Под гнетом беззаботных дней

— Нельо! Мне снится наша с Аннавендэ брачная ночь, но утром почему-то является отец с намерением увести меня в кузню. Я сонно упираюсь, что никуда не пойду, но Атар как всегда настойчив и снова зовет меня по имени: — Нельо! Нельяфинвэ! Сон слетает в мгновение ока — не так часто я слышу свое полное имя из уст отца. Комната залита серебром, мою шею обвивает рука Аннавендэ, а волосы чуть колеблются от ее дыхания. Я вдруг замечаю, что пол жесткий и неудобный, и приподнимаюсь еще до того, как Атар подходит к нам. В первую минуту мне приходит в голову нелепая мысль, что он решил выбранить меня за то, что я уснул на полу в комнате Аннавендэ (Амил именно так бы и сделала), но одного взгляда достаточно, чтобы понять — что-то стряслось. Такое лицо бывает у отца, только когда он сильно встревожен — например, когда с кем-нибудь из нас приключается беда, или из Тириона приходят вести о новых нападках Нолофинвэ. Последний раз я видел его в таком смятении, когда он осмотрел плечо Макалаурэ и понял, что выбит сустав, и ему придется вправлять его. Аннавендэ, что-то пробормотав сквозь сон, убирает руку с моего плеча. Подсвеченный серебряным светом из окон, Атар кажется тенью, на которой живет лишь лицо. — Что случилось, Атар? — шепотом, чтобы не разбудить Аннавендэ, говорю я. — Ты видел днем братьев? Или Финдекано? — резко и настойчиво спрашивает отец, не обращая внимания на мои знаки. Застонав, Аннавендэ медленно и осторожно садится. — Феанаро? — неуверенно произносит она, вглядываясь в темный силуэт отца. — Кто-нибудь из вас видел детей после утренней работы в кузне? — судя по голосу, Атар того и гляди сорвется; кажется, он впервые в жизни не владеет собой. — Я никого не видел, — стараясь говорить спокойно, отвечаю я. Сорвавшись с места, Атар начинает ходить взад и вперед по комнате, запустив руку в волосы и немилосердно раздергивая пряди и косы, которые утром заплела Амил. — Уверены? Точно уверены? — Мы уснули почти сразу после того, как вы вышли из комнаты. Немного помедлив, я прибавляю: — В чем дело? — Они пропали. — Пропали? — Да! Пропали! Я не могу найти детей. Их с самого утра никто не видел. Его сомнениям приходит конец, и они уступают место лихорадочной деятельности. — Нельо, собирайся в дорогу. Мы начнем с города. — Но отец… ты же знаешь, как они обычно играют. Наверняка спрятались где-нибудь в шкафу или забрались в погреб. — Думаешь, твой брат взял бы лук и стрелы, если бы хотел просто поиграть в прятки? Четверть часа спустя Амил седлает наших лошадей, и мы отправляемся в путь в сгущающихся сумерках. Макалаурэ тоже едет с нами, и даже в этом неверном свете я вижу, какие у него огромные от тревоги глаза. Мы подлетаем к городу как вихрь, и стражи, завидев нас, вытаскивают оружие и поднимают фонари повыше, но, разглядев звезду нашего дома на сбруе лошадей, опускают мечи и с явным облегчением выдыхают. — Принц Феанаро, — приветствует тот, что постарше, когда отец спрыгивает с коня. — Мои сыновья были в городе? — Сыновья? Хм, я видел старшего… — Ты полагаешь, я стану спрашивать о сыне, который стоит рядом со мной? Вы видели моих младших сыновей? Или, может, племянника? — Нет, никого из них. Что-то случилось? Но Атар уже снова в седле. — Они пропали. Тут заговаривает младший из стражей. — Феанаро, постой! Атар натягивает поводья, вонзая каблуки в конские бока. — Что еще? — Обыщите свой дом и окрестности, и, если не найдете их, посылайте голубой сигнал. Мы отправим гонца к Оромэ за помощью. — К Оромэ? — сиплым от страха шепотом переспрашивает меня Макалаурэ. — Молитесь, чтобы не увидеть этого сигнала, — отвечает Атар и, развернув лошадь к дому, срывается в галоп. Благословение Валар едва достигает северных земель Амана, поэтому непогода здесь в порядке вещей, сезоны сменяют друг друга, как во Внешних Землях, и звери в этом краю дикие. Из года в года случается, что пропадают дети — кто сбегает, не послушавшись родителей, кто теряется, забредая слишком далеко от дома, — но по большей части их находят в окрестных холмах целыми и невредимыми. Однако бывает и так, что после нескольких дней бесплодных поисков приходится звать на помощь Оромэ. И бывает так, что приходится спасать пропавших от серьезной опасности. Мы возвращаемся домой, почти загнав лошадей; Амил спускается в конюшню и забирает у нас поводья — но роняет их, когда Атар спешивается и обнимает ее. — Пойдем, Макалаурэ, — говорю я, отводя взгляд. — Прежде чем действовать, нам нужно все обдумать. — Я подхватываю его под локоть и увлекаю за собой. — Их трое, они