Под гнетом беззаботных дней

Глава 29 Феанаро Нерданэль выманивает меня из постели напоминанием, что скоро обед, и неудивительно, что это работает, ведь я не ел целых пять дней. Но есть ещё более насущная потребность, и первым делом под веселый смех Нерданэль я сбегаю в уборную. Когда я возвращаюсь, она уже стоит перед шкафом, скинув сорочку, и выбирает себе наряд. Во мне радостно трепещет знакомое чувство, словно тело решило напомнить о себе после столь долгого затворничества. Мне хочется прижаться к Нерданэль и снова ощутить изгибы её тела. — Феанаро, неужели ты до сих пор не налюбовался мной? — замечает она, не оборачиваясь и перебирая платья. — Ведь мы уже так давно вместе. Пока мы не заключили брак перед Эру, Нерданэль не хотела, чтобы я рисовал её обнаженной, и даже потом соглашалась только при условии, что никто не увидит этих рисунков. Чтобы уговорить её позировать для статуи, мне понадобился год, и позировала она только после того, как я отсылал детей к деду. Кроме того, Нерданэль взяла с меня обещание, что статуя будет стоять в нашей спальне одетая, на случай, если туда случайно заглянут гости. — Почему ты стесняешься своего тела? — спрашивал я её. — Я вовсе не стесняюсь, — возражала Нерданэль. — Но моё тело — не произведение искусства. Не хочу, чтобы другие смотрели на мою статую. А я напоминал, что, когда мы учились у Аулэ, её выпускным проектом была моя обнаженная натура. И это было довольно смело с её стороны, учитывая, что тогда мы были подростками и ещё не поженились. — Но у тебя самое красивое тело среди Перворожденных, — спорила Нерданэль. — Ты был рождён, чтобы тебя рисовать или ваять. Я парировал, что она слишком пристрастна и не может об этом судить. — Не только я так думаю, — краснея, защищалась она. — Так считают все, Феанаро. — Кто это «все»? — спрашивал я. — Почти все незамужние девы в Тирионе. И некоторые замужние тоже. — Тут она краснела так сильно, что лицо становилось почти одного цвета с волосами. — И даже те мужчины, у которых хватает духу это признать. Я подхожу к Нерданэль со спины и провожу руками по её бокам, очень осторожно, иначе мы вернемся в постель и не выберемся оттуда до самого вечера. Статуи эльфов, которые я ваяю, обычно слишком совершенны и не похожи на неё. Но я влюблен в очертания её тела и жажду воплотить их в камне. — Я хочу изваять новую статую, — наклонившись к ее уху, шепотом говорю я. — Ни за что, — немедленно отвечает она. — Но я даже не рассказал, что за статую я задумал. — Я и так знаю, и мой ответ — нет. — Но почему? — Например, как мы объясним это детям? — Не надо ничего объяснять. — С этим я готова поспорить. Я скорее соглашусь предаваться любви у них на глазах, чем позволю ваять мои обнаженные статуи, когда они в доме. — Это не одно и тоже! — Но очень близко к тому. Твои творения очень чувственны. И когда я позирую, мы всегда заканчиваем… — она запинается, чуть порозовев и едва сдерживая улыбку, и неуверенно предлагает: — Только не сейчас. Давай сначала вернемся в Тирион. Хотя я и не понимаю, зачем загромождать спальню еще одной моей статуей. — Вернемся в Тирион? Где нас будут прерывать посыльные, отец и Нолофинвэ? — Нолофинвэ редко у нас бывает, а если мы отправим к твоему отцу детей, он вряд ли заглянет к нам или пошлет кого-то. Нерданэль терпеливо опровергает мои надуманные доводы. Я и сам понимаю, что порой нелогичен, но в моей жизни происходит столько нелепостей, что иногда хочется подыграть ей. Это частенько выводит из себя Нолофинвэ и придворных, а иногда — даже отца. Они называют мои речи бредовыми. Однажды я обвинил Индис в том, что она хочет своей лестью переманить Нельо во дворец, когда она похвалила его за красноречие и тактичность. И отец сказал: — Ты понимаешь, что это только твои фантазии? Разве трудно поверить, что твоего сына хвалят, просто потому что он заслуживает этого? Ведь это похвала и отцу, который воспитал достойного наследника. Однако в моей жизни и так происходит немало бреда. Как можно поверить в смерть эльфа в Благословенном краю и при этом называть мои речи фантазиями? Если я заблуждаюсь насчет Индис и Нолофинвэ, тогда и необъяснимая кончина моей матери — всего лишь ужасное заблуждение. Нерданэль понимает это и поэтому ласково проводит рукой по моей щеке и терпеливо выслушивает запальчивые речи, хотя один раз даже отец, выведенный из себя моей дерзостью, отвесил мне такую пощечину, что я не устоял на ногах. Наконец, Нерданэль выбирает свободное серое платье и, к моему сожалению, одевается. Вместо комплимента я совершенно искренне говорю: — Без платья тебе лучше. — Женщинам так не говорят, Феанаро! Ты должен был похвалить платье и сказать, как оно мне идет… Поможешь со шнуровкой? Иногда я не могу понять, к чему все эти