Под гнетом беззаботных дней

Утром меня будит золотистый свет, щекочущий веки, что странно, ведь я помню, как задергивал накануне шторы. Помню, какими тяжелыми от усталости были руки, и как я упал на кровать и заснул, не раздеваясь. Однако выспался я прекрасно, впервые с тех пор, как мы приехали в Форменос. Давно мне не удавалось так отдохнуть. Обычно мысли кипят, не давая покоя и требуя немедленного воплощения. Минуту я позволяю себе полежать с закрытыми глазами, наслаждаясь теплым шелком простыней, упругостью перины под спиной, светом, проникающим сквозь веки и пульсирующим алым в такт с биением сердца. В голове на удивление пусто, словно, пока я спал, некий поток смыл начисто все мысли, и, пока я так лежу, кое-какие из них снова начинают выглядывать из дальних уголков сознания, словно перепуганные зверюшки. Они робким шепотом напоминают о замыслах, которые важнее сна, и один даже не шепчет, а кричит. Он кричит о свете. Тем временем я замечаю, что на грудь что-то давит, тепло и плотно прижимаясь прямо к сердцу. Я пробую пошевелиться, но ощущение не пропадает, а сердце колотится о ребра, словно пытаясь вырваться наружу и коснуться этого тепла. Я открываю глаза и встречаюсь взглядом с ясными глазами Нерданэль, устроившейся головой у меня на груди. Минуту мы лежим, не сводя друг с друга глаз, а потом Нерданэль вскакивает: — Феанаро! Непонятный страх в ее глазах тут же сменяется радостью, и она начинает покрывать поцелуями мое лицо, виски и шею. Я чуть откидываю голову, подставляя ее жадным губам горло и ключицы. Краем глаза я замечаю, что шторы распахнуты. Должно быть, их открыла Нерданэль. И судя по яркости золотого света, льющегося в комнату, на дворе самый полдень. И когда я поднимаю руки обнять Нерданэль, по коже скользят, собираясь у локтей, рукава шелковой рубашки, а не грубой шерстяной туники, в которой я вчера заснул. Но только я открываю рот, чтобы задать вопрос, как губы Нерданэль накрывают мои, и откровенность и интимность этого поцелуя посылают волну мурашек по всему телу. Нерданэль прижимается чуть крепче — ей эта ласка так же приятна, как и мне. — Ну вот, — говорит она, наконец немного отстранившись, — я рада, что ты снова с нами. — С вами? А где же я был? — со смехом говорю я, убирая пряди волос с ее лица. «Какая простушка» — слышал я не раз после того, как объявил о нашей женитьбе. — «Нос слишком широкий, подбородок слишком тяжелый, глаза слишком глубоко посажены». Словно эти мелочи могли заставить меня разлюбить ее. В ту пору Нерданэль стеснялась своей внешности и носила свободные платья и распущенные волосы, чтобы скрыть лицо. Помню, я постоянно убирал их назад, потому что для меня она прекрасна, и не видеть ее лица — все равно что не видеть звезд за пеленой облаков. Она улыбается и, взяв меня за руку, целует пальцы. — Ты был не в себе, Феанаро. Знаешь, как это у тебя бывает… Целых пять дней мы не могли до тебя достучаться. Я закрываю глаза, словно этот жест поможет закрыть и душу от моей жены. Я был не в себе? Целых пять дней? Нерданэль снова ложится, обнимая меня рукой поперек груди и пряча лицо в изгибе шеи. Она знает, о чем я думаю, но понимает, что я не хочу выдавать свои мысли, поэтому тоже закрывает глаза и делает вид, что ее тут нет. Иногда собственная душа для меня — загадка. Как же странно, нелепо и досадно знать о тысяче вещей, но так плохо понимать себя самого. — И где… — у меня перехватывает дыхание, и, откашлявшись, я продолжаю, тщательно выговаривая слова: — И где же я пропадал? — В кузнице. Ты провел там целых пять дней. Не знаю, чем ты занимался. — Нерданэль глубже зарывается лицом в мою шею, словно пытаясь почерпнуть там решимость говорить дальше. — Ты запер дверь на засов. А вчера вечером я пришла в спальню и нашла тебя спящим в постели. Я смеюсь. Ничего не помню. Чепуха какая-то. Но однажды, когда такое было, я уже сказал Нерданэль, что она все придумала, и этим глубоко задел ее. Поэтому я прижимаю ее к себе, молчаливо прося прощения за то, что заставил поволноваться. Но из глубин сознания, из темных закоулков памяти начинают