должны были оставить следы. Начнем с комнаты Тьелкормо. — Почему оттуда? — А ты думаешь, этот побег устроили Карнистир или Финдекано? Любые подсказки, которые мы найдем, будут связаны с Тьелкормо. *** На дворе уже заполночь, когда я, ощущая усталость каждой клеточкой тела, помогаю Атару установить сигнальный заряд и поджигаю фитиль. Он завивается змеей, сгорая, и наконец с шипением и свистом взлетает в небо. Всего одно биение сердца — и он взрывается в серебристой ночной мгле, посылая фонтан голубого света и искр, а потом падает на землю в окружении сапфировых брызг, и в любое другое время это зрелище подарило бы мне радость — но сейчас сердце лишь сжимается от тревоги. Царит непривычная тишина: звери и птицы замолкли, словно чувствуя, как беспокойно у нас на душе. Возвращаемся мы тоже в молчании. Я несколько раз искоса бросаю взгляд на отца — он идет, скрестив руки на груди, и лицо у него застывшее. Подмастерья, весь вечер помогавшие нам в поисках, сгрудились в холле; услышав хлопанье двери, они мгновенно замолкают. — Где моя жена? — ни на кого не глядя, отрывисто спрашивает Атар. — Ушла к себе в покои, — отвечает Ворондил. — Нельо, приведи ее. Не проронив ни слова, я разворачиваюсь на каблуках и бегу вверх по лестнице. У самых дверей родительской спальни я слышу приглушенные голоса Амил и Макалаурэ; более звонкий голос брата то и дело срывается от волнения. На мой резкий стук Макалаурэ отзывается: «Входи». Они сидят рядом на кровати, и у брата такое лицо, что я бы заплакал, если бы мог себе это позволить — сам сейчас похожий на ребенка, он обнимает и утешает Амил, и ее слезы капают ему на одежду. — Мы послали за помощью, — сообщаю я. — Атар просит тебя спуститься. — Просит? — голос Амил полон горечи. — Твой отец не знает, как просить. — Амил, я… — Да, так и передай ему… Она отнимает руки от лица и смотрит на меня. Душа нашей матери не такая пламенная, как у Атара, но Амил не занимать характера, и, честно говоря, когда она в гневе, нам с братьями куда труднее смотреть ей в глаза, чем видеть взбешенного отца. Вот и сейчас я невольно опускаю взгляд, разглядывая ковер под заляпанными грязью сапогами. — Нет, подожди, Нельо. Не хочу ставить тебя между молотом и наковальней. Я сама ему все скажу. Пылая яростью, Амил широкими шагами преодолевает лестницу; мы с Макалаурэ спешим за ней, обмениваясь полными ужаса взглядами. Буквально слетев с последней ступени, Амил прямиком, не обращая внимания на нас и подмастерьев, подходит ко входной двери, и, шагнув к отцу, со всей силы толкает его в грудь. У него выбивает воздух из легких, и в следующий минуту Амил сгребает его за грудки. — Я что — слуга тебе, чтобы являться по твоему требованию? Всему виной твой язык, Феанаро! Это из-за тебя дети сбежали из дома! И если кто-то имеет право гневаться — так это я! — Нерданэль… — Нет, не надо красивых речей, чтобы меня успокоить! — Слезы струятся по лицу Амил, она сжимает ткань туники отца так сильно, что костяшки совсем белые и запястья дрожат. — Если хоть с одним ребенком что-нибудь случится, конец Арды ты встретишь в одиночестве! Амил отрывает руку от туники вместе с куском материи — и только сейчас вспоминает о подмастерьях и о нас с Макалаурэ. Проглотив рыдание, она закрывает лицо руками и убегает вверх по лестнице. Атар стоит посреди залы, в перекошенной тунике, глядя вслед Амил. А потом, быстрее, чем вспыхивает молния, хватает за горлышко стоящую рядом вазу — прекрасную многоцветную вазу из стекла, которую он сделал по эскизу мамы, — и швыряет ее через весь зал, где она ударяется о лестницу и разлетается на тысячу осколков, подобно расколотой радуге. *** Прежде чем запустить с Атаром сигнальный огонь, мы вдвоем с Макалаурэ обыскали весь сад, двор и дом, начиная с комнаты Тьелкормо, и первым же делом убедились, что пропал его большой лук, три стрелы, и в придачу их с Финдекано плащи и сапоги. — Пойду возьму плащ, — сказал тогда Макалаурэ, потому что спустилась ночная прохлада, но через минуту он снова влетел в комнату Тьелкормо с возгласом: — Мой лук и стрелы тоже пропали! А из вещей Карнистира не пропало ничего. Его маленькие сапожки аккуратно стояли на нижней полке в шкафу отца, и все до одного плащи висели на своих местах. Мы сбежали вниз и обыскали лужайку перед домом. — Здесь! — воскликнул Макалаурэ, и мы проследили след по примятой траве до груды валунов у дома. Почва здесь была вспахана, словно после потасовки, и я нашел несколько жестких темных волосков на колючках росшей поблизости ежевики. — Карнистир, — прошептал я, выпутывая их из шипов и