модные застежки. Шнуровка на спине очень непрактична и требует помощи мужа, родственницы или подруги. Однако в последнее время такие платья стали носить сначала на Таникветиль, потом в Тирионе, а в мою последнюю поездку в Альквалондэ я увидел, что подобными глупостями увлеклись и там. Я делился своим мнением с Нерданэль, но без особого успеха. И сейчас предпринимаю еще одну попытку: — Ты знаешь, шнуровка спереди гораздо удобнее. Но Нерданэль пропускает мои слова мимо ушей. — Просто затяни шнурки, — командует она и приподнимает свою медную гриву, чтобы мне помочь. Закончив, я обнимаю её за талию и целую нежную кожу шеи, радуясь, как она розовеет от моего прикосновения, а когда Нерданэль опускает руки, погружаюсь лицом в мягкие кудри, как в водопад. — Дети дома? — спрашиваю я. — Да, — с готовностью отвечает она. — Нельо готовит обед, и может быть, хватит и нам с тобой. — Разве ты не собиралась обедать? Нерданэль старательно избегает моего взгляда, прикрываясь поисками туфель. — Мне в последнее время не очень хотелось есть. Я молчу, поэтому в свою защиту она добавляет: — Я волновалась за тебя, Феанаро. — Я ничего не могу поделать со своей природой, Нерданэль. Я не такой как ты и никогда не найду покоя. — Я знаю. Но в те дни, когда ты не в себе, я не чувствую твою душу. Как будто… — Она замолкает и обнимает меня, склоняя голову мне на грудь. — Проводишь меня в столовую? Свою фразу она заканчивает мысленно: Как будто ты умер. *** Мы спускаемся в столовую рука об руку, оттого то и дело сталкиваясь плечами. Эта привычка появилась еще до свадьбы — этими прикосновениями мы словно хотели всем показать, что принадлежим друг другу: никто не верил, что наши чувства продержатся долго, что неприметная дочь кузнеца и наследный принц будут счастливы вместе. День прекрасен — свет Лаурелин пропитывает все насквозь, а на небе ни облачка. Окна в главной зале открыты, и летний ветерок свободно гуляет по коридорам. Кто-то догадался подпереть дверь столовой большой друзой аметиста, и оттуда доносятся голоса сыновей. Я останавливаюсь в дверях, не выдавая себя, чтобы полюбоваться сыновьями в непринужденной обстановке, словно вольными зверями в лесу. Макалаурэ сидит за столом, показывая Тьелкормо и Карнистиру, как складывать из голубых салфеток птиц. Он берет одну и пускает в полет, и она приземляется прямо на макушку Карнистира, который замирает и испуганно косится вверх. Макалаурэ берет птичку и изображает, как она прыгает с макушки брата на плечо, и чирикает точь-в-точь как малиновка. Тьелкормо, забравшись коленями на стул по другую руку от Макалаурэ, облокачивается на стол и хохочет: — Берегись, как бы она не наделала на тебя! Карнистир испускает вопль и смахивает птичку с плеча. Она летит и падает на пол, снова превращаясь в обычную голубую салфетку. Иногда я восхищаюсь, в какой гармонии смешались в сыновьях мои черты и черты Нерданэль. Словно я изваял четыре копии себя, а потом убрал и добавил разные детали, чтобы получить четыре варианта, используя облик Нерданэль в качестве вдохновения: чуть более пухлые щеки Карнистира, не такой четкий профиль у Тьелкормо, более мягкую линию рта у Макалаурэ. Закономерностями жизни всегда больше всех интересовался в нашей семье Нельо. Сам я мимолетно уделил внимание этой области знания после женитьбы на Нерданэль. После работы с Аулэ я уходил к Ирмо и наблюдал, как он препарирует погибших животных и птиц. С помощью увеличительных стекол он показывал мне, из чего они состоят; я видел клетки, из которых складываются органы, где каждая клетка — сама по себе живое существо. И я гадал: дорожат ли клетки своей жизнью? Трепещут ли они в ужасе от мысли, что сейчас их разберут на части любопытные пальцы? Ирмо смеялся, слушая мои вопросы, и никогда не отвечал, но говорил, что все, что мы видим — это отражение бесконечности, словно два зеркала, поставленные друг против друга: — Даже если ты думаешь, что обнаружил самую маленькую составляющую материи, всегда найдется еще более мелкая, — и любой, самый огромный элемент — всего лишь часть еще большей мозаики, — говорил он. Он уколол мне палец иголкой и объяснил, что в крови, которая в моем понимании была однозначно связана с понятием боли, нет ничего таинственного — это поток клеток, бесконечно переносящий жизненно важные элементы с поверхности в глубину и обратно. — Ты думаешь, они понимают, что оказались снаружи? — спросил я, наблюдая, как розоватые пухлые диски безмятежно кружатся по поверхности предметного стекла. — Может, они подобны нам, эльфам. Возможно, они счастливы внутри меня, как мы счастливы в Валиноре, и поэтому не задумываются о том, что лежит за этими пределами. Может быть, когда ты смоешь их в ручей, они доплывут до моря и начнут там