Под гнетом беззаботных дней

Плач застает меня в саду, во время чтения. Лето в самом разгаре, и день с утра обещал быть тихим и безмятежным. Тучи рассеялись, уступая место ясной синеве, лишь кое-где подернутой легкими перистыми облаками. Всю прошлую неделю непогодилось, и мы целыми днями сидели в четырех стенах, закопавшись в книги, если не считать одной неудачной вылазки, когда дядя Феанаро задумал учить нас стрельбе из лука под дождем, — закончилась она тем, что Макалаурэ поскользнулся в грязи и съехал со склона. И заявил, что в затее отца нет никакого смысла. — Представь, что дождь зарядил надолго, — предложил дядя, — и, кроме охоты, обед добыть негде. В этом случае… — Когда это голод заставлял нас охотиться под дождем? Такого не бывает! — перебил его Макалаурэ. Мы даже онемели от такой дерзости. В наказание мой кузен всю неделю, каждый вечер, в кромешный ливень, пригонял лошадей с пастбища. Но сегодня ненастье отступило, сияние Лаурелин согрело землю и высушило лужи, и я выбрался в сад почитать под грушей. Рыдания врываются в умиротворенное спокойствие сада, всполошив птиц, щебечущих среди грушевых веток. Первое, что приходит мне в голову: это Макалаурэ. Он грустит чаще братьев. Однажды я видел, как он играл на арфе что-то печальное, и у него были слезы на глазах. Правда, так, чтобы вслух, он не плачет — если не считать того случая, когда вывихнул плечо, но это другое дело. Макалаурэ обычно передает свою грусть песне. Я делаю попытку вернуться к чтению, но рыдания становятся какими-то совсем уж отчаянными. Вздохнув, я кладу закладку и закрываю книгу. В последние недели я пристрастился к истории — благодаря Майтимо, который научил меня видеть в ней не скучную череду событий, а увлекательный рассказ. Великие и славные деяния эльдар, о которых говорили наставники в Тирионе, словно ожили, и я путешествовал, творил и сражался вместе с ними. Мне нравилось представлять себя героем, чьи подвиги когда-нибудь опишут в книге. Лицо овевает теплый ветерок, под зелеными сводами деревьев разливаются ароматы цветения, и мне совершенно не хочется покидать уютную тень под грушей. Это наверняка всего лишь Карнистир, уговариваю я себя, хотя и знаю, что это неправда. Конечно, Карнистир любит поплакать — он маленький, и ему простительно — но никогда не делает этого тайком, всегда только в присутствии родителей или Майтимо, чтобы пожалели и утешили. Тот, кто плачет в саду, наоборот, хочет скрыться от чужих глаз и ушей, чтобы только Валар могли стать свидетелями его горя. Отложив книгу, я встаю и, сунув босые ноги в башмаки, снова прислушиваюсь в надежде, что плач утихнет, и никуда идти не потребуется. Но он не утихает, наоборот, становится таким громким, что я уже не могу отмахнуться и забыть. Сквозь всхлипывания прорываются неразборчивые слова. Сад у дяди просторный и раскидистый — длинные вереницы плодовых деревьев, заросли кустов и цветники. Майтимо поначалу часто давал нам здесь уроки, и я узнал, что для чтения во всем доме и окрестностях не найти более тихого и спокойного уголка. Выйдя на тропинку, я поворачиваю к пруду, что лежит в самом сердце сада. У самой кромки воды и в самом деле кто-то рыдает, упав лицом в траву и яростно молотя по земле кулаками. Но, подойдя ближе, я замираю, разглядев знакомые светлые волосы, выбившиеся из аккуратно заплетенных кос и свесившиеся в воду — это же Тьелкормо! Он так поглощен своим горем, что ничего не замечает, и я пользуюсь этим, чтобы унять сердце, испуганным кроликом затрепыхавшееся в груди, и собраться с мыслями. На Тьелкормо серая рабочая одежда вроде той, что надевает в кузню дядя Феанаро. Фартук явно побывал в деле — он помят и измаран в копоти. Два часа назад, когда отцветала Лаурелин, был обед. Но Тьелкормо с дядей от него отказались, сказав, что слишком заняты в кузне. Тогда почему мой кузен плачет в саду, вместо того, чтобы работать? Я был уверен, что он сейчас в кузне и раньше вечера оттуда не покажется. Тем более странно, что Тьелкормо не снял рабочие башмаки, которые ему стачали в Форменосе несколько недель назад по просьбе дяди Феанаро, — за пределами кузни их носить запрещено. С тех пор, как дядя Феанаро взялся обучать Тьелкормо кузнечному делу, мой кузен был очень занят — настолько, что даже прекратил меня поддразнивать. Сначала он пропадал в кузне полдня в неделю, потом целый день, а потом и два дня. Когда Тьелко не махал молотком под руководством отца, он усердно поглощал книги, заучивая разновидности сплавов и свойства металлов. В последние недели он совсем притих и стал задумчив. Перестал носиться повсюду и играть в саду и вечером забирался в кровать пораньше. Усталость часто случается у новичков с непривычки, говорил дядя Феанаро, но я заметил, что он стал с тревогой провожать сына глазами, когда Тьелко рано вечером уходил спать. Отдых тоже не приносил Тьелкормо облегчения, он метался во сне, и