прижимая к губам. К горлу подступил комок. Неужели с непоседливым младшим братом, чьи волосы я так часто распутывал от узлов, случилась беда? Мы прошли по следам братьев до дороги и там их потеряли, потому что Тьелкормо уже хороший следопыт и умеет сам запутывать след. И я понял, что он какое-то время вел остальных вдоль дороги, пока не нашел место, где можно свернуть незамеченными. А значит, дальше имело смысл продолжать поиски только с собаками. Мы седлаем лошадей и собираем провизию и снаряжение, потому что, вероятно, нам нескоро выпадет возможность отдохнуть и поохотиться. Атар молчит, но в нетерпении так дергает подпругу, что его вороной фыркает, бьет копытом и недовольно косится на него. Заслышав вдалеке лай гончих и громовой топот копыт, мы с Макалаурэ выбегаем встречать Оромэ. Ждать приходится недолго, ибо бег Нахара стремителен, как лавина. — Привет вам, юные принцы! — восклицает Охотник, и я вдруг ощущаю себя несмышленым ребенком, как в те времена, когда наряжался в праздничные одежды Атара и, нахлобучив на голову постоянно сползавший на шею венец, делал вид, будто обращаюсь к жителям Тириона, и за этим занятием меня заставали родители. Оромэ спрыгивает с Нахара и подходит к нам. Валар предпочитают облики, схожие с нашими, в том числе и размерами, поэтому Охотник ненамного выше меня. Подобно многим валар, он носит бороду, а волосы у него золотисто-каштановые — как у Тьелкормо, внезапно понимаю я. Словно ощутив терзающий нас страх, он протягивает руки и касается ладонями наших щек. — Не бойтесь, сыновья Куруфинвэ. Ваш брат наделен острым умом, но вряд ли он успел далеко уйти. Я рад, что вы не мешкая позвали меня. Потерпите немного и вы снова увидите кузена и братьев, ибо у лесных тварей найдется добыча повкуснее детей эльфов. Волноваться следует больше о том, что маленькие эльфы забрели в глухие земли без теплых плащей и сапог. Пламень вашего отца горит в сердце Туркафинвэ — но тело его страдает от холода так же, как у всех прочих. — Но откуда… — начинаю я, но тут появляется Атар, и Оромэ делает в его сторону легкий поклон. Атар вежливо кланяется в ответ, хотя его поклон выходит напряженным и неловким. — Приветствую тебя, принц Куруфинвэ, сын Финвэ. Пусть мы встретились при недобрых обстоятельствах, но я рад, что ты позвал меня. — Сыновья, идите и позаботьтесь о снаряжении, — отрывисто велит нам отец, и, уже убегая, мы слышим: — Мы отследили их до дороги, но мой сын Тьелкормо — искусный следопыт, поэтому дальше нам не обойтись без помощи. *** Холодная северная ночь тянется долго, и мы останавливаемся только с расцветом Лаурелин, когда находим остатки лагеря среди палой листвы. Одна из гончих внимательно обнюхивает лист; Оромэ спешивается, чтобы рассмотреть его поближе, и, поднеся листок почти к самому лицу, резко отшатывается. — Он пахнет болью, — уверенно произносит Охотник. — Один из мальчиков ранен. Мы не находим никаких остатков еды — ни обглоданных костей, ни пятен ягод: ни единого следа, указывавшего бы на то, что дети ели со вчерашнего утра. Даже лицо Атара кажется усталым и выцветшим; у Макалаурэ такой вид, словно его мутит, и он быстро отворачивается, когда я пытаюсь поймать его взгляд. Ветер несет запах дождя, и пока Оромэ осматривает и обнюхивает листья, ища другие сведения о детях, серый полог над нашими головами начинает громыхать и ронять первые капли на наши непокрытые головы. Мы накидываем капюшоны, Оромэ вспрыгивает на Нахара, и, резко натянув поводья, восклицает: — Скорее, пока дождь не смыл следы! Они уже должны быть недалеко. Мы вылетаем из рощи и мчимся по пустынной равнине к маячащим вдали высоким утесам: Оромэ и Атар впереди, следом мы с Макалаурэ, а за нами цепочкой подмастерья. Уже много часов мы скачем без передышки, и я знаю, что они устали и проголодались, но мы не можем остановиться на отдых — гончие взяли свежий след. Я убеждаю себя, что гончие так возбуждены, потому что мы почти догнали мальчиков, а не из-за того, что их будоражит кровь из ран, о которых говорил Оромэ. На хмуром лице отца я читаю те же мысли и ту же надежду. Дождь теперь хлещет нам в лицо, заливая глаза, гром гремит так оглушительно громко, что голоса гончих теряются в нем. Мы нагибаемся к самым конским шеям, чтобы хоть немного уберечься от непогоды, но даже мой плотный плащ промокает за считанные секунды. Мы резко останавливаемся, когда гончие начинают бегать кругами и отчаянно лаять. Лошади судорожно перебирают ногами, чтобы удержать равновесие, потому что земля превратилась в сплошное месиво. Запах детей смыло. — Манвэ Сулимо! — взывает Оромэ. — Молю тебя, останови бурю и яви жалость к бедным детям, заблудившимся под дождем! Налетает порыв ветра, больше похожий на удар кулака, который выбивает воздух у меня из легких. Я оглядываюсь на Атара, который сидит, выпрямившись и откинув голову. Капюшон у него свалился, и дождь пропитывает волосы, окрашивая их в цвет грозового неба у него за спиной. Губы у отца шевелятся, и я прислушиваюсь, чтобы разобрать слова. Это валарин, язык резкий, словно скрежет железа об железо; я немного учил его когда-то по настоянию отца. Мне по-прежнему непросто его перевести, но, когда я разбираю, что произносит Атар, у меня перехватывает дыхание. Манвэ Сулимо, молю о том же. Дождь стихает, словно отрезанный ножом. Мы спрыгиваем в грязь, сразу увязая в ней по щиколотку так плотно, словно она живое существо, которое схватило добычу и не хочет отпускать. Гончие снова заливаются лаем, найдя след, и надежда вспыхивает во мне, как факел в ночи, — и тут же гаснет, ибо след снова потерян. Атар и Оромэ склоняют головы друг к другу, что-то тихо обсуждая. Макалаурэ подходит ко мне, дрожа в своем промокшем плаще, и я обнимаю его за плечи, хотя промок не меньше. Подмастерья, молчаливые и уставшие, сгрудились позади, и в эту минуту затишья я вспоминаю, как родились мои братья. Рождение Тьелкормо и Карнистира я помню лучше, потому что сам был тогда уже старше. Стоя в ледяной жиже, в холодном свете утра, я вспоминаю, как меня позвали в комнату Амил, чтобы впервые взять их на руки. У Тьелкормо, когда он открыл глаза, очутившись у меня в руках, они были цвета летнего неба над Тирионом. У Карнистира, который появился десятью годами позже, на голове уже росли густые волосы, а во рту — мелкие зубки, похожие на клычки, как будто ему не терпелось побыстрее вырасти, и он завопил, когда Атар передал его мне, но я прижал его к себе и баюкал, пока он не перестал плакать и не уснул. Беря братьев на руки, я ощущал себя более завершенным, словно в моей душе были пустоты, которые ждали, чтобы их заполнили любовью к младшим, и я понял тогда, что люблю этих незнакомцев, в чьих жилах течет та же кровь, что и в моих, сильнее, чем самого себя, и пожертвую жизнью ради них, если когда-нибудь в том придет нужда. Но сейчас я беспомощен, и вся моя любовь бессильна, ибо что я могу отдать, чтобы прочесть под слоем грязи следы или найти запах в потоках воды? Горло у меня сжимается и сжимается, пока не начинает казаться, что я вот-вот задохнусь, и слезы вскипают на глазах. Заглянув мне в лицо, Макалаурэ, должно быть, ясно читает охватившее меня горе, потому что вдруг обнимает меня, и наши слезы смешиваются, падая в грязь под ногами. Внезапно брат замирает. — Слушай, — призывает он, выворачиваясь из моих объятий. — Ты слышишь? Слух у Макалаурэ острее, чем у нас всех, даже острее, чем у Атара. Он заправляет выбившиеся из кос пряди волос за уши, словно они могут помешать слушать, и наклоняет голову, поворачиваясь в сторону ближайшего нагромождения скал. Потом вдруг хватает меня за руку, и я наконец слышу то, о чем он говорит: звук, который изначально, наверно, был голосом, но потом разбился о камни и разлетелся под порывами ветра, превратившись в призрак звука, достигший наших ушей. Неужели это голос ребенка? — Тьелкормо! — кричит Макалаурэ и, не выпуская моей руки, устремляется к скалам. Мы оскальзывается и падаем, хватаясь за камни и пытаясь найти опору ногам. Острые грани ранят мои руки и раздирают штаны и кожу на коленях, но я ничего не чувствую, потому что в эту минуту вдруг начинаю слышать в голове голос Карнистира так ясно, словно он стоит передо мной. Нельо! Нельо! Мне холодно! За скальным выступом открывается долина с высокими серыми утесами по обе стороны. У их подножия там и тут темнеют провалы, похожие на пещеры. Должно быть, дети прятались там от дождя. Я обшариваю взглядом долину, и при виде каждого камня размером с ребенка сердце подпрыгивает от радости — и снова проваливается вниз, пока, наконец, я в самом деле не различаю их — маленькие фигурки в лиге от нас, которые медленно тащатся по грязи. — Тьелкормо! Тьелкормо! — в один голос кричим мы с Макалаурэ, но тот самый ветер, что принес звук к нам, перехватывает наши голоса и уносит в сторону. Мальчики останавливаются, и я вижу, что Тьелкормо указывает на распадок между двумя скалами на севере. Привлеченные нашими криками, Атар и Оромэ взбираются к нам по каменистому склону. Оромэ подносит к губам рог и выдувает звук, который отзывается гулом в камнях под ногами. Все трое детей поворачиваются было в нашу