Под гнетом беззаботных дней

Если держать кольца в сжатом кулаке достаточно долго, перестаешь их ощущать. Сначала металл холодит, но потом нагревается от жара тела и становится такой же естественной частью ладони, как кожа и мышцы. Я закрываю глаза и воображаю, что нет никаких колец. И любви, которая терзает мое сердце, тоже нет, потому что нет смысла в радости, которая одновременно ранит так сильно. Но я не могу вырвать любовь из своего сердца, как не могу одним усилием мысли заставить исчезнуть кольца из моей руки, хотя сжимаю ее так сильно, что от усилия начинает болеть все тело. Я раскрываю кулак и смотрю на них: такие обыкновенные, всего лишь две полоски серебра, одно поменьше и помещается в другое; с мелкими изъянами, которые я за пять дней выучил до мучительной четкости, — впрочем, это не творения отца, чтобы требовать от них совершенства, ведь я и близко не равен ему талантом — лишь едва освоил основы мастерства. Я слегка наклоняю ладонь, и кольца с легким звоном ударяются друг о друга. При мысли о том, чтобы уничтожить их, сердце начинает биться болезненно и тяжко. Лучше бы я никогда не выковывал эти кольца. Дверь в спальню открывается, я приподнимаюсь на постели, опираясь спиной на подушки, и снова сжимаю кулак — но это всего лишь Макалаурэ. Он улыбается, увидев, что я не сплю, ставит поднос, который держал в руках, на комод, и закрывает дверь на замок. Час уже поздний, поэтому он уже переоделся в свободную ночную одежду (конечно же серую, слегка усмехаюсь я), а волосы спутанные и немного влажные после ванны. Он приносит поднос к постели, и, хотя я всеми силами сдерживаюсь, но невольно обращаю внимание, что на нем стоит чайник с чаем и тарелка со сладким печеньем, которое печет Амил и которое я очень люблю. — Ты почти ничего не ел за ужином, — замечает брат, — а раз мы завтра уезжаем, тебе понадобятся силы. Он наливает чай в единственную на подносе чашку. — А ты разве не выпьешь со мной чаю? — уточняю я. Макалаурэ улыбается и выуживает из кармана широких штанов вторую чашку. — Я не хотел навязываться. Он наливает себе чаю и по обыкновению добавляет кусочек сахара. В мою чашку кидает ломтик лимона и протягивает мне, но я не могу взять ее — по крайней мере правой рукой, в которой стиснуты кольца. Макалаурэ вздыхает, ставит чашку на прикроватный столик и разгибает мои пальцы, словно я упрямый ребенок, который не хочет отдавать игрушку. — Зачем ты так себя изводишь, Нельо? — спрашивает он, когда кольца с тихим звяканьем падают на столешницу, и вкладывает мне в руку чашку. — Она же тебя не бросила. — Пока нет. Но бросит позже. — Кольца на столике лежат одно поверх другого, такие красивые в серебряном сиянии ночи. — Нужно их переплавить, — произношу я вслух, стараясь заглушить любовь к этим маленьким украшениям, плодам моей мысли, в которые я вложил столько надежды. — Не надо, Нельо, — не соглашается Макалаурэ. — Макалаурэ, она не вернется, — повторяю я, стараясь овладеть голосом. Голова такая тяжелая, словно налита свинцом, и тот же свинец наполняет легкие и все тело вместо воздуха. Как я переживу завтрашнюю поездку, я не знаю — наверное, таким же образом, как справлялся все эти пять дней, когда приходилось заботиться о детях вместо того, чтобы свернуться калачиком в теплой темноте моей спальни. Оттого, что на Атара напало это его затмение и Амил переживала за него, на мою долю выпало готовить младшим еду, каждый день делать с ними уроки и купать вечером. Временами улыбнуться, чтобы поощрить их маленькие успехи, было так же сложно, как поднять наковальню, но я справлялся. Но вчера вечером, после того, как Тьелкормо и Карнистир залезли к Атару в постель, а Макалаурэ отправился наполнять ночь песнями, ко мне пришел Финдекано с одной из книг Атара с картинками и попросил почитать сказку. Он свернулся у меня под боком и заснул, пока я читал. А я позволил книге выскользнуть из руки, обнял Финдекано, как ребенок игрушку, и беззвучно рыдал в его гладкие темные волосы, волной укрывшие подушку, чувствуя себя таким одиноким и несчастным, как никогда в жизни. Тяжесть в голове становится еще сильнее, и, наконец, к моему стыду, две слезинки скатываются по щекам прямо в чай. Я мимолетно успеваю понадеяться, что Макалаурэ их не заметил, но две этих своевольных капли открыли ворота своим братьям, и вот уже всё лицо у меня мокрое, а руки трясутся так, что я обжигаюсь горячим чаем. — Нельо! — Макалаурэ забирает чашку, и в следующий миг прижимает меня лицом к груди, обхватывая мою голову руками. — Нельо, Нельо… Ох, Нельо. Он больше ничего не говорит — не ищет слов утешения, как Амил, и не пытается остановить слезы, как Атар — только гладит меня по волосам, пока я рыдаю так глухо и надрывно, что не узнаю сам себя. Но когда я успокаиваюсь, голове становится заметно легче, слово маска безмятежности, которую я носил все это время, имела какой-то реальный вес. Но мне неловко за свое заплаканное лицо и опухшие красные глаза, поэтому я все равно не поднимаю голову и не выпутываюсь из рук Макалаурэ. Он костлявый, и мне не очень-то удобно, но я слышу стук его сердца, и это меня успокаивает. — Прости, — говорю я, гнусаво, потому что нос забит после плача. На это Макалаурэ снова шарит в кармане и выуживает обрывок тряпки, который, видимо, когда-то служил платком. — Сморкайся, — командует он как ребенку, держа платок