всплывать слова. Камень, мысль, передавать. А потом и образы. Я вижу темный камень, на котором лежат чьи-то руки — быть может, мои? — и голос Нельо за дверью: «Атар?» И мой ответ: «Уходи, оставь меня!» Я вздрагиваю, и Нерданэль, не говоря ни слова, поднимает руку и гладит меня по лицу. Однако трудно сказать, настоящие это воспоминания или нет. Ведь я знаю, как сотворить искусственную память, которая будет неотличима от настоящей. В детстве я придумывал воспоминания о матери, которых не было на самом деле. Они были такие яркие и настоящие, как будто все это случилось только вчера. Я представлял, как сижу у нее на коленях, и она говорит: «Я назову тебя Феанаро, ибо великие деяния предстоят тебе». Я просил рассказать о них, и она рассказывала. Она держала меня за руки, и я разглядывал ее тонкие искусные пальцы, а потом рисовал их во всех тетрадях. Я помнил ее живой бойкий голос и старался подражать ему, отчего мой отец вздрагивал и шептал: «О, как он похож на мать». Вездесущая леди Индис протягивала руки, чтобы обнять и утешить меня, но я отстранялся, чтобы она не разрушила эти бесценные воспоминания своими мягкими, праздными руками. Кто знает, может, и память о том, что происходит, когда я «не в себе» — а это самое точное определение, понятное даже Карнистиру, — я беру из рассказов родных? Говорят, в такие дни я подолгу сижу молча, глядя в одну точку или вообще в никуда, но так напряженно, словно разбираю мелкие тенгвы. Иногда я поднимаю руку и словно ощупываю нечто, недоступное чужому взору, но внятное мне — и обычно после такого я и запираюсь в кузне. Да, воспоминания могут быть и чужими, но три слова — камень, мысль, передавать — принадлежат мне. Интересно, что же я найду, войдя в кузницу? Впервые я оказался «не в себе» в юности, еще в доме отца. Несколько недель я неустанно, безостановочно изучал буквы Румила, подмечая каждую мельчайшую несообразность и разлад в его системе, меняя местами и изменяя буквы, пока голова не начинала гудеть от усилий — таким образом я пытался отвлечься от свадебных приготовлений, кипевших на нижнем этаже. Но я напрягал свой мозг сверх пределов, отпущенных юности, я не спал, и я не мог остановиться. Временами мне казалось, что мозг начинает кровоточить, и алые капли вот-вот потекут из носа или ушей, и тогда я шел в ванную — заодно вспоминая, что пора бы опорожнить переполненный за долгим сидением мочевой пузырь, — и смотрел на себя в зеркало. Но никакой крови, конечно, не было. Только мысли скользили по кругу: Ничего не выходит. Их невозможно переделать. Мне это не под силу. И вот через два дня это случилось, причем я помнил только, что лег в кровать, с отвращением думая о том, что по пробуждении мне снова предстоит безнадежная борьба с упрямыми буквами. Но когда я проснулся, то обнаружил над собой чей-то силуэт и вскрикнул от неожиданности. Чьи-то руки прижали меня за плечи к кровати, и я яростно отбивался, пока не заметил в кресле у кровати своего отца — глаза у него были красные и опухшие, и он комкал в руках платок. Потом я разглядел, что за плечи меня держал главный целитель Тириона, который помогал мне родиться и после этого занимался моими мелкими ранами и синяками. И наконец они рассказали мне, что я заперся у себя в спальне и не отзывался на просьбы отца, после чего он взломал замок и обнаружил меня спящим, как был, в уличной одежде, и я спал сутки напролет, и сердце у меня в груди билось тревожно медленно. — Ты думал, что я умираю? — спросил я у целителя, когда отец вышел, чтобы принести мне воды. Целитель какое-то время возился со своими инструментами и настоями. — Я не был уверен, — в конце концов ответил он. А когда он ушел, я обнаружил на столе пергамент — и на этом пергаменте были в совершенном порядке начертаны совершенные буквы. Начертаны моей рукой — и я ничего об этом не помнил. Отец, встревоженный и опечаленный моим странным поведением, решил отложить свадьбу. Никто не сказал мне ни слова упрека, но видя заботу, которую мне выказывали словно через силу, я понимал, что окружающие в своем большинстве считали, что я