сторону, как вдруг что-то еще привлекает их внимание, но прежде чем я успеваю что-то понять, я слышу крик Атара — такой вопль, наверно, могли бы породить подземелья Ангбанда. А потом замечаю волка. Обернувшись, я вижу, что Оромэ крепко держит Атара за пояс, чтобы не дать ему спрыгнуть со скалы, а Атар отчаянно вырывается, не понимая, что этот прыжок не только не спасет мальчиков, но и погубит его самого. Ветер доносит низкий рык, и, словно примерзнув к месту, я только бессильно смотрю, как огромная волчица, выше Тьелкормо, приближается к моему младшему брату. Уши наполняет мешанина звуков — Макалаурэ всхлипывает, и, проведя рукой по глазам, чтобы яснее видеть, я замечаю, что сам рыдаю и кричу. Атар все еще бьется в хватке Оромэ — один из самых могущественных из аманэльдар в руках Валы. Но никто из нас не в силах спасти мальчиков, и, видя, как волчица приседает на задние лапы, готовясь к прыжку, я ищу в себе силы закрыть глаза, отвести взгляд… Волчица взвивается в воздух. В эту самую минуту Финдекано прыгает вперед и сбивает Карнистира с ног, накрывая малыша своим хрупким телом, и волчица, рыча, падает на них сверху, и ее клыки распарывают спину Финдекано. Тьелкормо что-то кричит — и мы все замираем. В застывшем воздухе все звуки разносятся отчетливо — но я никогда не слышал языка, на котором говорит брат. Однако волчица замирает, перестав терзать плащ Финдекано, и поводит ушами в сторону Тьелкормо. Атар снова пытается вырваться из рук Оромэ, чтобы дотянуться до лука со стрелами, но Вала стискивает его руки и шипит: — Тсс, слушай! Тьелкормо продолжает говорить. Глаза у него широко раскрыты, словно сам он удивлен звукам, исходящим из его уст. Волчица убирает лапы со спины Финдекано и направляется к Тьелкормо. — Она как на ладони! Я сниму ее! — умоляет Атар, но Оромэ лишь крепче сжимает руки. Тьелкормо падает на колени — а потом спиной в грязь. Волчица смыкает челюсти на его горле; Тьелкормо зажмуривается и говорит еще быстрее, отчаяннее — но ее клыки так и не погружаются в нежную податливую плоть. Волчица отпускает моего брата и обнюхивает его с ног до головы. Финдекано поднимается и начинает возиться с завязками на заплечном мешке Карнистира; из открытого мешка к нашему изумлению выпрыгивает волчонок и, взлаивая и оскальзываясь в грязи, бежит к матери. Волчица смотрит на детеныша, потом на Тьелкормо; тот добавляет еще несколько слов на этом странном наречии, и тогда волчица берет волчонка в пасть и трусцой удаляется к одной из пещер. *** Мы спускаемся в долину в считанные минуты, но, не успеваем оказаться на ровной земле, как навстречу нам уже бежит зареванный Карнистир. Глаза у малыша так опухли от слез, что превратились в щелочки, он то и дело спотыкается о камни, пока, наконец, не попадает в объятия отца. — Атар, Атар, — рыдает он ему в плечо. Тьелкормо поднялся с земли и что-то говорит по-прежнему сидящему в грязи и белому как бумага Финдекано. Такое бледное лицо бывает у раненых в состоянии шока и, встревоженные этим, мы спешим к ним со всех ног. Ко мне на руки сразу же попадает Тьелкормо и заливает слезами мою шею, и так уже мокрую от дождя. Карнистира, никак не желающего покидать рук отца, передают Макалаурэ. Атар и Оромэ осторожно снимают грязные обрывки плаща и туники с Финдекано, который безучастно смотрит на них. Белая как фарфор кожа мальчика покрыта мурашками, но на спине у него только синяки и несколько ссадин, и Атар с явным облегчением обнимает племянника, утыкаясь лицом ему в волосы. *** Мальчики изголодались, замерзли и вымотались, поэтому подвергать их тяготам дальнего пути — плохая затея. Оромэ вспоминает, что знаком с эльфами-охотниками, мужем и женой, что живут в усадьбе неподалеку, и мы решаем отправиться к ним в надежде на ужин и ночлег. Нам открывает хозяйка, которая явно удивлена, увидев у себя на пороге Валу-Охотника, принца нолдор, его четверых промокших и покрытых грязью сыновей, и в придачу племянника и троих подмастерьев. Но когда Оромэ в нескольких словах объясняет приключившуюся с нами беду, она без лишних расспросов приглашает нас в дом и уходит готовить для детей горячую ванну. Я сажусь на пол у горящего очага, и Финдекано с Тьелкормо тут же забираются ко мне на колени. Они сидят бок о бок, прижавшись плечами и вытянув ноги к огню — кажется, дни, проведенные вместе в пути, излечили мальчишек от неприязни друг к другу. Я обнимаю Финдекано очень аккуратно, но, судя по тому, что он не вздрагивает, когда я касаюсь его спины, он, к счастью, и вправду легко отделался. С Тьелкормо все хуже. Мы выяснили, что он