Под гнетом беззаботных дней

Нимелиэ осматривает ожог Аннавендэ и на это время выгнала нас с Атаром из комнаты, и внезапная бездеятельность приводит меня на край безумия. До сих пор у меня не было ни минуты свободной, чтобы предаваться тревоге — сначала Амил погнала меня за снадобьями и бинтами, потом я во весь дух помчался в Форменос за Нимелиэ, а на обратном пути отвечал на вопросы целительницы о ранах Аннавендэ, перекрикивая шум ветра. Все это худо-бедно заглушало беспокойные голоса в голове. Но теперь, когда передо мной захлопнулась тяжелая дверь, и голос Нимелиэ превратился в невнятное бормотание, меня накрывает с головой, и все, что остается — это мерить шагами коридор, выламывая пальцы и прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты. — Майтимо, — говорит Атар наконец. — Нельо, прошу тебя, сядь. Он сидит на полу у стены напротив двери, положив руки на колени и крепко стиснув кулаки, с лицом темным от беспокойства. — Я не могу, Атар, — признаюсь я и запускаю руки в волосы, и так уже растрепанные после поездки в Форменос. — Мне кажется, я потеряю рассудок, если остановлюсь и сяду. — Не потеряешь, — отзывается он. — Но если будешь продолжать в том же духе, то скоро протопчешь тут колею, а я только недавно велел твоему брату натереть полы. — Я послушно приподнимаю уголки губ в невеселой улыбке, и Атар хлопает рукой рядом с собой. — Нельо, сядь уже. Это больше похоже на приказ, а не на просьбу, поэтому я послушно опускаюсь на пол, и Атар тут же обнимает меня за плечи. И хотя сердце по-прежнему бьется в груди тяжелым молотом, а все мускулы дрожат от напряжения, я с облегчением прислоняюсь к отцу, словно подсознательно ждал его ободрения. — Нельо-Нельо, — он отводит волосы от моего лица и начинает разбирать перепутанные пряди своими ловкими пальцами. — Неужели, живя с родителями-кузнецами, ты до сих пор не понял, что невозможно работать в кузне и ни разу не обжечься? Такое ремесло. — Но что если ожог окажется слишком глубоким или у Аннавендэ останутся шрамы?.. — Не останутся. Я видел случаи и пострашнее. — Атар говорит, а я дивлюсь нежности его рук. И почему Тьелко постоянно жалуется, что когда отец его причесывает, то чуть не вырывает волосы с корнем? — И сам я получал ожоги куда страшнее. Наш народ быстро исцеляется. Взгляни на брата — выбил плечо, но через неделю уже разъезжает верхом, как ни в чем не бывало. И поверь мне, здесь, в Форменосе, Нимелиэ изводит на ожоги больше бальзама, чем наберется воды в море у Ульмо. Я бросаю взгляд на руки Атара, гладкие и безупречные, как полированный мрамор. Сколько раз он держал мои руки в своих; сколько раз я в детстве обнимал его голые ноги; сколько раз во время путешествий мы купались вместе в реках и озерах — и я не замечал на теле отца ни единого шрама. Я видел, как его прекрасные умные руки ошибались за работой — тогда раскаленный металл или лезвие резца оставляли отметины на его теле — но эти следы держались всего несколько дней и исчезали так же бесследно, как снег под лучами весеннего солнца. — Подумать страшно, что будет, когда ты женишься на Аннавендэ, и ей настанет пора произвести на свет первого ребенка, — чуть насмешливо замечает отец. — Атар, ты слишком забегаешь вперед. Я еще даже не сделал ей предложение, а ты уже размышляешь о внуках. — Возможно, и забегаю. Твоя мать тоже считает, что я слишком нетерпелив. Он снова обнимает меня за плечи, и я чувствую, как напряжение покидает меня, словно вода переливается из одного сосуда в другой, и гнетущее бремя тревоги становится легче, словно Атар, куда более сильный, взял его часть на себя. Я не боюсь за жизнь любимой — ожог не настолько серьезен, и даже боль, которую она испытывает, не так тревожит меня, хотя и мучительно сознавать, что я ничем не могу облегчить страдания Аннавендэ. Все дело в шрамах. У животных, как узнал мой народ, потомство иногда появляется с пороками. Однажды мы с дедом Финвэ отправились на охоту, и он подстрелил оленя, слишком юного и мелкого, чтобы назвать его стоящей добычей, и я немедленно возмутился, но дед подвел меня к туше, и тогда я разглядел, что у бедного создания было три глаза: два обычных и один, недоразвитый, почти посередине лба. К тому же одна передняя нога у него была перекручена, как ствол старого дерева. — Ему лучше было умереть от моей стрелы, — сказал мне дед, — чем рано или поздно сломать ногу и медленно погибать от голода. Мы тогда даже не взяли мясо — словно оно было отравлено, — но сожгли тушу, а дед Финвэ попросил прощения у Йаванны. Наш народ благословлен телесным совершенством и красотой, все без исключения, кто-то чуть больше, кто-то чуть меньше, но уродств среди Квэнди не встретишь. Когда Макалаурэ был еще совсем мал, а во мне проснулась ненасытная тяга к знаниям, мы решили вскрыть сундук, где Атар, по настоянию Амил, спрятал те книги и письма, которые нам не стоило видеть. Многие письма были написаны теми, кто, подобно моим дедам, принял участие в Великом Походе, и то и дело в этих письмах речь шла об Орках. Для меня орки были вымышленными существами, поскольку нас так называл Атар, стоило нам проявить нерасторопность или небрежность. «Опять ведете себя как орки?» — недовольно хмурился он, когда мы устраивали беспорядок у себя в комнате или давились едой, чтобы поскорей сбежать из-за стола. От одного звучания этого слова у меня холодок бежал по спине, настолько не вязались эти жесткие грубые звуки с мелодичным голосом отца. Они напоминали глухой удар топора, разрубающего плоть. И при слове «орк» я представлял огромных свиноподобных хрюкающих тварей, которые по своей воле опустились на самое дно, отказавшись от красоты и благородства эльдар. Однажды любопытство победило, и я открыл отцовский сундук с помощью шпилек Амил. Задернув занавески, мы с братом уселись прямо на полу, и в полутьме комнаты, задыхаясь от волнения, я впервые прочитал вслух записи об эльдар, которые когда-то давно пропали в глуши и не вернулись. Самые жуткие истории были о тех, кого позже снова видели на севере, покрытых шрамами и изувеченных, перенесших такие невообразимые страдания, что даже души их исказились и почернели. Среди текстов встречались и рисунки, сделанные свидетелями и перерисованные нашим отцом, изображавшие существ, схожих с эльфами только тем, что у них тоже были руки, ноги и подобия лиц: с вырванными зубами, на место которых были вколочены клыки из кости и металла, с опаленной кожей, с костями, переломанными столько раз, что все тело было скрючено, как техтар, которые мы ставим над буквами. Я натолкнулся в текстах на слова, которых не слышал раньше, но от одного вида и звука которых к горлу подступала тошнота: увечья, насилие, пытки. Наконец, трясущимися руками я убрал книги и письма обратно в сундук и взял с Макалаурэ клятвенное обещание молчать о том, что мы узнали. Однако же в итоге нашу тайну выдал именно я. Снова и снова по ночам я просыпался от собственных криков. Мне чудилось, что чьи-то руки хватают меня и тащат в мрачные подземелья, где эльфов превращают в орков. В нашей комнате было темно из-за задернутых занавесей, и тени превращались в злобных тварей, которые секли мое тело сталью и огнем, а пропитанные потом простыни закручивались вокруг меня, как путы, не давая вырваться из кошмара. Макалаурэ следил за мной со своей кровати огромными глазами, которые во мраке светились как лампы, и когда я прекращал кричать, подбегал ко мне. Потом, сцепившись ледяными руками, мы шли к родителям и забирались в их кровать, пока наконец Атар не встревожился настолько, что однажды посадил нас к себе на колени — мы оба еще были достаточно малы