устроил переполох нарочно. Ни для кого не было секретом мое отношение к новой женитьбе отца, но я был еще юн, и мое мнение мало что значило. День за днем я просиживал в своей спальне, размышляя над буквами, которые нашел на столе — я не мог считать их своим изобретением, потому что должен был помнить, как до них додумался. Я использовал их в первый раз, чтобы написать в своем дневнике, как меня бесит двор отца — и как я злюсь на самого отца, — и писал, пока не убедился, что алфавит и буквы — совершенны. Но я ничего никому не сказал. Во время свадьбы я стоял рядом с отцом, но вместо того, чтобы слушать брачные клятвы, я снова и снова перечислял их про себя — тинко, парма, калма, квессэ, — чтобы не слышать слов, которые подтвердят, что моя мать безвозвратно мертва. Тинко, парма, калма, квессэ… они струились в моей голове, как волны океана или ветви лозы, оплетающей деревья, и я даже умудрился не заплакать. Меня всегда бросало из крайности в крайность: то в бесконечную радость, то в безмерное отчаяние, и редко когда мне надолго удавалось оставаться спокойным. Иногда во мне вспыхивает искра вдохновения, и пока я им горю, я очень долго нахожусь на пределе чувств, забывая о времени и выматывая себя до полного изнеможения, и не успокоюсь, пока не достигну своей неведомой цели. Мы лежим, греясь в жарких полуденных лучах, и наши мысли переплетаются, как и руки, покоящиеся у меня на груди. Наконец я нарушаю молчание: — Значит, сегодня… —…день накануне дня зачатия Тьелкормо, — подхватывает Нерданэль. — И сегодня мы хотели отправиться в дорогу. Два коротких мгновения Нерданэль молчит, щекоча мне шею дыханием, а потом признается: — Я сказала детям, что в этом году мы никуда не поедем. Конечно, они расстроились, но все поняли. Нельо завтра возьмет их на рыбалку. Я знаю эти нотки в ее голосе — она думает, не устроил ли я все это нарочно, из-за того что не хотел ехать к Оромэ. Но и я раздосадован ее решением и, не подумав, горячо протестую: — Не надо было ничего отменять! — А что мне было делать, Феанаро? Связать тебе руки и везти, перекинув через седло? Все случилось неожиданно: я просто проснулась пять дней назад и обнаружила, что ты уже встал и ушел в кузницу. И что бы я ни делала, я не могла до тебя достучаться. Она надолго замолкает, и моих мыслей касается отголосок вопроса, который она не решается задать: «Зачем?..», но я отмахиваюсь от него. Наконец, любопытство заставляет Нерданэль перестать играть в молчанку: — Зачем ты так ведешь себя, Феанаро? — Не знаю. Я чувствую кожей, как Нерданэль, не сдержавшись, улыбается. Помню, еще до нашей свадьбы, когда мы оба ходили в учениках Аулэ, я сделал статую Манвэ в подарок отцу — прекрасную отливку из золота и бронзы — и вдруг, безо всякой причины, взял молот и расплющил ее. Я не заметил тогда, что неподалеку стояла Нерданэль и все видела. — Зачем ты это сделал? — спросила она с любопытством, без малейшего страха перед моей выходкой, и рассмеялась, когда я, к своему удивлению, ответил, что не знаю. В первые недели нашего брака, еще до рождения Нельо, я боялся, что ее любовь ко мне омрачится сомнениями, потому что наш союз вызывал недовольство и перешептывания, и я иногда начинал изводить ее вопросами, почему она вышла за меня замуж, почему связала узами до конца мира, и накручивал сам себя, но она только целовала мои поджатые губы и говорила: — До сих пор мне не попадалась загадка, которая надолго заняла бы меня, — а тебя, Феанаро, мне придется разгадывать до конца моих дней. Как ни приятно просто так лежать рядом с Нерданэль, я поворачиваюсь, чтобы прижаться к ней всем телом — плечами, бедрами, ногами, и она обнимает меня за талию, скользя рукой по спине и крепче прижимая к себе. — Я помню, что заснул в другой одежде, — говорю я между поцелуями, и Нерданэль смеется мне в губы. Мы замираем, смешивая дыхание и не пытаясь углубить поцелуй, но от этого искушение становится только сильнее, и на этот раз я отстраняюсь первым и сжимаю губы, понимая, что еще немного — и мы займемся любовью, и все вопросы будут забыты, а потом нас закрутят