новую жизнь, какую и представить не могли? — И добавил: — Или, возможно, они боятся? Ирмо заметил, что мой образ мыслей иной, чем у большинства эльфов, тем более столь же юных. — В этом ты пошел в мать, — сказал он, и мое сердце болезненно сжалось; я вообще мог работать с ним, только усилием воли забыв, что именно этот Вала ухаживал за моей матерью, когда она потеряла силы, а потом проводил в чертоги смерти. После того случая я редко бывал у Ирмо: изучение жизни то и дело требовало раскладывания по частям существ, в которых жизнь иссякла, а мои руки и разум горели желанием создавать, а не разрушать. Нельо, однако, с большим рвением предавался этой науке, потому что он, подобно матери, предпочитает скорее понимать, нежели менять мир, и его любопытство, в отличие от моего, не ограничивается в основном камнем и металлом. Нельо неустанно вникал в тонкости наследования, рисуя масштабные схемы, где прослеживал разные черты от предков к потомкам, и старательно скрещивал канареек и розы, чтобы природа, наконец, с его помощью, произвела на свет совершенство. А я ищу совершенство в изгибах стали и молчании камня. Я смотрю на сыновей и удивляюсь, откуда в них взялись некоторые наклонности и черты, потому что, если верить Нельо и Ирмо, все имеет свою причину. Но, например, свой голос Макалаурэ не мог унаследовать ни по моей линии, ни по линии Нерданэль. Более того, ничей голос не сравнится с голосом моего сына. До рождения каждого из сыновей я, бывало, бодрствовал ночами рядом со спящей Нерданэль, положив ладонь на ее живот, ощущая биение новой жизни и пытаясь представить, каким будет этот ребенок — но мог только сравнивать с уже рожденными детьми. Я ожидал, что Карнистир будет золотоволосым и неугомонным, как Тьелкормо. И я и помыслить не мог, что второй ребенок будет маленьким и хрупким и совсем непохожим на румяного крепыша Нельо. Однако когда я взял Макалаурэ на руки, я понял, что в этом заложен глубокий смысл — что этот кроха одарен голосом, каким может похвастать даже не каждый из Валар. Я смотрю на них молча, и Нерданэль стоит так же тихо, положив голову мне на плечо и обняв за пояс рукой. Из кухни появляется Нельо, нагруженный тарелками, в сопровождении неотлучного Финдекано. — Я вижу, ты почти закончил, Макалаурэ… Заметив меня, он замирает на полуслове: — Атар… Все мигом оборачиваются ко мне, и, не успеваю я опомниться, как в ноги врезается Тьелкормо и, словно по дереву, забирается наверх. Я беру его на руки, и он обнимает меня за шею, щекоча ее шелковыми золотыми волосами. Слова сыплются из него градом, но из-за того что он прижался к шее лицом, понять их почти невозможно. Однако я разбираю что-то про деревья, Нельо, белок и стрелы, и что он ходил на охоту и принес первую добычу для обеденного стола. Стоит потом уточнить у Нельо, что за добычу он имел в виду — надеюсь, что не белок. Кто-то слегка дергает меня за штанину. Я опускаю глаза и обнаруживаю Карнистира с оттопыренной нижней губой и подозрительно блестящими глазами. Придерживая одной рукой не умолкающего Тьелкормо, я наклоняюсь за Карнистиром, который тут же начинает реветь, уткнувшись мне в плечо. Нельо, подойдя к нам, забирает Тьелкормо, не обращая внимания на его завывания и попытки за меня уцепиться. Нельо целует меня в щеку, и когда я поворачиваюсь, мы сталкиваемся кончиками носа: теперь мне уже не надо наклоняться, чтобы посмотреть ему в глаза. И вероятно, однажды это он будет наклонять голову, чтобы заглянуть мне в лицо. — Нам тебя не хватало, Атар, — говорит он, умело управляясь с вырывающимся Тьелкормо. Я пробую поймать его взгляд, но он в эту минуту успокаивающе гладит брата по голове и не смотрит на меня. Теперь, когда обе руки свободны, я обнимаю отчаянно рыдающего Карнистира, и Нерданэль пододвигает мне стул, зная, что сидя с нашим младшим сыном справляться гораздо удобнее. — Что случилось, малыш? — я отнимаю красное зареванное личико от своей туники. — Почему ты плачешь? — Я думал, ты не вернешься! — всхлипывает он. — Да полно. Разве ты не спал рядом со мной прошлой ночью? — он кивает. — Разве я был холодный? Разве у меня не билось сердце? — Он мотает головой, отчего его жесткие черные волосы топорщатся. — А раз так, раз я жив, значит, я никогда не оставлю тебя. Все возвращаются к делу. Нерданэль помогает принести оставшиеся тарелки Нельо, на руке которого по-прежнему висит Тьелкормо, а на пятки наступает Финдекано. Один Макалаурэ остается за столом, складывая салфетки быстрыми ловкими пальцами, которые казались такими неуклюжими, когда он работал со мной в кузнице. Он улыбается, глядя, как я глажу притихшего Карнистира: — Как ты, отец? — Гораздо лучше, чем пять ночей назад, когда мы виделись в последний раз, — отвечаю я. Макалаурэ — единственный в семье, кто понимает меня как творец. Он никогда не уходил в свои мысли на пять дней, но иногда, когда я прихожу будить его по утрам, а он лежит среди листов, исписанных нотами, сжимая арфу, я не могу его добудиться. Видя его мягкий нрав и скромные манеры, окружающие поспешно заключают, что изо всех сыновей Макалаурэ меньше всего похож на меня. Но под этим внешним горит яркое пламя, более всего схожее с моим, потому что только Макалаурэ понимает, каково это — быть полностью поглощенным своими замыслами и творчеством. Нельо приготовил достаточно еды, чтобы хватило на всех. Дети наперебой рассказывают о своих приключениях за последние пять дней, и мы с Нерданэль можем спокойно пообедать, не отвлекаясь на ответы. Я, наконец, узнаю, что из леса Тьелкормо принес не белку, а индюшку, и Нельо собирается приготовить ее вечером для завтрашнего праздника. Прошлым вечером Макалаурэ и Финдекано играли перед всеми новую песню (на этом месте Карнистир, которого учили не разговаривать с набитым ртом, выплевывает наполовину пережеванный зеленый горошек и сообщает, что песня ему понравилась). Тьелкормо на занятиях безупречно переписал два свитка, а Карнистир теперь умеет писать все числа до сотни. Я жду паузы в разговоре, чтобы сделать объявление, и ждать приходится долго, потому что младших распирают новости, а я рад их послушать. — Дети, — наконец начинаю я, когда большая часть ртов оказывается занята едой и питьем. — Ваша мать сказала мне, что отменила нашу ежегодную поездку в честь дня зачатия Тьелкормо из-за моего непредвиденного отсутствия. Но если вы все еще готовы ехать, я бы хотел отправиться в это путешествие. Тьелкормо с радостным воплем подпрыгивает на стуле и бросается меня обнимать, по пути опрокинув стакан Макалаурэ. Я целую золотистые волосы Тьелкормо, отмечая довольные улыбки Карнистира и Макалаурэ. И снова пытаюсь поймать взгляд Нельо, но он только гоняет свою еду по тарелке и очевидно не хочет встречаться со мной глазами. — Что ж, тогда завтра — в дорогу. *** После обеда я отпускаю детей заниматься своими делами и ухожу в кабинет. Меня как магнитом тянет в кузницу, но, учитывая мое пятидневное отсутствие и предстоящую поездку, с этим придется подождать. Я раздвигаю занавеси, позволяя золотым лучам Лаурелин напитать комнату, и оставляю дверь открытой, чтобы проветрить ее. На рабочем столе лежат три учетных книги: в первой я записываю продуктовые расходы, во второй — план уроков для детей, в третьей — список законченных работ, готовых к обмену. В каждой книге есть закладка из алой ленточки, и, открыв заложенные места, я обнаруживаю, что в мое отсутствие Нельо исправно вел книги, записывая все сведения своим четким, аккуратным почерком. Раздается стук в дверь, и, подняв глаза, я вижу старшего сына, стоящего на пороге с неуверенной улыбкой на лице. — Я пришел сказать, что вел книги в твое отсутствие. Надеюсь, ты не против. — Вовсе не против. Спасибо, Нельо. Я обхожу стол, чтобы в знак благодарности поцеловать его в щеку, но он уклоняется, и я замечаю, что на скулах у него горят яркие пятна, хотя лицо очень бледное. — Что такое, Нельо? — удивленно спрашиваю я, и он отворачивается. — Вчера был день, когда ты обычно ездишь в город, но я не поехал вместо тебя, — пересилив себя, продолжает он, — поэтому у нас осталось мало яиц и сливок. — Не беда. Это и к лучшему, ведь завтра мы собираемся… — Я просто не смог, — перебивает Нельо и замолкает, словно позволил себе лишнего. Я обхватываю его лицо ладонями — кожа у него пылает. Он по-прежнему избегает встречаться со мной взглядом. Нельо — единственный из моих сыновей, кто никогда не отводит глаза, когда я его ругаю, и неважно, насколько громко я кричу и как сильно я разгневан. Он единственный из братьев никогда не плачет в такие минуты — словно знает, что слезы только сильнее распалят меня. Обычно он не отводит глаз, пока мой гнев не утонет в их серебристой глубине, как в прохладной воде. И вот сейчас я не могу поймать его взгляд. — Нельо, — настойчиво спрашиваю я, — что случилось? Он выворачивается из моих объятий. — Ничего. Прости меня. Он бросает на меня мимолетный взгляд и слегка кланяется, словно перед королем, а потом разворачивается и уходит. Несколько мгновений я колеблюсь: не стоит ли его догнать? Но вспоминаю, сколько раз я выбегал в слезах из кабинета собственного отца и, слыша его шаги за собой, швырялся, чем под руку попадется, словно таким образом мог помешать ему догнать меня и увидеть мою душевную муку. Я добился только того, что погубил много прекрасных вещей — а отец всегда догонял меня. Если бы я знал, как тяжело родителю оставить собственного ребенка наедине с его болью, я бы никогда в детстве не отбивался, не кричал и не кусался, когда