несколько раз, проснувшись, я заставал его на подоконнике — он просто сидел и смотрел в окно. Иногда Тьелкормо приносил в нашу комнату свои первые поделки. Только в эти минуты я и узнавал своего кузена, каким он был во время путешествия в Форменос. Сияя от гордости, он хвастался своими творениями и никому не позволял и пальцем до них дотронуться. Неделю назад он принес домой набор метательных ножей, неумело выкованных из черной стали, и дал мне подержать их в руках — первую вещь, изготовленную им собственноручно, а потом стал уговаривать испытать их в деле. Мы пошли во двор к мишени, которую установил дядя. Метанию ножей — в придачу к фехтованию и стрельбе из лука — мы начали обучаться недавно, и это новое мастерство пришлось мне по душе. Увлекательно было находить правильный баланс, прицеливаться к мишени и легким движением запястья посылать клинок по выверенной траектории. Однако ножи Тьелкормо я взял неохотно, чувствуя подвох. Нож неловко лег в мою ладонь, и баланса в нем не было. Наконец, я метнул его, стараясь подогнать угол броска под несбалансированный клинок, но он пролетел мимо цели и упал в траву. Тьелкормо расхохотался. На шум из кузни выглянул дядя Феанаро; он взял еще один нож из кожаной сумки и, прицелившись, метнул. На этот раз клинок чиркнул по краю мишени. Дядя пошел подобрать брошенные ножи и на ходу заметил: — Они не сбалансированы, Тьелкормо. Придется перековать заново. «Как же быть? — размышляю я. — Подойти? Или сохранить гордость Тьелкормо — пусть думает, что никто не видел его слез? Если подойду, он может сильно разозлиться». Меня подмывает незаметно вернуться за книгой, оставленной под грушей, и продолжить занятия дома, но в эту минуту Тьелкормо громко всхлипывает. — Ненавижу себя, — вырывается у него сквозь слезы. Это заставляет меня присмотреться к кузену внимательней. Он очень грязный — даже грязнее, чем был Макалаурэ, когда еще работал с отцом в кузне. Рукав порван. Пока я раздумывал, Тьелкормо отвернулся, уткнувшись лицом в сгиб локтя, и сейчас я вдруг замечаю на внутренней стороне его правого запястья сморщенный и воспаленный ожог — как будто кожу содрало пламенем или раскаленным металлом. У меня перехватывает дыхание. Почему Тьелко плачет тут один? Он должен быть с отцом. Ожог нужно обработать и перевязать. Я осторожно подхожу и останавливаюсь в двух шагах. Тьелкормо плачет так горько, что по-прежнему меня не замечает. Он снова ударяет кулаком о землю и тут же вскрикивает от боли, задев ожог. — Тьелкормо? — окликаю я. Услышав мой голос, он, наконец, поднимает голову. Голубые глаза Тьелко покраснели, лицо мокрое и опухшее от слез. В волосах, выбившихся из кос, застряли листья и травинки. Рыдания прекращаются, но губы у него по-прежнему дрожат, и какое-то время Тьелкормо просто смотрит на меня, как будто не узнавая. — Тьелкормо, — с тревогой спрашиваю я, — тебе нужна помощь? — Оставь меня в покое, Финдекано. Икнув, он снова прячет лицо в сгибе локтя. Плечи вздрагивают от беззвучного плача — гордость заставляет его сдерживаться в моем присутствии. — Но как же твоя рука? Ты ранен! — Забудь. Уходи отсюда, — с трудом разбираю я сквозь всхлипы. Но какое-то внутреннее чутье, тоньше обычного слуха, подсказывает мне, что на самом деле Тьелкормо просит «Не уходи». Я опускаюсь в траву рядом с кузеном. Подняв глаза, он недоверчиво смотрит на меня. — Я же сказал, уходи. Какое тебе дело? Он не злится, но очень удивлен. — Ты поранился. Осторожно дотронувшись до правой руки Тьелкормо, я поворачиваю ее, чтобы осмотреть раненое запястье. Кожа пугающе ледяная на ощупь, хотя обычно руки кузенов-Феанариони кажутся горячими, как будто в их жилах струится огонь. У нас с Тьелкормо одна большая кровать на двоих, и по ночам мне иногда приходится сбрасывать одеяло, потому что он жаркий, как печка. Но сейчас его рука холодна, как у мраморных статуй тети Нерданэль. Сдерживая дрожь, я осматриваю ожог. Вблизи он еще отвратительней — красный, как сырое мясо. Я морщусь, словно наяву представляя жаркое пламя, оставившее этот след. При виде раны Тьелкормо снова начинает плакать. — Может, лучше позвать дядю?.. — начинаю я. — Не надо! Не зови, только не зови, мне нисколько не больно, — перебивает он, но, когда я касаюсь запястья, с криком отдергивает руку и утыкается лицом мне в плечо, и скоро легкая ткань моей туники становится мокрой от слез. — Да что случилось, Тьелкормо? Повинуясь тому же внутреннему голосу, я обнимаю его. Все наши ссоры, холодность и злые слова кузена кажутся сейчас неважными. Приподняв светловолосую голову, я пытаюсь вытереть рукавом мокрые щеки. Тьелко выпутывается у меня из рук и начинает возить по лицу грязным фартуком. Я не мешаю — хуже не будет, даже если он перепачкается в саже. Он так хватает воздух ртом, как будто нахлебался воды и теперь пытается отдышаться, вынырнув на поверхность. Слезы у него кончились, только