для этого, — и спросил, что за страшные сны мучают нас. — Я не буду сердиться, — уверил он, и, глядя в его лицо, прекрасное и исполненное силы, как у Валы, я нарушил наш с братом уговор и, рыдая, рассказал о том, как мы взломали сундук и прочитали про орков. Верный своему слову, Атар никак не проявил свой гнев, но Амил бросила на него взгляд, полный такого отвращения, что впервые в жизни я увидел на лице Атара выражение глубочайшего сожаления и раскаяния. Он уверил нас, что не стоит бояться того, что осталось далеко в прошлом, и уложил обоих рядом с собой — хотя Макалаурэ обычно спал с Амил. Мама лишь бросила на отца еще один пронзительный взгляд и отвернулась. Отец всю свою жизнь приумножал красоту нашего и без того прекрасного мира, поэтому его интерес к оркам озадачил меня, ибо орки — это искажение красоты и добра. Много воды утекло, прежде чем я набрался храбрости задать вопрос Атару (хотя уже давно получил доступ к содержимому сундука). Случилось это пару лет назад. — У твоей бабушки была сестра. Я тебе не рассказывал? — выслушав меня, спросил Атар; глаза его приобрели отсутствующее выражение, словно он заглядывал вглубь времен и расстояний. — У бабушки Истарниэ? — У бабушки Мириэль. Сердце у меня в груди подпрыгнуло — Атар нечасто заговаривал о своей умершей матери. — У нее была сестра, обе родились во Внешних Землях, незадолго до конца Великого Похода. Они были еще совсем юны, когда отстали от своей группы. Бабушку спасли, но ее сестру утащили во тьму. Хоть мое сердце и продолжало биться, мне казалось, что теперь оно гонит по венам не кровь, а ледяную воду. — И что с ней случилось? — собственный голос показался мне чужим. Мне вспомнились истории и наброски с орков — и скульптуры и рисунки Атара, где он изображал свою мать. Я представил, как сталь и огонь впиваются в ее тело — и мне стало плохо. — Никто не знает, Майтимо. Никто — кроме слуг Мелькора. — Он будто выплюнул это имя. — Однако у тебя есть родичи в Ангбанде. И полагаю, такая мысль тебе в голову не приходила. Он был прав, конечно. От Ангбанда и орков нас отделял океан. Я верил, что грязь и тьма деяний Мелькора не коснулась Валинора, поэтому свои страхи и мрачные мысли я прятал в дальний уголок души, вместе с историями о призраках и злых духах, которые вечерами любил рассказывать Макалаурэ. Я умудрился отделить свои эмоции от букв и рисунков из отцовского сундука, я даже добавил свои соображения к некоторым из его записей. Наши родичи, которые перенесли все эти страдания, превратились в набор букв, а ведь нет смысла бояться нескольких строчек в книге. Я ведь читал о великих войнах Валар, но не боялся ни лука, ни меча — так с чего бояться орков? Языки пламени на бумаге не могут ее зажечь, а ножи, откованные пером, бессильны рассечь плоть. По мере того, как росло мое увлечение историей и письменами, я все чаще просил отца познакомить меня с Румилом, создателем первых букв. Те буквы Атар впоследствии усовершенствовал, превратив в Тенгвар, которым мы пользуемся нынче. Атар навещал Румила не реже, чем раз в год, обычно во время нашего пребывания в Форменосе, потому что Румил жил на западе от города, всего в нескольких часах езды верхом. — Малыш, в твоих жилах течет кровь того, кто улучшил эти письмена, — поддразнивал меня Атар в детстве. — Разве этого недостаточно? Румил родился на берегах Куйвиэнен — именно родился, он был среди первых детей Пробудившихся, и в моей голове теснились сотни вопросов к нему. И вот однажды — после того, как Атар рассказал о пропавшей сестре бабушки Мириэль, — он наконец согласился взять меня с собой. — Но сперва я должен послать весть о нашем приезде и получить его согласие, — заметил Атар. Согласие было получено, и вот мы с Атаром выехали из дома в час Смешения Света и во весь опор понеслись на запад, чтобы