каждодневные хлопоты. — От тебя несло потом и кузницей, — объясняет она, — и я тебя вымыла и переодела. Я приподнимаю брови, чтобы скрыть удивление. — Серьезно? — Ну конечно. Я не хотела спать рядом с тобой, когда от тебя так пахнет. — И как же тебе это удалось? — Пустяки, Феанаро. Ты ведь мой муж. Я донесла тебя до ванной так аккуратно, что ты даже не проснулся. — Донесла? Сама? — не успокаиваюсь я. Нерданэль притворяется оскорбленной, чтобы скрыть веселье и гордость. Раньше она легко могла меня поднять, хотя я и тяжелее, но после рождения четверых детей ей стало труднее такое проделывать. — Если надо, я вполне могу тебя поднять — не такая уж я слабая, — уверяет она меня. — А до ванны всего несколько шагов. К тому же ты не сопротивлялся. — Но я слишком тяжелый… — Ну… по правде говоря, когда я тебя несла, ноги у тебя немного волочились по полу, — признается она. — Надо было позвать Нельо. Теперь я вижу, что задел ее. Когда Нерданэль ждала Нельо и Макалаурэ, она без труда делала то же, что и я — ездила верхом, ходила в горы, охотилась, работала. Но все изменилось, и ей уже никогда не стать той девушкой, на которой я женился. — Хватит об этом, — командует Нерданэль и снова отвлекает меня поцелуем. Правда, сейчас в этом поцелуе мало любви и страсти — это просто способ заставить меня замолчать. — Не мы сплели ткань судьбы — но мы можем сделать с ней то, что пожелаем. Я улыбаюсь, целуя ее в ответ — в свое время именно за такие речи ее прозвали мудрой. И правда, в юности слова Нерданэль приостанавливали кипучий бег моих мыслей и чувств, давая передышку, пока я их обдумывал. И они казались такими простыми и прекрасными тогда. А в ночь после свадьбы невыразимое блаженство единения души и тела даровало мне куда большее — я понял, что теперь смогу усмирить не дающие мне покоя мысли, коснувшись спокойной души Нерданэль, и никогда не получу в этом отказа. И теперь, после того, как я пять дней пропадал в бездне собственных идей, я жажду ощутить себя живым, жажду коснуться Нерданэль. Мысли устремляются к насущным делам — я замечаю, что один карниз треснул, и тут же прикидываю длину балки и крепеж. Одновременно пытаюсь понять, сколько провизии израсходовала семья за пять дней моего отсутствия и хватит ли еды для праздничного ужина. Но тут ладонь Нерданэль проникает под мою тунику, касаясь кожи, и отвлеченные мысли покидают меня, я обращаюсь к тому, что важнее: — Как дети? Нерданэль улыбается: обычно даже в разгаре ссоры она светлеет, стоит вспомнить о сыновьях. — Волновались за тебя, но держались молодцом, — отвечает она. — Нельо кормил их и занимал делами. Только вчера вечером Тьелкормо и Карнистир попросились спать с тобой. — А где же спала ты? — На том пятачке, который вы милостиво мне оставили. — Карнистиру больше не снились кошмары? — Оказывется, Макалаурэ может прогнать их песней. — Как Финдекано? — Финдекано ходит за Нельо как приклеенный. Я только вчера видела, как он ждал Нельо под дверью уборной. Боюсь, когда настанет пора возвращаться в Тирион, ему будет очень тяжело. — А подмастерья? — Уехали в город помогать мастерить копья на зиму, как и было задумано. И наконец я задаю самый главный вопрос: — А ты, Нерданэль? Как ты провела эти дни? — Отчаянно тосковала по тебе, — отзывается она, и, взяв мое лицо в ладони, снова целует. Во мне поднимается протест, совсем как в те дни, когда я спорил с отцом о вещах, в которых ничего не понимал, просто чтобы поспорить. — Но я же все время был здесь! Нерданэль смеется и накидывает одеяло мне на голову. — Перестань, Феанаро. — Но это же правда, — невнятно говорю я. Нерданэль чуть-чуть опускает одеяло, чтобы открыть мне глаза. — Ну разумеется, — говорит она и накидывает одеяло обратно. — Как ты обращаешься с супругом? — возмущаюсь я, и, не получив ответа, высокомерно заявляю: — Как верховный принц нолдор я требую освободить меня! Нерданэль послушно убирает одеяло, и я вылезаю из-под него с видом оскорбленного достоинства, вызвав у нее смех: — Похоже, кое-кто слишком часто разговаривает с Нолофинвэ. Наши руки снова тянутся друг к