вижу, что он понимает мои опасения. — Да, я хочу поговорить с ним, — шепотом говорит он. — Так будет лучше. Попросив Финдекано подождать у дверей мастерской, я подхожу к ученикам, предупредить, что мы с племянником ненадолго выйдем. — Слушайся подмастерьев, милый, — поцеловав Карнистира, велю ему я. — И заканчивай свой рисунок. Мы выходим из мастерской и, миновав длинные коридоры, попадаем через кухню во двор. Утренний воздух звенит от шума работающей кузни; сквозь открытую дверь музыкальной комнаты доносится мелодия невероятной красоты — иногда она прерывается, и Макалаурэ, прорычав что-то, слегка меняет ноты, и музыка становится еще прекраснее, если это только возможно. Щебечут птицы, упоенные наступающим летом, и первые пчелы жужжат среди приоткрытых бутонов в огороде, устроенном Феанаро. Мы идем к дворику с фонтанами, который Феанаро в полной тайне разбил для меня после рождения Карнистира. Он выбрал мои любимые скульптуры и расставил их среди цветочных клумб и поющих фонтанов, и хотя у меня хватало изображений эльдар, животных и растений, Феанаро выбрал отчего-то только Валар, оставив их на открытом воздухе мокнуть под дождем и служить насестом для птиц. Ауле возвышается в центре дворика — любой другой поместил бы на этом месте Манвэ, но только не Феанаро. У ног Валы тихо журчит фонтан, подсвеченный внизу светящимися камнями, вставленными в рубины, от чего кажется, что он стоит на полыхающих углях. Это одна из моих ранних работ — мы с Феанаро тогда еще не были женаты, — грубая и прекрасная, как сам Ауле. Грохот кузницы сюда не долетает, и моя душа словно впитывает здешние покой и тишину. Я становлюсь на колени, охваченная воспоминаниями; Финдекано опускается рядом, и я беру его за руку. — Мой Владыка Ауле, — шепотом произношу я, — ныне привожу я к тебе нового ученика, ибо стремится он познать тайны мастерства. Вверяем тебе его руки и просим направить их. Вверяем тебе его слух, чтобы открылся он песне металла и камня. Вверяем тебе его взор, чтобы прозрел он и вкусил твоей мудрости и яснее видел облик Арды и наполнил ее красотой. Прими нашу смиренную благодарность за твои дары. Тихий голос Финдекано эхом повторяет мои слова — теперь он звучит уверенно и твердо. — Мой Владыка Ауле, — говорит он, — ныне пришел я к тебе, ибо стремлюсь познать тайны мастерства. Вверяю тебе свои руки и прошу направить их. Вверяю тебе свой слух, чтобы открылся он песне металла и камня. Вверяю тебе свой взор, чтобы мог я прозреть и вкусить твоей мудрости, и чтобы яснее видел я облик Арды и наполнил ее красотой. Прими мою смиренную благодарность за твои дары. Долгие минуты стоим мы так в тишине. Ладони постепенно теплеют, словно согретые чьим-то прикосновением, и меня охватывает страстное желание взять в руки молот и резец и подчинить волю камня своему вдохновению. Глаза Финдекано двигаются под закрытыми веками, словно он наблюдает за воплощением какого-то замысла. Наконец, он медленно открывает их и произносит: — Спасибо, тетя Нерданэль. Он наклоняется и целует подножие статуи сквозь струи, похожие на языки пламени. Потом поднимает голову и вытирает губы рукой. — Теперь я готов. В юности ни один мой день, посвященный ремеслу, не начинался без молитвы Ауле, очень близкой к посвящению юного мастера, которое я сейчас произнесла. Когда Феанаро после нескольких лет переписки, наконец, приехал к нам учиться, мой отец был удивлен, что обычно такой внимательный к его словам ученик все время опаздывает к утренней молитве. Понимая, что Феанаро ничего не делает просто так, я задала вопрос — и тогда узнала, что мой будущий муж никогда не обращается к Валар. Как ни гоню я от себя эти мысли, они все равно упрямо возвращаются обратно. Сегодня я впервые со дня свадьбы вознесла молитву Валар — потому что в тот день Феанаро убедил меня, что не руки Ауле, а мои творят красоту из камня, мой разум, а не Ауле рождает вдохновенные идеи. Упорство Феанаро простиралось так далеко, что он даже не захотел, чтобы Варда благословила наш брак и детей, и согласился на это только из уважения к отцу и моим родителям. Но когда мы венчались в лесу, то обращались не к Манвэ и Варде, как поступают эльдар — свидетелем наших клятв был только Эру Единый. Поднявшись на ноги, я