успеть до угасания Лаурелин. Жилище Румила оказалось небольшим сложенным из камня четырехугольным домиком, стоящим далеко на отшибе от прочих усадеб. Хозяин не вышел нас встречать, поэтому мы сами расседлали лошадей и отвели их на пастбище, и я старательно высматривал на лице Атара удивление или досаду, которую могло бы вызвать такое поведение. И вот, когда мы возвращались к дому, он взял меня за плечо и произнес: — Я должен предупредить тебя, что Румил… он не такой, как мы. Я усмехнулся — ну еще бы у такого гения не было причуд — и потянул Атара за собой: — Пошли, я и так слишком долго ждал. Мы подошли к двери, но Атар не постучал, а потянул какую-то бечевку, и из щели в двери выпал листок бумаги. — «Он знает?» — прочитал я вслух, и Атар так взглянул на меня, что по спине пробежал холодок. «Нет, но он справится» — приписал Атар ниже. И дверь открылась. Стены дома внутри оказались плотно завешаны пергаментами, на которых были начертаны речи Валар и старинные песни, некоторые — буквами Сарати, которые придумал Румил; эти пергаменты были выцветшими, побуревшими и потрескавшимися по краям. Те, что выглядели поновее, покрывал Тенгвар. Весь домик состоял из одной комнаты, освещенной свечами, потому что все окна были завешаны рукописями, причем изящные рисунки на некоторых — Тирион, Таникветиль или Валинор — невероятным образом складывались из тысяч букв. В углу ютилась простая и очень неудобная на вид кровать, а посередине комнаты стоял большой стол с наполовину исписанным пергаментом и дюжиной потрепанных перьев на нем. Сам Румил стоял за дверью, и поэтому я увидел его, только когда он закрыл ее за нами. Сначала я разглядел только распущенные волосы, которые падали на лицо, скрывая его, и направленный в пол взгляд. Потом в мою руку скользнула записка. «Добро пожаловать, Майтимо, сын Феанаро» — прочитал я, ощутив касание холодных пальцев, а потом он наклонился и поцеловал мне руку, и от этого движения у меня волосы на теле встали дыбом. Атар втиснул в руку Румила новую записку: «Он справится. Подними голову и взгляни, как прекрасен мой сын». Румил издал звук, похожий на поскуливание животного, а потом отбросил рукой волосы с лица. «Твои слова оказались бессильны передать его красоту» — гласила ответная записка. «Увидев твоего сына, невозможно больше назвать что-то прекрасным, ибо у красоты уже есть имя». Слова эти едва дошли до моего сознания, потому что я в этот момент стоял, словно оглушенный, и сердце мое бухало от ужаса так сильно, что заглушало все прочие звуки. Но следующую записку Румил передал мне, и вот что я прочитал: «Я не могу слышать или говорить, но я с радостью отвечу на твои вопросы, Майтимо, и если твое любопытство хотя бы вполовину равно любопытству твоего отца, мы проведем много часов за приятным общением». Румил был одет в темные тяжелые одежды, которые скрывали все его тело от шеи до лодыжек, кожаные башмаки и тунику с такими длинными рукавами, что пальцев почти не было видно, и понятно — все его лицо и руки, насколько я заметил, покрывали шрамы. Но не эти увечья, а его рот и голова вызвали во мне болезненное и противоречивое желание смотреть во все глаза — и побыстрее отвернуться. Губы Румила не выдавались немного вперед, как у всех эльфов, а проваливались внутрь, и когда он рассмеялся, приоткрыв рот, в ответ на записку, которую ему вручил Атар — гулко и раскатисто, словно камни покатились, — я заметил, что у него нет ни языка, ни зубов. И волосы у Румила лежали слишком плоско, слишком ровно, и, когда он повернулся, чтобы взять чайник, желудок у меня скрутило, и я ощутил горечь во рту, потому что понял, что кто-то отнял его уши, и на этом месте остались только бугорки. Румил был высок и статен, и даже еще шире в плечах, чем Атар, и руки у него были сильными и ловкими — но со всей