другу, словно листья навстречу лучам Лаурелин. — У меня есть и хорошие новости для верховного принца нолдор, — продолжает Нерданэль, прижавшись лицом к моей груди, и хотя я не вижу ее улыбки, зато слышу в голосе, который прекраснее журчания фонтанов. — Ты ждешь ребенка? — восклицаю я, не успев подумать. И сразу жалею о сказанном. Я сам еще не готов зачать новое дитя — не то, что Нерданэль. Но если ее и покоробили мои слова, она не показывает — только смеется и крепче меня обнимает. — Пока еще нет, Феанаро. Мне тяжело даже вспомнить, как я носила Карнистира. Но я уже много недель не устаю. Может, ждать осталось недолго. Мои силы восстанавливаются с каждым днем. Это и есть моя хорошая новость. Чудесная новость! Но как всегда, я не могу так просто поверить в чудеса и начинаю придираться к мелочам. — Но это так быстро! После Тьелкормо тебе понадобилось куда больше времени. — И родить Тьелкормо было куда труднее, — напоминает Нерданэль. — Если бы я знала, что мне предстоят еще одно такое испытание, я бы не решилась на это еще раз. Тьелкормо появился на свет с огромным трудом. Завтра исполнится пятнадцать лет с того дня. И как всегда при воспоминании у меня по спине пробегает холодок. Если вспомнить те тяготы, которые нам пришлось преодолеть, чтобы зачать его, кажется несправедливым, что и роды оказались так мучительны, что Нимелиэ уже предлагала вырезать его из тела моей жены, как что-то чуждое. Пожалуйста, не надо, — снова слышу я собственный голос. — Позволь ей еще попробовать. Нерданэль, ты ведь можешь попробовать еще? И вижу ее руку — обычно сильная, как у меня, она лежит вялая и холодная в моей ладони, а волосы Нерданэль от пота кажутся почти черными. И простыни меж ее бедер все в крови. Она наклоняет голову так, чтобы посмотреть мне в глаза. Нет, Феанаро, мне кажется, я не смогу. И я слышу за ее словами мольбу «Пожалуйста, не заставляй меня». Наверное, поэтому мы празднуем день зачатия, а не рождения. — Но я ведь смогла, да? — вмешивается в мои мысли Нерданэль, и я рывком возвращаюсь к реальности. Нерданэль снова устроилась у меня на груди и смотрит мне прямо в глаза. Стук собственного сердца гулко отдается у меня в ушах, а во рту — металлический привкус. Я сглатываю. — Смогла что? — Я сделала это еще три раза. Я крепко обнимаю ее. Но тогда это явно было выше ее сил. Схватки сотрясали ее тело, но Нерданэль только судорожно ловила воздух от боли. Теплая рука легла мне на плечо. — Нет смысла заставлять ее мучиться дальше, — сказала Нимелиэ и начала готовить обезболивающую настойку. Я смотрел на гладкую белую кожу живота моей жены, натянутую рвущейся наружу жизнью. Потом перевел взгляд на ножи, которые Нимелиэ принялась доставать из кожаного чехла, представил, как они проведут черту по мраморно-чистой коже, и она нальется кровью, и поползет в стороны, как огромный красный рот, — и мне стало тошно. Нимелиэ заговорила с Нерданэль — она знала нас с самого детства, еще с тех пор, как мы возвращались из шахт с ободранными коленями и души не чаяли друг в друге, и поэтому не разменивалась на вступления: — Дорогая, я сейчас начну операцию, потому что больше времени нет. Но ты должна знать, что возможно еще очень долго не сможешь зачать и выносить ребенка. И Нерданэль ответила еле слышно: — Я хочу родить его сама. Нимэлиэ замерла с ножом в руке. — Что? — Дай мне еще три попытки. Нимелиэ сделала движение, словно хотела возразить, но Нерданэль уже нащупала мою руку, чтобы я помог ей сесть, и схватки снова сотрясли ее тело. Раз. — Нерданэль, ты истекаешь кровью, это опасно. Она издала приглушенный крик. Два. Феанаро, держи меня. У нее даже не было сил произнести это вслух — я услышал только шелест в своей голове. Простыни стали красными, словно здесь перерезали горло охотничьей добыче, а не рожали моего третьего сына. Я поддержал Нерданэль под спину, чтобы она не упала. Валар милосердные, прошу вас… Три. — Феанаро, и зачем ты всегда вспоминаешь о плохом? — укоряющий голос Нерданэль раздвигает завесу прошлого. — В нашей жизни случалось разное, но ты… Поцелуем я заставляю ее замолчать.