молча протягиваю руку Финдекано. Мальчик смотрит на меня с тревогой, словно чувствуя сомнения, которые меня раздирают. — Пойдем, Финдекано, — говорю я, — пока вдохновение нас не оставило. Обратно мы идем медленно, погруженные в мысли. Статуи Валар наблюдают за нами из своих альковов из листьев и водных струй, а я размышляю — прав ли Феанаро, утверждая, что раз Валар привели нас сюда как друзей, то мы не должны им поклоняться? Мы делаем небольшой крюк, чтобы пройти мимо увитого плющом купола, под которым стоит статуя Йаванны. Я изваяла ее вскоре после того, как родился Нельо — меня вдохновила мысль, что я дала кому-то жизнь, произвела на свет маленькое существо, в каком-то смысле единственное и неповторимое. Феанаро смастерил купол так, чтобы падающие сквозь отверстия лучи освещали статую равномерно со всех сторон. Из сада можно выйти другим путем, но этот уголок дорог моему сердцу, поэтому я и выбрала эту тропинку. Потянув Финдекано за руку, я ныряю под купол. Глаза не сразу привыкают к мягкому зеленоватому свету, но приглядевшись, я замираю — на земле сидит Нельо; луч света обращает его волосы в живое пламя; в руках у него книга. — Амил! Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять — он все слышал. — Нельо, — сердце колотится, но я заставляю себя говорить спокойно, — и ты здесь? — Беседка Йаванны — единственное тихое место в саду. В эту минуту я и в самом деле понимаю, насколько тихо вокруг: сюда не доносятся ни звон молота Феанаро, ни переливы арфы Макалаурэ. Даже птицы молчат, словно объятые благоговением перед лицом своей создательницы. — Не буду тебе мешать… — Он начинает вставать. — Нет-нет, Нельо, останься. Кажется, невысказанная просьба прорывается в моем голосе, хотя я и пытаюсь говорить спокойно. Но своей тревоги мне не скрыть. Наверное, она бросается в глаза не меньше, чем пачка писем Феанаро, скрытых между страницами книги Нельо. Я молча сжимаю руку Финдекано, боясь, что голос меня подведет, и выхожу из беседки. — Амил? Я не оборачиваюсь, но замираю в арке, слегка наклонив голову. — Я никому не расскажу. *** Вернувшись в мастерскую, Финдекано сразу принимается за дело. И если раньше он неловко держал инструменты в руках, то теперь его движения становятся уверенными — когда мальчик осторожно ударяет молотком по резцу, я вижу на его лице выражение глубокой сосредоточенности. А мое вдохновение, увы, угасло под бременем вины. Я сажусь за стол напротив Карнистира, собираясь проследить, чтобы он не отвлекался, но мысли у меня путаются. Зарывшись пальцами в волосы, я снова и снова вспоминаю слова Феанаро. Если Валар привели нас сюда как друзей, то разве должны мы им поклоняться? Друг не захочет, чтобы перед ним преклоняли колени. Так ведут себя рабы перед владыкой. — Мама, я закончил. Забравшись с ногами на скамью, Карнистир сует мне рисунок и улыбается, показывая свои мелкие детские зубки. Я заставляю себя улыбнуться в ответ и не глядя протягиваю руку. — Карнистир, это… Похвала застревает у меня в горле. — У меня закончился желтый цвет, — поясняет сын, — но я попросил Тьелпвэ принести еще. И правда — на столе перед Карнистиром валяются три совершенно пустых баночки из-под желтой краски. Лист бумаги покрыт толстым слоем этой краски — ни лица, ни каких-то других очертаний — только разные оттенки желтого. — Эээ… Карнистир… — начинаю я. Он мрачнеет и сползает обратно на скамью. — Тебе не нравится. — Нет! Вовсе нет! Но послушай, Карнистир, я ведь просила нарисовать портрет. — А я нарисовал! Это дедушка Финвэ! Стоит ему сказать это вслух, и я вдруг понимаю, что в желтом наслоении краски, в сочетании плавных мазков и оттенков цвета заключено то самое ощущение покоя, которым веет всегда от Финвэ. Тепло и покой — словно купаешься в золотых лучах. Таков его дар. Когда я делюсь с Финвэ своими печалями и заботами, мне кажется, что, едва достигнув его слуха, они исчезают сами по себе. Даже неутолимый пламень Феанаро стихает в объятиях отца — а ведь мне самой это дается с каждым годом все труднее и труднее. При мысли об этом я внезапно ощущаю огромную усталость, и мне хочется только одного — лечь на скамью и проспать весь день. Но вместо этого я протягиваю руки к младшему сыну и, подхватив его, сажаю к себе