обжег руку в кузнице Атара. Сейчас обожженное место распухло и покраснело, и, когда брат протягивает руку к пламени очага, и волна жара достигает раны, Тьелкормо всхлипывает и прикрывает ожог другой рукой. — Вы оба были очень храбрыми сегодня, — говорю я. Мне хочется о многом расспросить Тьелко, но его глаза сонно закрываются, и я не мешаю ему мирно уснуть. Финдекано уже не так бледен — жар очага даже окрасил его щеки румянцем, и если бы я собственными глазами не видел, как волчьи зубы прошлись по его спине, я бы решил, что мальчик здоров, просто слишком много времени провел на холодном воздухе. Хозяйка поставила греться на плиту котелок с похлебкой и поместила каравай хлеба в печь, и в воздухе плывет дразнящий аромат. Макалаурэ садится рядом со мной, протягивая руки к очагу. — Я рад, что этот день наконец закончился. Это, строго говоря, не так, ведь сейчас как раз Смешение Света, но я хорошо его понимаю. — Я тоже. Ужасно хочу помыться и поесть. — А я бы променял и то и другое на чистую ночную рубашку и мягкую постель, — откликается брат и бросает взгляд на Тьелкормо и Финдекано, которые спят у меня на руках. — Иногда я мечтаю, чтобы они любили меня так же сильно, как тебя. Чаще мне, конечно, хочется, чтобы младшие отстали и дали спокойно позаниматься музыкой — но в такие минуты, как сейчас, я бы не возражал, если бы один из них попросился ко мне на руки. — Если тебя это утешит, — тихо говорю я, — мой любимый брат по-прежнему ты — хотя мне теперь уже несподручно залезать к тебе на коленки. Макалаурэ улыбается, и я знаю, что мои слова согрели его сердце. — Ничего. Только бы мои будущие дети любили меня — мне этого довольно. *** Мы с Атаром купаем мальчиков одного за другим, а Макалаурэ стирает их одежду. Сыновья хозяев дома давно уже выросли, и запасной одежды, годной по размеру даже для Тьелкормо, не находится, поэтому мы закутываем детей в одеяла и укладываем спать у очага, пока их одежда сохнет. Я сижу и смотрю на них, постепенно соскальзывая в дремоту, пока меня не будит прикосновение руки на плече. — Прости, что тревожу тебя, милый, но ужин почти готов, — говорит хозяйка дома. — Ты можешь передать это своему отцу? Выкупав детей, Атар ушел на конюшню, чтобы почистить лошадей и задать им корма. Ворондил вызвался поехать после ужина к Амил и передать, что все в порядке, поэтому одну из лошадей надо подготовить к поездке. Для севера ночь теплая, но холодный ветер гуляет над равниной, и я жалею, что не набросил плащ. Вдалеке раздается волчий вой, и я против воли вздрагиваю. Атар стоит спиной и чистит моего жеребца, и даже не поворачивается на звук моих шагов. — Атар? Рука, держащая щетку, не двигается, а голова клонится вперед, пока Атар едва не касается лбом лошадиного бока. Тревога колет меня, но я подхожу ближе и снова окликаю отца, полагая, что, возможно, в своей задумчивости он ушел туда, где способен услышать только голос Амил. — Атар, ужин готов. Я стою так близко, что почти касаюсь его, и, наконец, отец тихо произносит: — Сегодня мне показалось, что я увижу гибель моих детей. — Атар… — почти беззвучно выдыхаю я. Говорит ли он сам с собой или сознает мое присутствие? Я спрашиваю себя, не стоит ли мне уйти. Я бы ушел, если бы мог. — Я бы не пережил этого, Нельо. — При звуке собственного имени я чувствую, как тяжело ухает сердце. — И теперь у меня за спиной словно сгустилось черное облако, которое только и ждет возможности, чтобы поглотить меня. — Но Атар, ведь мальчики живы. Слова еще не сорвались с моих губ, а я уже понимаю, как беспомощно и глупо они звучат. Но тишина сейчас невыносима. И я не хочу, чтобы Атар поворачивался. Незнание спасительно и дарует спокойствие. Как в минуту перед тем, как Румил явил мне свои увечья, меня одолевает нехорошее предчувствие, я не хочу знать, что прячется за темной завесой волос, скрывающей от меня лицо отца. Отец никогда не плачет — я видел его и в ярости, и в горе, и в радости, глубокой и всепоглощающей, недоступной для меня — но никогда слезы не гасили пламень в его глазах. И я не хочу быть свидетелем того, как это случится в первый раз. Однажды, еще совсем ребенком, я видел сон, в котором Атар пришел ко мне, взял меня на руки и разрыдался — и даже воспоминание об этом сне вселяет в меня ужас, ибо если пламя может проливать слезы — значит, мир перевернулся и рухнул. — Я стараюсь дарить вам только любовь — моим сыновьям, которые наполняют меня радостью и гордостью. Но иногда я говорю или делаю такое, что не сразу понимаю, что натворил. И может показаться, что в сердце моем нет любви. — Он