очевидностью я смотрел на начальную стадию Орка. Они с Атаром переписывались весь день — долгие часы, — но я мало участвовал в беседе, потому что мое любопытство угасло. Румил предложил нам ужин, но у меня кусок в горло не лез при мысли о том, что творившиеся в Ангбанде ужасы можно увидеть в Благословенном Валиноре. Мы выехали слишком поздно, и ночь застала нас на полпути. В другое время мы бы так и скакали до дома по темноте, но Атар сжалился надо мной и предложил остановиться на ночлег под звездами. Для севера ночь выдалась теплой, и мы разожгли костерок, только чтобы разогреть прихваченную Атаром похлебку. Правда в своей я больше ковырялся ложкой, чем ел, потому что не мог проглотить ни кусочка, и даже вино — один из моих любимых сортов — пахло слишком сладко, как гниющая плоть, и я в конце концов передал чашу отцу. — Пей ты, я сегодня не могу. Я улегся на свое одеяло, спиной к костру и Атару, чтобы удержаться от искушения засыпать его вопросами о том, как Румил получил свои ужасные увечья. Но я услышал шорох шагов по траве, и Атар сел рядом со мной, положив мою голову к себе на колени, и внезапно слезы потекли у меня по щекам. — Майтимо, — прошептал он, сжимая мои руки в своих, всегда таких горячих, — прости меня, родной мой. Я не должен был привозить тебя туда. — Атар… — Мой голос сорвался, лишив меня возможности удовлетворить мое болезненное любопытство. И я понял: то, что раньше щекотало нервы, как страшные сказки Макалаурэ или кровавые поединки, в которые играли Карнистир и Тьелкормо, на самом деле оказалось тошнотворной правдой. Мы провели в молчании долгое время — может быть, несколько часов. Костер давно погас, ужин остыл, но Атар все так же сидел и гладил меня по волосам. — Это плохо? — наконец прошептал я. — Плохо помнить о тех, кого мы потеряли? Нет, я так не думаю. Не стоит закрывать глаза на реальность, Нельо, даже если она причиняет боль. — Тогда… как это случилось? — Румил был одним из первых, рожденных в Средиземье, — начал Атар, перебирая мои волосы, словно собираясь их заплести; голос его стал мягок и почтителен, словно он говорил о своей матери. — Его родители, из Пробудившихся, бесконечно радовались рождению сына. Его окружала любовь и забота, а он свое сердце отдал песням и музыке, ибо наш народ как раз придумал простейшие музыкальные инструменты, чтобы сопровождать пение. Подобно твоему брату, он вырос поэтом и бардом, и многие старые песни сочинены именно Румилом. В ранней юности он влюбился и женился на деве, которая, подобно ему, была одной из первых эльдар, рожденных у Куйвиэнен. Ты уже знаешь, как Мелькор похищал наших родичей, и Румил оказался одним из них. Он был одним из самых сильных эльдар и потому не обращал внимания на предостережения не охотиться в одиночку. И Тень схватила его всего в лиге от озера, он даже слышал пение своей юной жены сквозь плеск волн. Его отвезли в Ангбанд и бросили к другим пленникам, к таким же эльфам, как он, и как мы с тобой, в разной степени изувеченным. Но до сих пор пострадали только их тела, а души и разум оставались ясными, и голос Румила придавал им сил. Он пел в подземельях, и слуги Мелькора хлестали его бичами. Но он продолжал петь — и они переломали ему кости. Но он не прекратил петь, и тогда его подвергли таким мукам, что у меня не хватит духу облечь это знание в слова, но среди криков и слез — он продолжал петь, и узники слышали его, и надежда оживала в их сердцах, и злые замыслы Мелькора на время потерпели неудачу. И Мелькор возненавидел Румила, и велел своим слугам отрезать ему уши и лишить слуха — но песни Румила жили в его сердце, глубже, чем слух, поэтому он снова пел. И тогда по приказу Мелькора Румилу отрезали язык, и хотя язык рождает слова, но можно петь и без языка, одним голосом — и напевы Румила продолжали звучать. И