дыхание иногда перехватывает. И вдруг из него начинают сыпаться слова — точно плотина прорывается. Все началось с того, что Тьелкормо работал в кузне; он ковал кинжал, и вдруг к ним забежала белка. Шум и огонь в горниле напугали ее, ужас зверька передался Тьелко, и работать стало невозможно. «Никто, кроме меня, ее не видел», — рассказывает он. — «Или им было все равно. А мне из-за ее страха покоя не было». Тьелкормо воткнул кинжал в тлеющие угли и пошел искать белку, надеясь выманить ее из кузни горсткой миндаля, который завалялся в кармане. («Карнистир любит орехи, — всхлипывая, поясняет Тьелкормо. — Вот я его и подкармливаю. Чтобы не ревел… Карман всегда полный»). Он был так занят белкой, что не следил за тем, что делают подмастерья. И не услышал предупреждения Аннавендэ. «Осторожно, раскаленное железо, — сказала она», но Тьелкормо не обратил внимания, пока не задел Аннавендэ спиной. Обернувшись, чтобы извиниться, он угодил рукой прямо по раскаленной добела заготовке. «Она хотела меня остановить, — выдавливает Тьелкормо и снова разражается слезами, стискивая здоровой рукой мою ладонь, — и уронила меч, он попал ей по ноге, а потом…» Слезы градом катятся у него по щекам. Не зная, чем помочь, я снова обнимаю Тьелко, и он в ответ с благодарностью стискивает меня в объятиях. — Она закричала, Кано, так закричала, что прибежал отец, и стала падать, и Ворондил ее поймал, а отец вытащил меня во двор. Вот и все. Он меня насовсем прогнал, я знаю. — Он передумает, Тьелкормо, вот увидишь, передумает — и снова возьмет тебя в ученики. — Нет, нет, Кано, ты не понимаешь… Он так рыдает, что мне приходится изо всех сил прислушиваться, чтобы разобрать следующие слова. — Я ненавижу кузницу. Ни за что туда не вернусь. *** Я увожу Тьелкормо из сада. Он так нетвердо держится на ногах, что мне приходится его поддерживать. Так странно быть за кого-то в ответе. Обычно это дело старших — Майтимо или дяди Феанаро. А у меня сил не много, и Тьелкормо уже оттянул мне все руки. Ну и пусть. Если будет надо, я его понесу. До сих пор мы сторонились друг друга, но я не могу бросить его в беде. Тьелкормо вцепился в меня своей ледяной рукой и едва бредет, низко опустив голову и завесив волосами мокрое лицо, и мне приходится тщательно выбирать дорогу, потому что он ничего не видит перед собой. В доме стоит шум и гам. Мы заходим в кухню через заднюю дверь и, доковыляв до коридора, замечаем в дальнем его конце Макалаурэ. Он куда-то спешит, и следом за ним Ворондил. Я слышу голос Аннавендэ, звенящий напряжением, как изношенная пружина, которая того гляди сломается. Аннавендэ уверяет тетю с дядей, что ожог не так плох, как кажется, и почти не болит. По пути к лестнице мы едва успеваем разминуться с подмастерьями тети Нерданэль. Выйдя в холл, они вполголоса обмениваются парой слов, из которых я узнаю, что дядя Феанаро снарядил самого быстрого коня и велел Майтимо скакать во весь опор и привезти из города целительницу. — Как рана? — спрашивает один из них, кажется, Тьелпвэ. — Макалаурэ говорит, ожог довольно серьезный, — хмуро отзывается второй. Я торопливо завожу Тьелкормо в нашу комнату и усаживаю его на расстеленную постель. Но, не успев сесть, он тут же вскакивает и решительно кидается к нашему общему бельевому шкафу. Отодвинув мои вещи в сторону, он начинает срывать с вешалок теплые туники и дорожные плащи. Потом стаскивает рабочие башмаки, неловко помогая себе обожженной рукой, и швыряет их об стену. Тьелко больше не плачет, но я чувствую, что всего один шаг отделяет его от истерики, как если бы он стоял на краю обрыва, готовый скатиться в пропасть. Он садится прямо на груду раскиданной одежды и переобувается, с трудом затягивая шнурки дрожащими пальцами — недостаточно туго, если придется долго идти, он сотрет себе ноги, помимо воли отмечаю я. Потом расстилает на кровати теплый дорожный плащ и, свалив на него смену одежды, скатывает все в ком и заталкивает в свой заплечный мешок. — Тьелкормо? Он резко оборачивается: у него синие глаза, которые не похожи на раскаленную добела сталь, но я словно встречаюсь взглядом с дядей Феанаро. — Что ты делаешь, Тьелкормо? — мой тихий голос почти не слышен из-за гула в голове, который рокочет: безумие, безумие! — Ухожу из дома. Если бы не дорожки от слез на перепачканном сажей лице, я бы решил, что недавняя истерика в саду — нелепый сон. Тьелкормо говорит так, как будто уже все обдумал, и завязывает мешок дрожащими пальцами, не обращая внимания на раненую руку. — А как же твоя рана? — Зачем я тебе сдался, Финдекано? — обвиняющим тоном бросает он. — Много ли добра ты от меня видел? — Мы оба — внуки Финвэ, разве нет? — Ты прав, — посмотрев мне в глаза, соглашается Тьелкормо. Словно недовольный справедливостью этих слов, он возвращается к сборам, делая вид, что больше не замечает меня. Из нашего общего сундука в ногах кровати он достает два меха