поворачивается ко мне, и глаза его горят, как расплавленный металл. Он охватывает мои лицо ладонями так крепко, что причиняет мне боль. — Нельо, ты же знаешь, как сильно я тебя люблю? Даже когда я сержусь, ты веришь, что я люблю тебя? — Конечно верю, — непослушными губами выговариваю я. Но я помню, как временами, в детстве, я так разочаровывал отца, что он выгонял меня из кузни и отсылал в одиночку учить материал в своей комнате. Я тогда швырял написанные им книги о стену с такой ненавистью, что разбивал переплеты, а потом рыдал так, что подушка намокала от слез. Другие дети в Тирионе говорили, что я счастливчик, ведь мой отец — принц и величайший из нашего народа. Они сетовали, что мой отец может научить меня любой науке и ремеслу, а их родители вынуждены приглашать наставников. Но никому из них и в голову не приходило, какое бремя ложилось на нас в тот самый миг, когда нас зачинали. Ведь Валар огласили, что Атар — величайший из эльдар, когда-либо рожденных или нерожденных еще — и потому нам, его сыновьям, суждено вечно томиться в его тени, лелея несбыточные надежды однажды превзойти его. Когда я занимаюсь наукой и делюсь с отцом своими идеями, я сознаю, что он давным-давно дошел бы до этого и сам — если бы просто дал себе труд задуматься. Я что-то представляю собой лишь благодаря тому, что интересы его лежат в другой области. Я так и сказал однажды Амил, когда дошел уже до мысли бросить учебники в пламя его драгоценной кузни. — Но подумай, мой дорогой, как тяжело ему самому, — ответила Амил. — Одна из самых больших радостей в жизни — восхищение недостижимым идеалом. Но твой отец лишен этой радости, ибо ни идеи, ни работы других эльдар не способны удивить его. Но ты, Нельо, наделен несравненным даром — ибо, хотя ты и творение Феанаро, но навсегда останешься для него загадкой. Другие могут склониться перед делами валар или своих родичей — но твой отец склонится в восхищении и смирении только перед тобой и твоими братьями. И вспомнив эти слова, я поднимаю руки и обнимаю Атара; он вздрагивает — и расслабляется. И долгое мгновение спустя он снова берет мое лицо в ладони и целует меня. — Пойдем, Нельо, — говорит он и берет меня за руку. — Ты проголодался и устал, а ужин давно тебя ждет. *** После ужина хозяева приносят еще одеяла и плащи и устраивают постели на полу в гостиной. Они предлагают свою кровать Атару, но он отказывается со словами, что раз уж сыновья и подмастерья спят на полу, то такая постель сгодится и ему. Нам с Макалаурэ достается место у камина, но перед этим мы идем мыться, сначала он, потом я. И, погружаясь в восхитительно горячую воду и ощущая, как грязь отстает от моей кожи, я сожалею, что пошел вторым — потому что очень трудно удержаться и не заснуть прямо так. Хозяин дома великодушно одолжил нам свою одежду, пока наша сохнет, но, выбравшись из ванны, я понимаю, что сил одеться у меня нет и я способен только дотащиться до постели в исподнем. Макалаурэ лежит на своей половине, но головой — на моей подушке. Я вздыхаю и перекатываю его голову на вторую подушку, но когда ложусь рядом, брат тут же возвращается обратно, прижимаясь горячим лбом к моей щеке. — Как же хорошо снова согреться, — бормочет он. Я слишком устал и смиряюсь с посягательством на мое пространство и даже с тем, что вскоре брат начинает похрапывать. На другом конце комнаты Оромэ обрабатывает ожог Тьелкормо, устроившегося на руках у отца, и будь я даже измучен в два раза сильнее, я бы ни за что не пропустил их разговор. — Рука выглядит неплохо, — замечает Оромэ. — Ты ее промывал? — Финдекано промывал, дождевой водой… когда мы были в пещере, — сонно отзывается Тьелкормо. Если ему и больно, он никак этого не показывает, а полулежит на руках Атара, как сдутый винный мех. Оромэ и Атар переглядываются. — Вы с Финдекано очень храбро вели себя сегодня, — говорит Вала. — А откуда ты знал, что сказать волку? — Сам не знаю. — Тебя никто не учил разговаривать с животными? — Я всегда это умел, но никто не верит, что они понимают и отвечают мне. — Но тебя никто не учил? — Нет, я всегда знал, как с ними разговаривать. Когда я был маленьким, ко мне в комнату залетали бабочки и рассказывали, как прекрасно снаружи небо. Оромэ обертывает руку Тьелкормо чистой тканью и закрепляет конец зажимом. — Ну вот, малыш, мы закончили. — Ты говорил, что будет немного больно. А было совсем не больно. — Глаза Тьелко закрываются, и голос совсем невнятный. — Атар, я так рад, что ты не убил волчицу. Она ведь совсем как ты — просто хотела вернуть своего ребенка. Атар относит его к камину