тогда Мелькор сотворил последнюю муку, которая лишила Румила голоса, ибо ему влили в горло кислоту. И хотя его дух пел по-прежнему, его песни не достигали слуха родичей, и тогда в подземельях Ангбанда больше не осталось надежды. А когда Валар осадили Ангбанд во время Войны Гнева, Румил оказался одним из немногих, кто пережил крушение твердыни Мелькора. Он был так изувечен, что его вначале приняли за орка, и Тулкас уже занес руку, чтобы сокрушить его, но песня, звучавшая в душе Румила, воспламенила сердца Валар, и увидели они, что дух его не сломлен. Его вывели из Ангбанда и даровали место у ног Стихий, но когда наш народ прибыл в Аман, некоторые смотрели на Румила недобро, ибо его лицо вызывало у них ужас и напоминало о тех кошмарах, что они оставили в Эндоре. И сердце Румила наполнилось печалью, и он по собственному желанию удалился туда, где мало кто хотел жить, и его изуродованное лицо никому бы не причинило страданий. И здесь, в своем уединении, он изобрел Сарати — письмена, с помощью которых могут говорить даже те, кто лишен голоса… Я так и не уснул той ночью, лежа головой у Атара на коленях, и он крутил в пальцах мои пряди, пока Лаурелин не позолотила небосвод. Тогда мы встали и преодолели оставшийся короткий путь до дома. С тех пор воспоминания о визите к Румилу никогда не покидали меня. И я не мог продолжать свои исследования касательно Орков, потому что при одной мысли об этом меня начинало мутить. И продолжает ли эти исследования Атар, я не знаю. И при воспоминании о сотворенных с Румилом злодеяниях, я мгновенно вспоминаю и другую фразу Атара: «Некоторые смотрели на него недобро». А вдруг теперь, когда прекрасное тело Аннавендэ покалечено, я тоже не смогу выносить это зрелище? И, словно прочитав мои мысли, Атар наклоняется и шепчет мне на ухо совершенно как той ночью, под звездами, много лет назад: — Не бойся, малыш, не бойся. *** Минуты капают, как густой сироп, но дверь наконец открывается, и Нимелиэ выходит в коридор и смеется, когда мы с Атаром одновременно поворачиваем головы, словно вспугнутые птицы. — Издали вас еще можно принять за могучих мужей из нолдор, но вблизи — сущие дети, напугавшиеся ночных теней, — замечает она. Атар поднимается на ноги и, ухватив меня за руку, тоже вздергивает наверх, прежде чем я успеваю сделать это сам. — Как она? — спрашивает он, по-прежнему крепко стискивая мою руку. — С Аннавендэ все будет хорошо, — отзывается целительница и переводит взгляд на меня. — И ты будешь наверняка рад услышать, Майтимо, что у твоей суженой уже скоро даже шрамов не останется. Как будто кто-то приложил холодное полотенце к обожженной коже — так велико мое облегчение, и я ощущаю, как расслабляются сведенные тревогой плечи. — Мы можем ее повидать? — с трудом выговариваю я, и Нимелиэ улыбается. — Ну конечно. Первым Аннавендэ замечает Атара и радостно восклицает: «Феанаро!», а потом и «Майтимо!», увидев меня. Она улыбается и приподнимается нам навстречу. — Как ты, Аннавендэ? — спрашивает отец, беря ее руку в свои. — Только не говорите, что все это время сидели под дверью! Со мной все хорошо. Феанаро, ты наверняка обжигался куда сильнее за все эти годы. — Может и так, — отзывается Атар. — Но куда легче терпеть собственную боль, чем боль жены, сыновей или учеников. — Майтимо, а кто же следил все это время за твоими братьями? — полушутливо-полусерьезно спрашивает Аннавендэ. — Они наверняка уже разбежались по полям и лесам. Нимелиэ возвращается к постели с несколькими пузырьками бальзама в руках. — Нужно будет постоянно наносить мазь на ожог Аннавендэ, кто за это возьмется? Амил, которая все это время сидела на кровати Аннавендэ, наконец подает голос и вызывается поухаживать за ожогом, и Нимелиэ отводит ее в сторону, чтобы дать указания. Амил слушает советы целительницы, иногда