на колени. — Теперь я вижу, Карнистир, — шепотом сознаюсь я. — И он прекрасен. *** Когда я, наконец, забираюсь в постель, Телперион уже укрыл землю своим льдисто-серебряным покрывалом. Феанаро развел огонь в камине, но без объятий мужа шелковая простыня и одеяло кажутся холодными, как лед. Он все еще сидит с Карнистиром в соседней комнате, тихо напевая, чтобы прогнать кошмары и навеять добрые сны. А меня хватило только на то, чтобы скинуть неподъемно тяжелую одежду, набросить на себя тонкую рубашку и укрыться одеялом. Песня Феанаро проникает в спальню и убаюкивает меня, кажется, еще быстрее, чем Карнистира. Хотя Феанаро редко поет, но голос у него чудесный, и теплые руки сна скоро прикрывают мои веки. Просыпаюсь я от внезапно наступившей тишины — Феанаро стоит у одежного шкафа, спиной ко мне, и переодевается ко сну. Пламя камина бросает отблески на его черные волосы и кожу, мгновенно пробуждая огонь и во мне. Но стоит мне вспомнить наши многочисленные споры о Валар (Нерданэль, друг не захочет, чтобы перед ним преклоняли колени; нельзя примирить дружбу и служение) и чувство вины, охватившее меня после утреннего обращения к Ауле — и кровь моя остывает, и я отворачиваюсь от Феанаро. Матрас едва заметно прогибается, когда Феанаро опускается рядом со мной. — Я не хотел тебя будить, — шепчет он, скорее мыслью, а не словами. — Я не спала, — отзываюсь я. Убрав волосы, он целует меня в шею, а потом обвивают сильными руками и привлекает к себе. От того места, где коснулись его губы, разбегаются мурашки, и я невольно начинаю считать дни с той ночи, когда мы в последний раз делили ложе, и с горечью понимаю, что сегодня этот счет удлинится, и сравняется уже целая неделя. Когда сливаются наши тела, то же самое происходит и с душами, и я боюсь того, что Феанаро может узнать обо мне этой ночью. Его рука скользит по моей груди — совершенно случайно — но она мгновенно отзывается на это прикосновение, и мне приходится крепко сжать ноги, чтобы удержаться от искушения перевернуться на спину и уложить его поверх себя. Ощутив мой ответ, Феанаро снова касается губами шеи, и тонкие волоски на моих руках становятся дыбом; он прокладывает цепочку из легких поцелуев, словно жемчужное ожерелье, заканчивая на горле, но я упрямо не оборачиваюсь, боясь открыться, как только мы соединимся в одно целое. Тело горит, прося ответить Феанаро. И что ты собираешься делать? Навсегда отказаться от близости? Отказаться от будущих детей — из-за единственной ошибки? Феанаро кусает меня в сгиб плеча — достаточно сильно, чтобы остался синяк. — Ай! — вскрикиваю я и пытаюсь вырваться из его объятий, но напрасно. — Феанаро, больно же! Укус сменяется поцелуем; Феанаро ласкает саднящее место губами, заглаживает оставленные зубами метки языком, его руки мягко поглаживают мой живот и бедра. Я вцепляюсь пальцами в простыню, словно в якорь, пытаясь сдержать мучительное желание повернуться и ответить на его ласки. — Почему ты сопротивляешься? — нежным, каким-то чужим голосом спрашивает Феанаро. Его ладонь мягко обхватывает мою грудь, а большой палец начинает ласкать ее томительными круговыми движениями. Я отталкиваю его руку. — Феанаро, я устала. Пожалуйста, перестань. — Неправда. Прошло уже пять ночей с тех пор, как мы делили ложе. Ты жаждешь этого не меньше меня. Его рука скользит к моим коленям, приподнимая рубашку, и поднимается выше, к потаенным местам, так соскучившимся без его ласки. Я прикусываю губу, чтобы не застонать, и ощущаю во рту вкус собственной крови. Его пальцы скользят в медленном ритме, кожа пылает от страсти, которой я не даю выхода. — Я чувствую, как ты желаешь меня, Нерданэль, — шепчет он. — Прошу тебя, повернись. Я изнемогаю без твоих ласк. Почему ты сопротивляешься мне? Почему ты прячешься от меня? Я люблю тебя. Я желаю тебя. Прошу тебя. Я снова закусываю губу, чтобы не застонать в голос, и пытаюсь заставить себя оттолкнуть Феанаро прежде чем он разожжет во мне удовольствие, которое я не в силах выносить, если не почувствую его внутри, — но пальцы не слушаются, лишь комкая одеяло. Я ощущаю, как сам он горит от желания, которое внушает мне — но ничего не получает взамен. — Не отвергай меня. Что я сделал, что ты отвергаешь меня? Силы заканчиваются, и