для воды и охотничий нож. Потом берет свой большой лук, прислоненный к стене, и, за неимением колчана, затыкает за пояс три стрелы со стальными наконечниками. — Но ты еще слишком мал. Это опасно. — И что с того? Лучше я умру и отправлюсь в Мандос, и дай Эру в новой жизни меня примет другой отец, для которого я не буду сплошным разочарованием. — Но Феанаро навсегда останется твоим отцом, даже после возрождения. — О, только не надо сейчас умничать, Финдекано, — горько рассмеявшись, говорит Тьелкормо. — Если бы я захотел философствовать, пошел бы к Нельо. При этих словах в глазах у него что-то мелькает, и губы снова начинают дрожать. — Но как же отец будет без тебя! А мама? А братья? Не уходи, Тьелкормо. Он закидывает мешок за плечо. — Я все решил, Финдекано. — Тогда я иду с тобой. Повисает оглушительное молчание. Потом мое сердце начинает колотиться как сумасшедшее. Сейчас он скажет «нет». Тьелкормо изучает меня, примериваясь, словно дикий зверь — друг я или враг? Потом быстро опускает глаза. — Ты шутишь. — Не шучу. Отвернувшись, он поправляет мешок за спиной. — Тогда поторопись. Атар скоро хватится меня. *** Мои руки целы, поэтому на сборы не уходит много времени. Тьелкормо молча смотрит в пол, пока я завязываю дорожный мешок, и я каждую минуту с тревогой жду, что он передумает и скажет, что пойдет один. Но он молчит. Мы выглядываем в коридор и настороженно прислушиваемся. — Все внизу, — шепотом сообщает Тьелкормо. — Быстро. Он берет меня за руку и ведет в сторону, противоположную от лестницы. — Но… — Тсс. Тьелкормо останавливается возле спальни Макалаурэ и, приложив на секунду ухо к двери, толкает ее. — Тебе тоже пригодится лук, — объясняет он. Мы заходим, и Тьелкормо быстро закрывает дверь. Я всего несколько раз бывал в комнате Макалаурэ — обычно после того, как Майтимо купал нас с Карнистиром и Тьелкормо и перед тем, как уложить спать, заглядывал к брату. Вся отделка в спальне синяя и серая и напоминает покои в Альквалондэ, где мы останавливались во время свадьбы дяди Арафинвэ. Нет строгой красоты, привычной нолдор, зато есть ощущение простора — стены никогда не давят в этой комнате. Окна открыты настежь, и длинные белые занавески колышутся на ветру, словно укоризненно указывая на незваных гостей. Тьелкормо останавливается посреди комнаты, озираясь по сторонам. Судя по неуверенному взгляду, он тоже нечасто заглядывал к Макалаурэ. Не заметив ничего похожего на лук, он открывает прикроватный сундук и начинает в нем рыться. В окно залетает птица, садится на спинку в изножье кровати и вопросительно чирикает, глядя на нас. Тьелкормо, не оглядываясь, тихо высвистывает ответ. Птица с щебетом спархивает на синее покрывало, и Тьелкормо снова свистит что-то. Поскакав, птица замирает и, склонив головку, с минуту разглядывает нас с Тьелко — а потом, расправив крылья, улетает из комнаты. — Нашел, — шепотом объявляет Тьелкормо, доставая из сундука короткий тренировочный лук Макалаурэ. Раньше этот лук принадлежал тете, и для меня он слишком велик: едва хватает сил натянуть тетиву. Но я молча забираю оружие и три стрелы с синим оперением, которые протягивает Тьелкормо. Перед тем, как уйти, я напоследок окидываю взглядом обиталище моего кузена-музыканта, которого так и не успел узнать как следует. На душе становится тяжело. Что мы делаем? Дай волю Тьелкормо, и нас никто никогда не найдет. Он распрощается со своими родителями и братьями, а я — со своими. Куда же мы пойдем? Нельзя же скитаться до конца времен. Однажды дорога приведет нас куда-то. А что потом? Построим хижину в глуши и будем жить там вдвоем с Тьелкормо, который до сих пор мне слова доброго не сказал? Конечно, дядя Феанаро отличный следопыт, и ему не составит труда прочитать наши следы, несмотря на все старания Тьелкормо… Но что если нет? Тьелкормо тянет меня за собой, и мы на цыпочках спускаемся по лестнице, краем уха прислушиваясь к голосам дяди и тети, утешающих Аннавендэ. Тьелкормо крепко стискивает мою ладонь, его рука больше не ледяная — она обжигает. Открыв входную дверь, мы выскальзываем из дома — и вот мы на свободе. Во дворе тихо, никого нет, в мастерских и кузнице тоже, и не слышно звона молота о наковальню. Мы крадучись пересекаем двор и бежим по лужайке к дороге. Если ускользнем незамеченными, будем держать путь через холмы и ущелья — прямо на север. Добежав до ближайшего дерева, Тьелкормо жестом велит подождать внизу, а сам как кошка карабкается по веткам. Осмотревшись, он спрыгивает и снова берет меня за руку. — Майтимо скачет галопом с востока, и с ним целительница. Нужно спешить. И мы прибавляем ходу. Густая трава постепенно редеет, и дом остается далеко позади. Услышав топот копыт, Тьелкормо утаскивает меня за большой валун и прячет под своим плащом. — Тсс, — говорит он и задерживает дыхание, а его сердце гулко бухает, отдаваясь у меня в спине. Я следую примеру Тьелко, но к