отцовские руки обнимали меня. Я стискиваю дверную ручку, словно таким образом пытаясь удержать себя от порыва бежать вслед за сыном. Нельо идет по коридору широким шагом, выпрямив спину, развернув плечи — но это все выглядит неправильно. Нельо статен и ловок от природы, а сейчас кажется, что он кочергу проглотил. На меня накатывает приступ тоски по тем временам, когда мой первенец был еще настолько мал, что помещался у меня на коленях, и настолько доверчив, что хватало просто нежных поцелуев, чтобы осушить его слезы. Я заставляю себя повернуться к нему спиной и взбегаю по лестнице на второй этаж. Навстречу попадается Нерданэль, выходящая из комнаты Тьелкормо и Финдекано со стопкой одежды в руках. И прежде чем я успеваю спросить про Нельо, она озабоченно произносит: — Феанаро, я уже посылала гонца к Оромэ предупредить, что мы не приедем. — Пустяки, — рассеянно отмахиваюсь я, — я договорюсь с самым быстрым гонцом в Форменосе, и Оромэ обо всем узнает уже завтра. Нерданэль вздыхает. — Может быть, все-таки отложим поездку на неделю? — Но день зачатия Тьелкормо уже завтра. — Да, но ничего еще не готово и не уложено. Я даже не успела погладить праздничные одежды, — и в подтверждение своих слов она показывает зеленую с золотой вышивкой тунику Тьелкормо. — Нам не нужны праздничные одежды. — Феанаро, мы ведь едем в жилище Валар. Ты хочешь, чтобы мы выглядели так, словно только что вернулись из похода? — Мне все равно, как мы будем выглядеть, — отрезаю я, начиная раздражаться. — Все равно?! Феанаро, ты… Нерданэль не находит слов и просто проходит мимо, задевая меня плечом так сильно, что я на миг теряю равновесие. Я нагоняю ее в спальне, где она раскладывает детские вещи на кровати и хмуро созерцает их, потирая лоб. — Нерданэль, что стряслось с Нельо? — спрашиваю я ей в спину. Она резко оборачивается и отвечает, преувеличенно тщательно, словно для ребенка, выговаривая слова: — С Нельо. Все. Хорошо. — Но я… — Что бы ты там ни видел — а я не знаю, откуда ты вообще взял, что с Нельо что-то не так, — не мог бы ты хоть раз послушать меня и выкинуть из головы свои… фантазии? — Фантазии? — Не говори глупостей, Феанаро, мы оба знаем, что ты отнюдь не глупец. Долгий миг мы буравим друг друга взглядами. Внутри меня вскипает буря слов, но я понимаю, что если я открою рот, ее уже не остановить, и мы с Нерданэль только причиним друг другу боль. Поэтому я закрываю рот ладонью, словно физически удерживая эти слова внутри. Пожалуйста, — уговариваю я сам себя, желая перенестись на два часа назад во времени, когда мы лежали, обнявшись, и в моем сердце не было ничего, кроме любви к ней. — Ничего с Нельо не случилось, — чуть смягчившись, повторяет Нерданэль — Поверь мне. Но я не могу довериться собственному голосу, чтобы рассказать о странном поведении Нельо, потому что боюсь взорваться и ранить ее словами сильнее, чем если бы дал ей пощечину. Фантазии? Нерданэль первая делает шаг навстречу. Как и всегда. — Феанаро, прости меня. С Нельо и в самом деле все в порядке. Прости, что сорвалась. Просто… ты слишком нетерпелив. И не понимаешь, на что идут окружающие, чтобы угодить тебе. Я не отвечаю. Даже не оборачиваюсь к ней. Потом слышу, как она вздыхает — на этот раз устало, словно утомившись капризами ребенка. — Не будем об этом, Феанаро. Мы все устроим и отлично повеселимся, как и всегда. Я нетерпелив, это правда. Но подобно цвету моих волос и глаз, нетерпение — часть меня, и мне так же трудно изменить свой характер, как рост или пол. Но в отличие от прочих особенностей, мое нетерпение сродни голосу Макалаурэ — совершенно непонятно, откуда оно взялось. Мои отец и мать отличались завидным терпением, и они не мучились этим невыносимым, палящим жарче огня желанием быстрее, быстрее воплотить все те замыслы, что роятся в голове. Помнится, еще много лет после смерти матери я находил в доме ее незаконченные вышивки, которые она откладывала, чтобы пойти к отцу или приласкать меня, думая, что эта вышивка никуда от нее не денется, — и не подозревая, что ее сын станет причиной того, что она так и не закончит свою работу. Именно мое нетерпение стало причиной нашей с Нерданэль ранней свадьбы и скорого рождения Нельо. Многие пары не торопятся с браком, пока не повзрослеют и не решат, что готовы к появлению детей; я не таков. Нельо родился на берегу реки, а не во дворце моего отца, потому что я был слишком увлечен работой в шахтах на севере и сгорал от нетерпения узнать, что таилось там, в недрах земли. И в конце концов Нерданэль уже просто не смогла доехать до Тириона. Ей немного больше ста лет, а она уже утомлена родами и воспитанием детей — и снова из-за моего нетерпения, потому что как только мой младший сын начинает ходить и говорить, мной овладевает