и кладет рядом с Финдекано. Поцеловав их обоих по очереди в лоб, он шепотом произносит: — Спасибо, что не побоялись опасности, мои смельчаки. *** Я измучен телесно почти до беспамятства — но мой разум жжет огнем. Уже и Атар лег на свое место, обнимая Карнистира, Макалаурэ, по-прежнему прижимаясь лбом к моей щеке, шумно дышит через приоткрытый рот, Тьелкормо что-то бормочет сквозь дрему — а ко мне милосердный сон так и не идет, и я снова и снова прокручиваю в голове события этого дня. Мой брат разговаривает с животными. Совершенно невероятное открытие, оно похоже на истории, которые придумывает Макалаурэ, чтобы убаюкать младших. Но вместе с этой мыслью на изнанке моих век выжжена картина Тьелкормо, лежащего в грязи, и волчьих клыков, сомкнутых на его горле, а в ушах неумолчно звучат слова того неизвестного языка. Мой брат разговаривает с животными. Радость наконец пробивается как ручеек в моем измученном сердце, — и одновременно я с изумлением ощущаю, как из уголков моих глаз сбегают по щекам слезы. Дед Финвэ сказал однажды, что в давние времена некоторые из квенди умели разговаривать с животными, но почти все они отклонили предложение Валар и остались во Внешних землях, среди дорогих их сердцу созданий. И я гадаю: а если бы мы родились тогда и нам предложили подобный выбор, какой бы мы избрали путь? Себя я вижу рядом с отцом, среди нолдор, и маленького Карнистира у себя на руках. Макалаурэ — среди тэлери. Но Тьелкормо, наделенный таинственным даром глубокого родства с природой… я вижу, как он остается на берегу, провожая нас. Ему грустно прощаться с нами, своими любимыми братьями — но он готов смириться с разлукой, даже если она навсегда… — Майтимо? — раздается робкий голосок, и, посмотрев вверх, я замечаю своего маленького кузена, нерешительно стоящего возле постели. — Тебе тоже не спится? Я молча открываю объятия, и он залезает под одеяла и ложится рядом. — А почему не спишь ты, Кано? На самом деле, при одном только воспоминании о том, как волчьи клыки раздирали спину Финдекано, у меня холодеет позвоночник, и я не могу сомкнуть глаза. — Майтимо, с тобой бывает так, что ты что-то делаешь — а потом удивляешься, как это вышло? — Мне кажется, со всеми такое бывает, Кано. — Но сегодня… — Он не решается продолжить, с тревогой вглядываясь своими синими глазами в мое полускрытое тенью лицо. Потом глубоко вздыхает и произносит: — Сегодня я не собирался заслонять Карнистира от волка. Все говорят, что я спас ему жизнь, что я храбрый — но я не хотел этого делать. Когда я лежал там, и волк набросился на меня, я думал о том, что совершил глупость и сейчас умру. Я не сам прыгнул, что-то толкнуло меня на маленького Карнистира — но это был не я. И я хотел сказать тебе об этом, чтобы ты знал — я никакой не храбрец. Я отвечаю шепотом, тщательно подбирая слова: — Кано, кроме твоей собственной воли ничто не могло тебя подтолкнуть. — Да нет же! — в голосе Финдекано появляются высокие отчаянные нотки. — Тьелкормо по своей воле заговорил с волком; ты по своей воле отправился нас искать, и это были отважные поступки, но я не знаю, что случилось со мной. Я не спасал Карнистира! Я не храбрый! Это был не я! Макалаурэ что-то бормочет во сне и перекатывается на свою подушку, и после моего предостерегающего шиканья Финдекано продолжает уже шепотом: — Я и это-то тебе говорю, потому что боюсь признаться дяде. Он и так считает меня трусом, я не хочу разочаровать его еще больше. И надеюсь, что ты передашь ему мои слова, и я никогда не узнаю, что он сказал тебе в ответ. — Кано, малыш, в глубине души каждого из нас иногда открываются удивительные вещи. — Я думаю о гневе и нетерпении, которые иногда поднимаются во мне, и жалею, что мои тайны куда менее благородны, чем признание кузена. — Иногда мы слишком много думаем, заглушая голос сердца. Твой дух отважен, ибо он отбросил все мысли о собственном благополучии ради спасения твоего кузена. Возможно, ты до сих пор сам не подозревал о собственной храбрости, но мальчик, который спас моего брата — это был ты, Финдекано. И даже если ты до сих пор не понимаешь, как это случилось, теперь это часть твоей жизни — и часть твоего имени. Он обнимает меня в темноте, и я ощущаю плечом его улыбку. И тихонько напеваю, чувствуя, как расслабляется его маленькое тело. Был кроток сердцем тот герой, Меч не познавший боевой. Дитя земли, дитя морей, Пленял он добротой своей И дивный, чистый голос свой Он к близким обращал порой, А если мрачен был их дух, То песней утешал он слух, И он не плакал, не рыдал — В сердцах он доблесть пробуждал.