тому времени, как дядя выходит навстречу Майтимо и Нимелиэ, грудь начинает болеть от нехватки воздуха, и приходится осторожно вдохнуть. Наконец, входная дверь закрывается за ними, и Тьелкормо поднимается на ноги, увлекая меня за собой. Вдруг из-за камня выпрыгивает темная тень и огревает Тьелко какой-то палкой по затылку. Приземлившись у наших ног, незнакомец пытается сделать мне подсечку. Я отпрыгиваю и едва не падаю, споткнувшись о камень. — Умри, чудище! — раздается вопль, и я наконец узнаю Карнистира. Тьелкормо хватает брата в охапку и зажимает ему рот здоровой рукой. — Тихо, Карнистир! Тот размахивает игрушечным мечом и протестующее мычит что-то. Мы шмыгаем обратно в наше убежище и напрягаем слух, опасаясь, что нас заметили — но дом по-прежнему тих. Карнистир яростно вцепляется зубами в руку, зажимающую рот, готовясь закатить истерику. — Карнистир! Ты что, прекрати! — в ужасе шипит Тьелкормо, но брат только молотит его локтями по ребрам. — Ай! Хватит! — Карнистир, — вспомнив, как поступают в таких случаях дядя и Майтимо, я протягиваю руку и осторожно приглаживаю угольно-черные волосы, убирая их со лба. Маленький кузен затихает, оборвав приглушенный вопль, и поднимает на меня свои темные глаза. — Кано, — невнятно бормочет он сквозь ладонь Тьелкормо, зажимающую рот. Тьелкормо убирает руку, и Карнистир, вырвавшись, перебирается ко мне и послушно затихает у меня на коленях. — Кано, — говорит он. — Синий, синий Кано. — Слушай, Карнистир, — начинает уговаривать Тьелкормо. — Мы с Кано идем гулять, не задерживай нас, ладно? Иди лучше в дом. Вдруг Атару нужна помощь? — Вы не идете гулять. Ты врешь, — заявляет Карнистир. — Не придумывай, Карнистир, мы просто… — Ты хочешь убежать из дома. И тотчас смирный маленький кузен у меня на руках превращается обратно в Карнистира, к которому я привык. — Турко, не ходи, не ходи, не ходиии, — начинает всхлипывать он, одной рукой держась за меня, а другой за брата. — Я тебя люблю, не бросай меня! — Тсс, тихо, Карнистир! — шепотом уговаривает Тьелко. Бесполезно — Карнистир снова начинает голосить. Тьелкормо то и дело с опаской поглядывает на дом, но оттуда никто не появляется — видимо, слишком заняты Аннавендэ, чтобы обращать внимание на плач Карнистира. — Я пришлю тебе письмо, — чтобы успокоить брата, обещает Тьелкормо, но его слова только подливают масла в огонь. Карнистир набирает полную грудь воздуха и испускает такой пронзительный вопль, какого я даже от него не слышал раньше. Испугавшись, Тьелко поспешно обхватывает нас с Карнистиром обеими руками. — А если я возьму тебя с собой? — торопливо предлагает он. Вопли затихают, переходя во всхлипы. Карнистир, поерзав, задирает голову и с любопытством смотрит на нас. — Правда? — Правда, — устало сдается Тьелкормо. — Только обещай, что будешь хорошо себя вести и слушаться меня. Зареванное маленькое лицо расплывается в широкой улыбке. Мы выбираемся из укрытия и продолжаем свой путь втроем. Довольный Карнистир шагает посередине, между мной и Тьелкормо, и на ходу размахивает игрушечным мечом, издавая воинственные возгласы и не обращая внимания на предостережения брата. — Ты с ума сошел? — шепотом ругаю я Тьелкормо. — У него же нет ни теплой одежды, ни плаща, ни дорожных башмаков! — А это уже моя забота, Финдекано, — уязвленный моим недоверием, заявляет он. — Но… — Я старший и принимаю решения, так что слушай, что я говорю! Сжав губы, я замолкаю. Наконец, мы выходим на грунтовую дорогу, ведущую на восток, в город. Отсюда до него рукой подать — различимы даже фигурки стражников у ворот. Крыша усадьбы дяди Феанаро едва виднеется позади, полускрытая холмом. Мы сворачиваем с дороги на холмистую равнину, поросшую сухой травой, и берем направление к черным северным горам. Чтобы не привлекать внимания, я заворачиваюсь в накидку, а Тьелкормо берет Карнистира на руки и прячет под полами своего плаща. Мы прибавляем шагу, и когда очередной холм укрывает нас от взгляда стражников, Тьелкормо с облегченным вздохом ставит Карнистира на землю. *** Мы идем час, другой, третий. Сначала я считаю шаги, но быстро сбиваюсь со счета. Близится час Смешения. Карнистир начинает хныкать. — Турко, я хочу есть, — жалуется он. В спешке мы не подумали взять с собой ни корочки хлеба, ни горстки сушеных фруктов. — Ноги болят. Холодно. По круглым красным щекам начинают катиться слезы, крупные как горошины. Тьелкормо досадливо вздыхает. — Сейчас мы сделаем привал, Карнистир, и я поищу что-нибудь на ужин. У нас нет с собой шатра и одеял, поэтому мы решаем устроить лагерь в ближайшей рощице. Я принимаюсь мастерить постели из опавших листьев, а Тьелкормо берет лук и уходит искать дичь. Карнистир находит себе дерево и съеживается у раскидистых корней, стуча зубами. Одежда на нем совсем легкая, и пухлые маленькие руки быстро покрываются гусиной кожей. Свет Лаурелин тускнеет, и с ним утекает тепло, как вода