желание зачать следующего. Я и сейчас уже хочу этого всякий раз, когда делю с ней ложе. Какое-то время эти мысли мечутся между нами, а потом Нерданэль подходит ко мне, обнимает за талию и прижимается лицом куда-то между лопаток. — Феанаро… — начинает она, и я затаиваю дыхание в ожидании какой-то мудрой фразы от нее, но она заканчивает просто: — Я люблю тебя. *** Дом Оромэ располагается в трех днях пути от Форменоса на юго-запад. Когда-то мы с Нерданэль покрывали это расстояние за один день, но тогда мы были легки на подъем и путешествовали с минимумом вещей, и нам не приходилось принимать в расчет пятерых детей. Собраться в дорогу — непростая задача, и большая часть этих забот ложится на плечи Нерданэль, поэтому, чтобы умиротворить ее, я принимаюсь гладить детскую одежду, хотя мне нестерпимо хочется в кузницу. — Оставь, Феанаро, я сама справлюсь, — уверяет Нерданэль, но по облегчению в ее голосе слышно, что она рада помощи. Подобно тому, как основания гор начинают двигаться задолго до землетрясения, я ощущаю, как здание нашего брака начинает угрожающе поскрипывать и шататься. Со стороны это может быть незаметно, но я ощущаю неладное подобно тому, как звери предчувствуют землетрясение, когда весь мир замирает и затихает. Так и мы с Нерданэль работаем молча, вслушиваясь в далекие грозные раскаты, пытаясь предсказать, когда земля вздрогнет под ногами, и тщетно надеясь предотвратить беду. Мне хочется остановить этот процесс, но это уже за пределами моих сил, и вопрос теперь только в том, когда глубинный диссонанс вырвется на поверхность, неся разрушение. Нерданэль принимается за наряд Карнистира и вздыхает. По ее настоянию праздничную одежду наших сыновей, в которой они предстают перед Валар, шьют лучшие мастерицы Тириона. А по моему настоянию наряды Карнистира шьются не по готовым образцам, любимым многими родителями, которые превращают ребенка в подобие пирожного, а так, чтобы оттенить его повадку, цвет волос и глаз. Поэтому праздничная одежда Карнистира — черно-красная, и поэтому многие, увидев его впервые, теряются, словно не знают, как обращаться с ребенком, который не разодет как кукла, в бантики и нежные тона. А я нахожу нашего сына в такой одежде особенно прекрасным, похожим на далекий раскат грома. Вот он, дурной предвестник: я по-прежнему ощущаю нашу с Нерданэль связь, но не слышу ее мыслей. Мы словно детали механизма, которые вдруг перестали подходить друг другу. Наше дыхание прерывается, как у испуганных животных, мускулы напрягаются. Хочется бежать — но куда? Нерданэль заговаривает первая, и звук ее голоса удивляет меня — я так привык общаться с ней мысленно, что забыл, что иногда можно сначала заговорить вслух. — Мне кажется, Карнистир скоро вырастет из этих вещей. — Напускная беззаботность в голосе только выдает, как важен для нее этот разговор. — Может быть, по возвращении домой, закажем ему новые? — Я попрошу швею сшить ему похожие, размером побольше, — отзываюсь я, старательно вдевая шнуровку в серо-голубой наряд, который Нерданэль выбрала для Макалаурэ. Я молюсь изо всех сил, чтобы бушующий во мне огонь не вырвался наружу. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — Мне думается иначе, Феанаро… — Она замолкает и продолжает гладить с удвоенной энергией, сосредоточившись на своей работе и не глядя на меня. — Что если мы сошьем ему похожий наряд, но другого цвета? — Ты хочешь разодеть его как клумбу? — Нет, но что если выбрать белый цвет? — Ты предлагаешь одеть маленького ребенка в белое? Чтобы я все запасы мыла изводил на стирку ему одному? Ты ведь знаешь его привычки за столом, нам придется запасать по комплекту одежды для каждого приема пищи. — Что угодно, только не черный и красный в этот раз. — Но почему? Разве эти цвета ему не идут? — Идут, вопрос не в этом. — Нерданэль вздыхает, и я физически ощущаю, как она подбирает слова. — Это неуважение. И я начинаю смеяться, просто ничего не могу с собой поделать. С той минуты, как мы познакомились, нашим главным камнем преткновения были Валар, вернее, благоговение перед ними, которое я наотрез отказывался испытывать. Первая наша ссора случилась, когда я отказался присоединиться к семье Нерданэль на утренней молитве. «Мы живем в земле Валар!» — кричала она тогда. «Мы обязаны им и должны быть благодарны!» А я отвечал, что хозяин дома, который требует восхваления в ответ на доброе дело, не похож на благодетеля. — Перестань смеяться, — требует Нерданэль. — Я не шучу. — Да и я тоже. Ты согласишься, чтобы твой сын был похож на пугало, лишь бы не обидеть Валар? Прекрасно! Тогда мы не возьмем с собой праздничную одежду, как я и хотел ранее — это лишний груз в дороге. А белые туники и коричневые штаны Карнистира, несомненно, придутся по вкусу