посматривая на меня, но стоит ей на минуту отвести взгляд — и Атар бросает мне хитрую улыбку. — Представляю, как вам двоим хочется поговорить друг с другом, — говорит он, и, подхватив Амил под локоть, тащит ее к двери, прежде чем она успевает что-то возразить. — Аннавендэ, ужин будет через два часа, если ты к этому времени достаточно придешь в себя. Он говорит нарочито громко, чтобы придержать слова, готовые вот-вот сорваться с губ Амил, и решительно выводит ее из комнаты. Наконец, мы остаемся одни, и я сажусь на краешек постели и беру руки Аннавендэ в свои, еще теплые от касания отцовых рук. — Я очень волновался за тебя, — признаюсь я. — Сижу в библиотеке и вдруг слышу твой крик… Она прижимает кончики пальцев к моим губам. — Как там Тьелкормо? — Тьелкормо? — озадаченно спрашиваю я. — Полагаю, как обычно, гуляет где-нибудь. — Это из-за него я обожглась. Ты знал это? Мое молчание говорит само за себя. — Твой отец отругал его, и Тьелкормо убежал из кузни. Мы и опомниться не успели. Феанаро был груб, потому что испугался за меня. Я это знаю, но Тьелкормо мог и не понять. — Ничего с ним не случилось, я уверен. Наверняка играет сейчас с Карнистиром или замышляет какую-нибудь каверзу против Финдекано. Не стоит так с ним нежничать. Тьелкормо, пожалуй, самый толстокожий из всех нас. — Майтимо, он еще мальчик — ему нет и пятнадцати. Теперь моя очередь заставить ее замолчать, прижав палец к губам. Они мягкие и нежные, и меня охватывает желание поцеловать их, но я сдерживаю себя, потому что мне кажется нечестным воспользоваться ее беспомощностью. Словно услышав мои мысли, Аннавендэ начинает целовать кончик моего пальца, и от этого легкого прикосновения по всей моей руке бегут мурашки. — Больно? — спрашиваю я, чтобы отвлечь нас обоих от вспыхнувших чувств. Аннавендэ отрицательно качает головой. — Можно взглянуть? Она отодвигает простыню — на Аннавендэ только короткая туника, доходящая до середины бедра. Одна нога от края туники до лодыжки замотана бинтами, но вид второй, гладкой и сильной, не может не взволновать меня, и я отвожу взгляд. — Ты не говорила, что там все будет закрыто бинтами. — Я думала, ты и так знаешь. — Зачем тогда… Она вдруг протягивает руку и обхватывает меня за шею. — Майтимо, ляг рядом со мной? Когда еще нам выпадет два часа наедине. — Аннавендэ… По-хорошему, у меня только два варианта выбора — или лечь рядом и целовать ее, пока хватает дыхания — или уйти. Я смотрю на чуть приоткрытые губы Аннавенде, потом вспоминаю холодный каменный коридор за дверью комнаты… И осторожно прикасаюсь губами к ее губам. Аннавендэ ласково отвечает, чуть прикусывая мою нижнюю губу. Я отталкиваюсь ногой от пола, чтобы лечь рядом, но, не рассчитав движения, неосторожно задеваю бедром забинтованную ногу. Болезненный вскрик мгновенно отрезвляет меня. — Ох Эру, прости меня, Аннавендэ! Она втягивает воздух сквозь зубы, стараясь усмирить боль, но я все вижу по ее лицу. Я поспешно сползаю с кровати, вставая на колени, и сжимаю руку Аннавендэ в своих. — Любовь моя, прости меня, прости. Боль пропадает из ее изумленных глаз, словно растаявший туман. А руки вдруг крепко обхватывают мою голову и прижимают к себе. — Анна…эээ… — полузадушенно выговариваю я. — Ты еще ни разу этого не говорил, — шепчет она в мои волосы. — Чего не говорил? — Любовь моя… Я смеюсь, но из-за того, что лицо прижато к груди Аннавендэ и к матрасу, смешок смахивает на стон. Аннавендэ отстраняется и снова смотрит на меня изумленно-растерянным взглядом, а потом прячет лицо у меня в волосах. Я так и сижу на полу, рука Аннавендэ обвита вокруг моей шеи, и в окно заглядывает рассвет, очерчивая мир с невероятной четкостью. — Я люблю тебя, — шепчу я и глажу руку Аннавендэ. Я успеваю ощутить, как она улыбается мне в волосы — и мы оба уплываем в мирный сон.