из дырявой посудины. Холод проникает сквозь мою довольно плотную накидку и начинает покусывать плечи и руки. Я развязываю дорожный мешок и достаю подбитый мехом плащ. В надвигающемся зябком сумраке его уютное тепло — настоящее спасение для нас. Карнистир всхлипывает. Даже с полутора десятков шагов видно, как он дрожит — маленькая бледная тень среди темных древесных корней. Подойдя к малышу, я закутываю его в теплый плащ и начинаю растирать его озябшие ладони. — Кано, — дрожащими губами бормочет он. — Я хочу домой. *** Эту ночь мы проводим на постели из сухих листьев. Натянув на себя и Карнистира все самое теплое, мы кладем его посередине и сверху горкой наваливаем плащи вместо одеял. Карнистир засыпает не сразу, он плачет так долго, что потерявший терпение Тьелкормо отворачивается от нас, и мне приходится прижать маленького кузена к себе и снова гладить шелковые черные волосы в надежде, что он успокоится. — Не плачь, малыш. Все будет хорошо, — уговариваю я. — Атар. Я хочу к Атару, — всхлипывает Карнистир. Но этому горю я не могу помочь. Ведь я и сам ужасно соскучился по отцу. Как бы я хотел снова оказаться у него на коленях, где так тепло и безопасно, и чтобы он обнимал меня своими надежными руками и вел спокойную беседу с дедом или спорил как обычно с дядей Арафинвэ. Что-то обжигает мои щеки. Кажется, слезы. Вынув руку из-под плащей, Карнистир дотрагивается до моего мокрого лица и сует себе в рот соленые пальцы. Должно быть, дядя Феанаро уже хватился нас к этому времени. Пока мы ночуем в лесу, они с Нельо и Макалаурэ наверняка уже прочесывают окрестности города, и чем дольше светит Телперион, тем сильнее их тревога. И тетя Нерданэль не находит себе места от страха за нас. Что же мы наделали… *** Кажется, не успеваю я задремать, как сон прерывает пронзительный вопль. Он становится все громче и громче, пока не заполняет всю голову, заглушая лесные шорохи и шум ветра. Не выдержав, я зажимаю уши руками и откатываюсь в сторону. Окончательно проснувшись, я понимаю, что меня разбудил Карнистир. Он скинул все плащи и корчится, выгибаясь, на нашей постели из листьев. Еще один вопль вырывается у него из горла, маленькие пальцы зарываются в землю, как будто ему кажется, что земля сейчас вспучится под ним, и он потеряет опору. И, наконец, бессловесные крики обретают смысл: — Нет! Нет! Нет! Не трогай его, пожалуйста! Не трогай его… — обмякнув, он начинает рыдать. — Пожалуйста… Тьелкормо первым сбрасывает с себя оцепенение и, встряхнув брата, крепко обнимает его. — Проснись, Карнистир! Это всего лишь сон. В его голосе слышится страх, черной пиявкой высасывающий гордыню, которая увела нас из дома. Открыв глаза и увидев Тьелкормо, Карнистир снова начинает плакать. — Атар! Атар! Атаааар! — Атара здесь нет, Карнистир. Только мы с Кано, помнишь? Не бойся, братишка, все хорошо, все будет хорошо. Но этого слишком мало, чтобы стереть ужас с лица моего маленького кузена. Он зовет и зовет отца, и в конце концов даже у Тьелкормо на глазах выступают слезы. — Атар, Атар, мы должны спасти Нельо, — отчаянно рыдает Карнистир. Страх больно сжимает мое сердце своей невидимой рукой. — О чем он говорит? — резко окликаю я Тьелкормо. — У него очень яркие кошмары, — оправдывается Тьелкормо, неумело гладя брата по волосам. — Но эти сны — в них нет никакого смысла. Того, что он видит, в нашем мире быть не может. — Они схватили его. Атар, спаси, пожалуйста, спаси… Помоги мне спасти его. Зажмурив глаза, Карнистир все молит и молит отца, как будто его Атар не эльф, а Вала, и, сколько ни обнимает и ни баюкает его Тьелкормо, он никак не может его успокоить. — Только отец умеет… — говорит он, но обрывает себя на полуслове. Наконец, он встает, прижимая к груди Карнистира, и начинает ходить туда-сюда по усеянному листьями лесному ковру, укачивая брата и словно не замечая холода, кусающего босые ноги. Я молча смотрю на них, укутавшись в тяжелые плащи. На языке вертятся слова, но выпустить их на волю, в эти серые северные сумерки, под испытующим взглядом Тьелкормо, так же трудно, как поднять непомерный вес. — Тьелкормо, — начинаю я, и упираюсь взглядом в листья, чтобы не видеть его ярких голубых глаз, светящихся в полумгле. — Может быть, пора вернуться домой? Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали, как вопрос. Хотел произнести их уверенно и твердо, как говорит Майтимо, когда наставляет нас во время уроков — в эти часы даже Тьелкормо не решается его перебивать. Мой голос должен был убедить его поставить Карнистира на землю, собрать свой дорожный мешок и повести нас домой. И тогда к утру мы уже спали бы в своих постелях и не знали бы забот. Но Тьелкормо, перехватив Карнистира поудобнее, недоверчиво меряет меня взглядом. — Ты с ума сошел? — без тени уважения спрашивает он. — Ты предлагаешь явиться домой, как ни в чем не бывало, и объяснить Атару, что мы просто решили прогуляться и переночевать в лесу, а предупредить забыли? Думаешь, он спокойно выслушает, накормит нас и велит Нельо приготовить горячую ванну, а Макалаурэ — спеть нам колыбельную перед сном? — Не думаю. Но нам нельзя оставаться здесь. — Здесь? Что значит здесь? Тебе не нравятся эти деревья? Д-давай поищем другие, раз ты так настаиваешь, — дрожащий голос убивает всю язвительность его слов. Тьелкормо делает движение, как будто хочет скатать плащи, и я замечаю, как трясутся его руки. — Я не об этом, Тьелкормо. Мы плохо поступили, когда сбежали из дома. — Поздно об этом думать, Финдекано. — У нас нет еды. Здесь холодно. И Карнистир… Мой маленький кузен уже затих, только иногда икает и всхлипывает Тьелкормо в плечо, зовя отца. — И что теперь — возвращаться? Ты хотя бы знаешь, каков мой отец в гневе? Лучше голодать и мерзнуть, чем посмотреть ему в глаза. Тьелкормо опускает Карнистира на нашу самодельную постель и морщится. И я вижу, что он разбередил рану на руке, на которую как будто бы не обращал все это время внимания. Ожог выглядит так плохо, что от одного его вида меня подташнивает. Голова начинает кружится, и я ложусь на плащ. Заплаканный Карнистир, встав на четвереньки, перебирается ближе и прячет лицо у меня на груди. — Синий, синий, — бормочет он, как заклинание. — Синий. Я закутываю нас обоих в плащ и делаю вид, что не замечаю Тьелкормо, который укладывается поодаль, опустив голову, чтобы скрыть свои слезы. *** Наверное, я все-таки смог заснуть, потому что, когда открываю глаза, между деревьями уже струится смешанное сияние. Ноют замерзшие уши. Я поднимаю руки, чтобы их потереть, но тут под одеялом кто-то начинает ерзать, и я вспоминаю: Карнистир. Он спал последние часы, уткнувшись лицом мне в живот, совсем незаметный под тяжелыми меховыми плащами, которыми я нас укрыл. Вынырнув наружу, Карнистир прижимает маленькие ладони к моим ушам. — Ночью холодно в пути, холод звездный — отпусти, — скороговоркой произносит он, и уши мгновенно согреваются, как будто от прилива крови. И Карнистир снова прячется под плащом. — Как ты этому научился? — растерянно спрашиваю я. — Просто знаю и все. — Но как ты это делаешь, малыш? Похоже на чары. — Я просто знаю, — таинственно объясняет он. Услышав шорох листьев, Карнистир вскакивает и бежит обнять брата. А мне вдруг приходит в голову: как же он догадался, что уши у меня замерзли? — Турко! Турко! Ты принес завтрак? Я не тороплюсь выпутываться из плащей, гадая, остыл Тьелкормо после вчерашнего или нет. Но он только скользит по мне взглядом и садится поодаль, повернувшись спиной. — Дичи не было. Придется завтракать ягодами, — усталым голосом отвечает он Карнистиру и опускает голову, завесив лицо волосами. Потом потирает здоровой рукой лоб; раненого запястья я не вижу — он прячет его под плащом. — Тьелкормо? — окликаю я. Он быстро встает, по-прежнему пряча руку. — Раз все проснулись, пора в дорогу. Эти облака обещают дождь. Мы скатываем все лишнее в плащи. Тьелкормо неосторожно обнажает свой ожог, и меня опять пробирает дрожь от того, как плохо он выглядит. — Тьелкормо! Твоя рука! Он быстро заворачивает рану в плащ, втянув воздух сквозь зубы. — Пусть. Заживет. И я начинаю понимать, почему мы не получим на завтрак ничего, кроме ягод. Дичь здесь водится. Тьелко просто не смог натянуть лук больной рукой. Вот и сейчас он с деланным безразличием неловко скатывает плащ — и неуклюжий тюк разматывается трижды, прежде чем Тьелкормо удается засунуть его в заплечный мешок. Холодок прокатывается по моей спине, и я крепче стискиваю короткий лук Макалаурэ, вспомнив истории о голодных хищниках, обитающих в этих краях. Мы останавливаемся подкрепиться возле кустов с ягодами, но от них мало проку, и живот все равно сводит от голода. Через полчаса ходьбы Карнистир опять начинает хныкать. Тогда я поднимаю маленького кузена и несу, обхватив двумя руками и согнувшись под его весом. Но он продолжает всхлипывать. — Ради Манвэ, сколько можно, Карнистир! — взрывается Тьелкормо, послушав этот плач еще полчаса. — Он не виноват! — бросаюсь я на защиту. — Он голоден! — Значит, я виноват? А если дичи не было? Я продолжаю идти вперед, больше не слушая Тьелкормо. А Карнистир все плачет и плачет. В середине дня тучи, которые заметил утром Тьелкормо, начинают ронять на землю первые тяжелые капли дождя. Где-то вдалеке грохочет гром, странным образом перекликаясь с урчанием в наших собственных животах. Тьелкормо после нескольких часов ходьбы стал совсем бледным и замкнулся в угрюмом молчании. Карнистир притих и спит, и от его веса у меня уже давно отваливаются руки. Наконец, Тьелкормо делает остановку и с трудом, пользуясь одной рукой, забирается на дерево, чтобы найти укрытие от бури. Через несколько минут он неловко спрыгивает на землю. — Там к западу, неподалеку, есть пещера в склоне горы. Не успеваем мы добраться до темной и глубокой пещеры, о