Оромэ. Нерданэль говорит по-прежнему негромко, чтобы не услышали дети, но ее голос полон негодования: — Неужели ты не понимаешь, как оскорбительно это звучит? Как будто ты не наследный принц, а какой-то… — Я не вижу причин наряжаться ради Валар. — Но на пиры к отцу ты приходишь куда как разодетый! — восклицает она. — Нерданэль, мой отец — король, — замечаю я с прохладцей. — И даже в худшие дни я уважаю его куда больше, чем кого-либо из Валар. Нерданэль так ошеломлена этим откровением, что не сразу находится, что сказать. — Валар привели нас сюда, — наконец произносит она. — И одарили нас щедро и бескорыстно. — Возможно, не стоило. Эру пробудил эльфов во Внешних Землях, у Куйвиэнен. Если бы в его замысле место эльфов было в Валиноре, мы бы пробудились тут. — Если бы не Валар, наши дети знали бы только тьму и ложились спать каждую ночь в страхе, что их схватят орки. Валар заботятся о нас, и я им за это благодарна. — Валар заботятся о нас? Разве они выстроили этот дом? Или кормят наших детей? Шьют одежду? Учат? Нет, Нерданэль. Мы сами заботимся о себе. — Но от Темного Лорда нам самим было не спастись. На этот раз замолкаю я. Наши взгляды встречаются поверх стопок этих дурацких одежд из атласа и шелка. Я усмехаюсь. Мне хочется засмеяться, но при звуке этого имени сердце мое окатывает холодом. — Нерданэль, Мелькора больше нет во Внешних Землях. Он в Мандосе. Здесь, в Валиноре. Она прикусывает губу, опускает взгляд и начинает гладит одежду Карнистира с такой яростью, что я понимаю — ей бы хотелось запустить в меня утюгом. — Выходит, ты бы не отправился в Великий Поход? Остался у Куйвиэнен? — Вероятно да. Стал бы одним из авари и построил самое великое королевство в Арде. В пределах одного Валинора мне тесно. На одежду под руками Нерданэль капают слезы, но она тут же стирает их горячей подошвой утюга. Мне остро хочется снова услышать ее мысли, но ее душа благоразумно закрыта от меня, от моего огня. — Атар? — доносится вдруг от дверей. Я слышу, как Нерданэль шумно втягивает воздух носом и наклоняет голову, чтобы спрятать слезы. Она не любит плакать на глазах у детей. Я ставлю утюг на подставку и оборачиваюсь. В дверях стоит Макалаурэ — он чувствует напряжение между нами, и в глазах у него тревога, а звучный голос непривычно робок. — Да, Макалаурэ? — Пришла Аннавендэ. Она хочет о чем-то поговорить с тобой, я сказал ей подождать в передней. — Уже иду, Макалаурэ, — отвечаю я, и сын исчезает еще прежде, чем я заканчиваю фразу. Сожаление сжимает мое сердце. С каких это пор моя семья начала меня бояться и перестала понимать? — Мы не боимся и понимаем тебя, — шепотом отвечает Нерданэль. Она подняла голову, и я вижу, как покраснели ее глаза. — Мы слишком сильно любим тебя. Я протягиваю руку и касаюсь ее влажной щеки. Изгиб моей ладони идеально совпадает с очертаниями лица моей жены. С каким упоением мы искали в юности такие вот мелкие доказательства того, что мы созданы друг для друга! Теперь ясно, что это глупость, потому что какой смысл в телесной гармонии, если моя жена тяготится союзом наших душ? Нерданэль поворачивает голову и целует мою ладонь. — Ступай к Аннавендэ. Я буду ждать твоего возвращения. И я ухожу, зная, что так и будет. *** Как и сказал Макалаурэ, Аннавендэ ждет меня в передней, словно она гость, а не моя ученица — хотя несколько дней назад все подмастерья уехали в Форменос, помогать с подготовкой к зиме. В передней стоят добротные кресла, обтянутые вышитой тканью — подарок Веркатуро нам с Нерданэль, когда мы решили построить этот дом, — но Аннавендэ и не думает присесть, а меряет комнату шагами, старательно обходя лежащий посередине шелковый ковер. Издалека ее можно принять за юношу — волосы у нее встрепанные и небрежно завязаны, она одета в простую тунику и штаны, а осанка и движения далеки от плавности и изящества. Но мягкие изгибы тела выдают в ней девушку — и мне каждый раз вспоминается моя жена в юности. Я вхожу бесшумно, и Аннавендэ замечает меня, только когда доходит до конца комнаты и поворачивает обратно. — Феанаро, — произносит она, ничуть не удивившись, словно знала, что увидит меня, и улыбается своей обычной мягкой улыбкой одним уголком рта. — Спасибо, что пришел. Я не требуют от своих учеников трепета и поклонения, напротив, когда я набирал последнюю группу, то первым делом отсек тех, кто спешил согнуться в поклоне и назвать меня «мой лорд». Аннавендэ, конечно, не совершила подобной глупости. Она из суровых южных эльфов, которые возделывают и бурят шахтами твердую землю, чьи тела привыкли к горному воздуху и упорному труду. Я был удивлен, когда понял, что Нельо увлекся этой девушкой. До этого его внимание было направлено на изящных, ухоженных дочерей тирионских лордов, а Аннавендэ совсем