мое тело без ведома рассудка разряжается, спасаясь от мучительных ласк, которым его подверг Феанаро — как дергается рука, обжегшись о раскаленную заготовку. Бедра конвульсивно содрогаются, и я, наконец, хватаю его руку и прижимаю к себе так сильно, что это почти больно. — Феанаро! — яростно выкрикиваю я. Я благодарна ему за это невыносимое удовольствие, но не могу простить, что теперь он узнал мою тайну и понял, что я изменила тем убеждениям, которые однажды обещала хранить. В гневе я поворачиваюсь к Феанаро — его серые глаза широко распахнуты: он изумлен моим предательством, которое я так надеялась скрыть. Сейчас это не мой муж, не отец четверых сыновей, — а невинный юноша, с которым я когда-то впервые разделила ложе. Он приоткрывает губы, словно желая что-то сказать, но я впиваюсь в них в жестоком поцелуе. Застонав от боли и желания, Феанаро стягивает с себя одежду и тянется, чтобы снять мою, но я сажусь на него сверху и перехватываю запястья, не давая дотронуться до меня, и впечатываю их в изголовье кровати, оставляя синяки на прекрасных, таких любимых руках. — Нерданэль… ай… — шепчет он голосом того юноши, что однажды разбил костяшки пальцев о дубовую дверь, когда услышал о новой женитьбе своего отца. Я прижимаю его запястья к спинке кровати с тем же безразличием к его желаниям, какое он проявил к моим, когда своими прикосновениями заставил меня раскрыть тайну, что теперь причиняет муку нам обоим. Мое желание острее боли — желание завершить наше слияние и заглянуть в его душу так же, как он только что заглянул в мою. И я сжимаю оба его запястья одной рукой, не давая ласкать и раздеть меня, и, приподняв бедра, направляю его в себя, заставляя стонать от неприкрытого желания. Вспыхивающий в нем восторг растет, вздымается, как приливная волна; я резко опускаюсь вниз, и мы оба согласно вскрикиваем от наслаждения. — Нет, Нерданэль, слишком быстро, — задыхаясь, стонет Феанаро, но я закрываю ему рот ладонью — сейчас я не хочу медленной, томительной любви, как любит он — когда мы постепенно разжигаем огонь, оттягивая долгожданный миг восторга, а потом восходим от одной вершины к другой, загораясь все больше и больше. Нет, сейчас я хочу владеть его телом, как он только что владел моим, разжечь его пламя, как он только что разжег мое. Феанаро прикрывает глаза, и моя ладонь заглушает его протесты; он пытается вырваться, но я прижимаю его всем телом к кровати снова и снова, и наконец он изгибается дугой, а бедра начинают содрогаться, словно в конвульсии. Его крик глохнет в моей ладони, а душа открывается передо мной, словно провал в слепяще-белый центр земли. В эту секунду чистейший восторг разрывает мое тело на части, я падаю на него и обнимаю, не в силах больше сдерживаться. Мы неловкими руками стягиваем мою насквозь промокшую от пота ночную рубашку, чтобы ничего не мешало касанию кожи к коже. — Почему? — спрашивает Феанаро, когда я беру его руки в свои и с горечью осматриваю синеющие отметины. У меня нет ответа, поэтому я просто целую его в губы — и ощущаю вкус крови. Его? Моей? Нас обоих? Мы обнимаем друг друга и медленно ласкаем — теперь так нежно, как пристало любящим супругам. Феанаро не требуется много времени, чтобы снова загореться, но на этот раз это не схватка, а чуткое исследование, которое мы посвящаем друг другу. Время течет вокруг нас, пока мы купаемся в единении тел и душ, и на грани ночи и утра Феанаро снова взрывается в глубине моего тела, но дальше его сил хватает только чтобы упасть ко мне на грудь. Я убираю пряди мокрых волос с его лба — он тяжело дышит, мускулы дрожат, и я не могу не гадать, что за сила во мне заключена, что я могу довести Феанаро до изнеможения — ведь в иное время он без труда выдерживает многие дни и ночи путешествий и тяжелого труда. Ты разочарован во мне? Когда наши души соединяются вместе, мы можем обходиться без слов. Огонь Феанаро успокоился, утих на грани сна, и его свет смешивается с моим в спокойном согласии. В моей любви к тебе нет места разочарованию. Но, Феанаро, я не могу примирить дружбу — и служение… Тссс. Позволь мне просто побыть у тебя в объятиях. Люби меня. — Я люблю, — шепотом отвечаю я, и чувствую, как его губы, касающиеся моей груди, изгибаются в улыбке.