которой он говорил, как начинает хлестать ливень. Его струи размывают землю, и в слякоти отражаются голубые отблески молний. Тьелкормо предусмотрительно велел нам собрать по дороге сухой хворост, и теперь он за пару минут разводит в пещере костер. Передохнув и осмотревшись, мы обнаруживаем, что пещера гораздо длиннее, чем кажется на первый взгляд, — постепенно сужаясь, она уходит далеко вглубь, и мы могли бы пролезть в этот лаз на четвереньках, если бы дно пещеры не усеивали острые камни. Отогревшись у костра и почувствовав себя в безопасности, мы веселеем и забываем про усталость и голод. Тьелкормо, наконец, дает мне осмотреть раненую руку. — Болит так, что сил нет, — поколебавшись, сознается он. И неудивительно. Вблизи ожог оказывается еще глубже, чем я думал сначала. Не зная, чем еще помочь, я мочу запасную тунику дождевой водой и начинаю осторожно промокать рану и очищать от налипшей грязи и отмершей плоти. Всхлипнув, Тьелкормо пытается отобрать у меня руку, но через несколько минут с удивлением признается, что ему стало гораздо легче. — Может, теперь я смогу натянуть лук, — виновато произносит он, вытирая глаза. Видимо, все это время Тьелко знал, что я догадываюсь, почему мы остались без завтрака, и стыдился этого. — Как только дождь немного утихнет, я возьму лук и стрелы и попытаю удачи. Карнистир совсем изголодался. Да, Карнистир? Мы оборачиваемся, но наш маленький спутник исчез. — Карнистир? — окликает Тьелкормо. — Слушай, сейчас не время играть в прятки. — Тишина. — Карнистир? Карнистир! В голосе Тьелко появляется паника. Мы вскакиваем на ноги, опрометью мчимся к выходу из пещеры и вглядываемся в сплошную серую стену дождя. — Турко? — Вдруг доносится до нас знакомый детский голос. Мы с облегчением вздыхаем. Младший брат Тьелкормо вылезает из лаза в глубине пещеры, держа что-то в руках. Штаны у него порваны, а колени ободраны. — Турко! Я нашел щенков. — Щенков? Мы подходим к Карнистиру, но в руках у него почему-то только заплечный мешок Тьелкормо. Откуда-то из глубины пещеры доносится тихое тявканье, и вдруг из лаза в круг света у костра вываливаются двое крупных серых щенков. — Видите? — сияя, хвастается Карнистир. — Я их нашел. — Во имя Эру! — с ужасом выдыхает Тьелкормо. — Карнистир, это же волки! — Метнувшись к нашим полуразобранным вещам, он начинает поспешно заталкивать их в мешки. — Эру, помоги нам, пора выбираться отсюда. — Он пытается скатать плащ дрожащими руками, и я, опомнившись, бросаюсь на помощь. — Не стоит ждать, пока их мать вернется домой. — Она сможет нас выследить? — спрашиваю я. — В такой дождь, на наше счастье, нет. Карнистир! — окликает он. — Положи мешок и живо помоги нам! — Я сам его понесу. — Сам так сам… Понесешь, когда выберемся отсюда. Иди сюда и помогай! Мне чудится глухое рычание у входа в пещеру, но, обернувшись, я вижу только Карнистира. Он стоит, крепко прижимая дорожный мешок Тьелкормо к груди, а позади серебристой занавесью сплетаются струи дождя. Кое-как свернув плащ, я засовываю его в мешок и, наспех затянув завязки, мы с Тьелкормо вылетаем наружу. — Живо, Карнистир! — нетерпеливо торопит Тьелкормо, и за руку вытаскивает брата из пещеры. — Сколько можно копаться! Мы в две секунды промокаем до нитки, но я посылаю молчаливую благодарность Манвэ, ведь ливень может смыть наши следы и унести запах прежде, чем вернется волчица. Мы поспешно ковыляем по колено в грязи, забыв про голод и раны. Мое сердце колотится так громко, что гулом отдается в ушах. Вода вымывает почву целыми пластами. Я спотыкаюсь и чуть не падаю, но Тьелкормо успевает вовремя схватить меня за руку и удержать на ногах, и мы продолжаем путь, не теряя времени. Сквозь дождь проступают очертания еще одной скалы, и Тьелкормо кричит, что нам туда. И мы с Карнистиром послушно бредем за ним следом, надеясь найти новое укрытие. Вдруг дождь утихает. Несколько запоздалых капель падают на наши мокрые макушки, прощально грохает в последний раз гром, и, подняв глаза, мы видим клочок синего неба, проглянувшего непонятно откуда. Остановившись, чтобы проморгаться от дождевой воды, Тьелкормо озирается вокруг. Юг золотится в сиянии Лаурелин. Мы стоим на каменистом плоскогорье, покрытом тонким слоем размытой дождем почвы, среди нагромождения невысоких сизых гор и каменистых выступов из темно-серого песчаника. Земля изрезана оврагами, а горы — пещерами, вроде той, которую мы недавно покинули. Растительности здесь почти нет, даже деревья почти лишены листьев. Тьелкормо указывает на просвет между двумя скалами к северу от нас. — Сюда! — командует он. Я шагаю вперед, снова увязая в слякоти. И в этот миг сразу несколько событий происходит одновременно. Трубный звук охотничьего рога Оромэ эхом прокатывается среди скал и, вторя ему, из дорожного мешка, крепко сжатого в руках Карнистира, раздается сердитое тявканье. И отвечает ему глухое рычание у нас за спиной.