на них не похожа. И однако я обрадовался, потому что одну ее готов назвать невесткой и матерью моих внуков. — Но ведь ты посылала за мной. Вот я и пришел. — Да, конечно, просто Макалаурэ сказал, что вы уезжаете завтра и очень заняты. Но я не отниму много твоего времени. — Отнимай сколько потребуется, мы уже почти закончили с приготовлениями. Не хочешь присесть? — приглашаю я жестом, но Аннавендэ качает головой. — Я после работы еще не переоделась, не хочу испачкать кресло. — Тогда прогуляемся? — С радостью. Мы выходим во двор, оба не сговариваясь поворачивая к кузнице. Чем еще мне нравится Аннавендэ — это тем, что не пытается взять меня под руку или еще как-то прикоснуться во время прогулки; такие знаки привязанности я готов принять только от жены. А мы с Аннавендэ идем на расстоянии вытянутой руки друг от друга, как двое мужчин, и не делаем попыток вторгнуться в чужое пространство. И Аннавендэ не ждет, чтобы я начал вытягивать из нее слова. — Феанаро, я пришла просить твоего разрешения вернуться к себе домой. Если бы она сообщила, что является моей переодетой мачехой, которая тайком изучает кузнечное дело, чтобы добиться моего расположения, я бы и то меньше удивился. Далеко не сразу я нахожу какие-то слова в ответ, а когда и нахожу, они явно не соответствуют моей репутации одного из лучших ораторов: — Вернуться… навсегда? — Я не знаю. Возможно, надолго, а возможно, и навсегда. — Могу я спросить, что случилось? — Можешь, конечно, ты мой учитель. Я позволила себе… Мы доходим до кузницы и останавливаемся. Я прислоняюсь к стене, Аннавендэ останавливается напротив, скрестив руки на груди и понурив голову. — Феанаро, я влюблена в твоего сына. — Я знаю, и рад этому. Я никого другого и не представлял в роли моей невестки. — И Майтимо сделал мне предложение. Более того, — сообщает она с безоглядной откровенностью, — мы едва не заключили брак. Мои брови взлетают вверх словно по собственной воле. Мысли взвиваются в бешеной круговерти, и я несколько раз открываю и закрываю рот, но слова не идут. — Ты удивлен? — Это в самом деле неожиданно, — отвечаю я, стискивая руки, и жду продолжения. — Я не была полностью откровенна с Майтимо, да и с тобой тоже, хотя я убеждаю себя, что мой обман был ненамеренным, просто — умолчанием. Но я не могу дать ответ на предложение Майтимо, пока не разберусь со своим затруднением. А для этого мне нужно вернуться домой. — Тогда прими мое разрешение, Аннавендэ, хотя я очень хочу знать, что может воспрепятствовать твоему возвращению. Она снова улыбается своей кривоватой ласковой улыбкой. — Я не знаю, что скажет мне сердце. Сюда я ехала точно без желания влюбляться. — Ты ведь сообщишь нам о своем решении? Она качает головой. — Феанаро, вряд ли это будет письменное или какое-то еще извещение, кому как не тебе это понимать. Я пойму, что выбрала твоего сына, когда мои ноги сами снова приведут меня к нему. И если я не вернусь к исходу зимы, значит, мое сердце осталось на родине. И Майтимо придется искать другую жену. Но Нельо не нужная другая жена! — хочется крикнуть мне, но это явно будет лишним, поэтому я просто киваю. — Когда ты отправляешься? — Когда вы вернетесь из Чертогов Оромэ, меня уже тут не будет. Я выдавливаю из себя улыбку. — В таком случае, пусть пребудет с тобой мое благословление, Аннавендэ. — Спасибо, Феанаро. И спасибо, что больше не задаешь вопросов, потому что мне мучительно давать ответы. Я разрешила Майтимо рассказать тебе все, что он сочтет нужным, и если ты не захочешь меня больше видеть — просто дай знать. — Что ж, тогда ты можешь не ждать гонцов — такой вести я не пошлю, — отвечаю я. *** Однажды я ковал для Манвэ щит, для церемонии на Празднике Древ. Я был юн — не достиг еще совершеннолетия — и недавно вернулся в Тирион, потому задача была почетной. Днями и неделями я работал, все время недовольный результатами, переделывая его снова и снова до тех пор, пока уже не перестал понимать, делаю лучше или хуже. И именно Нерданэль тогда сказала мне: «Оставь его. Он прекрасен». И вот теперь я смотрю на Нельо, который не замечает меня, а просто смотрит сквозь страницы какой-то книге все десять минут, что я стою в дверях. Он сидит так неподвижно, что его можно принять за одну из статуй, изваянных Нерданэль. Было время, когда Нельо прибегал ко мне из-за любой мелочи, из-за любого ушиба или обиды, серьезных или мнимых. Он утыкался ко мне в плечо и плакал навзрыд. Но теперь, когда рана так глубока, что я не могу и представить, он не идет ко мне, а я сам боюсь подходить. Оставь его. Но это не щит из золота и серебра, это мой сын. И оставить его ох как сложно. И поэтому, хотя мои ноги спешат направиться к Нерданэль, к еще незавершенным сборам, я делаю шаг и переступаю порог библиотеки.