у моего лица. Потом убирает платок обратно и снова обнимает меня, словно это самое обычное дело — утешать почти взрослого старшего брата, про которого говорят, что он достойный наследник своего безупречного отца. *** Меня нельзя назвать талантливым мастером. Многие годы обучения и практики у отца служили одной-единственной цели, и их результаты сейчас лежат на столике у кровати. Первый раз я пришел с отцом в кузницу, когда мне было двенадцать, раньше, чем все остальные братья, но Атар горел нетерпением начать отковку наследника по своему образу и подобию, как если бы работал с куском камня. А я, все еще потрясенный рождением маленького брата, который только-только научился ходить и говорить, и требовал внимания родителей за нас двоих, сам жаждал принять форму под его руками. Я одевался как Атар и гордился этим, я взял обыкновение носить красные рубашки, хотя они совершенно не сочетались с моими волосами и цветом лица. И каждый вечер, перед ужином, меня приходилось уговаривать снять фартук и сапоги, в которых я работал в кузнице. Я не давал Амил заплетать мне волосы, чтобы их можно было подвязать сзади лоскутом, как делал Атар. Я целыми днями таскался за ним хвостом, так близко, что постоянно ощущал его запах, я видел его во сне, пока раскладывал по полочкам то, что он рассказывал мне днем, подобно тому, как можно раскладывать носки по цвету и узору, чтобы потом их было легко извлечь на свет. Я получал удовольствие, собирая малейшие крохи знаний, которые Атар мог обронить в моем присутствии: этот металл ковкий, этот сплав хрупкий, этот от жара приобретает красноватый оттенок, а этот остается нетронуто-серебряным. Я не боялся пламени кузницы как Макалаурэ, хотя и не наслаждался жаром, как отец. Я охотно соглашался подолгу работать у наковальни, но в конце дня с наслаждением вдыхал свежий воздух, изнемогая от жажды. Проще говоря, я совершенно не имел никакой склонности к тому, чем занимается мой отец. Мы оба не сразу это поняли. В действительности я почти стоял на месте. Хотя я понимал теоретические изыскания, обладал сноровкой и любил учиться, мастерство из этих ингредиентов никак не выплавлялось. Атар сердился, ругал меня за ошибки, я сердился в ответ, огрызался и в качестве наказания за дерзость проводил все больше времени в библиотеке, делая вид, что не замечаю, с каким облегчением откладываю молот и берусь за перо. Я взялся за труд Атара по металлургии и геологии — хорошее исследование, хотя местами отрывочное, потому что у Атара не хватает терпения долго заниматься теоретическими исследованиями — и вставил тут и там легковесные дополнения, зная, что это досадит ему. Я спорил с его теорией атомов как мельчайших элементов материи, выдвигая предположение, что атомы дробятся на составные части, внутри которых существуют еще меньшие элементы, и не потому что верил в это сам, а только из желания заставить его услышать мой голос сквозь грохот кузнечного молота. Однако отец не возражал против моих увлечений. Я проводил в кузне все меньше времени — частично потому что Макалаурэ подрос и занял мое место ученика, — и он предлагал мне все более сложные темы исследований, а я упивался своим успехом, когда мог прийти в его мастерскую с готовым ответом. Теперь, когда я приходил в кузню — что случалось куда реже, — мы с Атаром с большим интересом углублялись в тонкости науки, чем в работу с металлом. Заказы он по большей части оставлял на подмастерьев и помощников, а сам запирался со мной в лаборатории, вникая в хитросплетения теории так увлеченно, что Амил часто приходилось стучать нам в окно, чтобы оторвать хотя бы для перерыва на ужин. Однажды я посетовал в присутствии деда Махтана на свою несостоятельность как потомка двух величайших мастеров. «Руки у меня не из того места растут», сказал я, и, видимо, дед затронул эту тему в разговоре с Атаром, потому что позже, за ужином, он оттащил меня в сторону, впившись в мою руку почти до боли своей горячей рукой, как клешней, и прошипел: — Ты с ума сошел? Почему я должен стыдиться тебя? Когда я шепотом повторил то, что сказал деду, хватка Атара стала еще крепче, а голос зазвучал, как закаленная сталь, которую он кует в своей кузне: — Ни моя семья, ни семья твоей матери никогда не устыдятся, что в их родне появился ученый и исследователь. А несколько месяцев спустя для нашей семьи настали черные дни. От деда Финвэ примчался гонец и увез нас в Тирион, под крыло Индис, но, хотя мы со дня на день ждали взрыва, Атар не сказал ни слова против. Мы не слышали никаких новостей и не получали посланий ни от Атара, ни от Амил, ни от деда Финвэ, а когда спрашивали, Индис уверяла, что у них все благополучно. Так мы прожили неделю, в соответствии со своим положением принцев, в компании приемной бабушки и пока еще неженатых братьев отца, а поскольку от уроков и занятий мы были на время освобождены, я сутками просиживал в королевской библиотеке, забивая голову знаниями, чтобы впечатлить Атара по возвращении. Но вернулись мы совсем не в тот дом, что оставили. Амил целыми днями лежала в постели, а незнакомец, который за всеми нами ухаживал, был вовсе не похож на отца. Да, у него было лицо и руки Атара, но он то и дело так глубоко уходил в свои мысли, что мы с Макалаурэ не могли его дозваться, даже когда смотрели прямо в глаза. Иногда он смеялся и улыбался почти как Атар, но голос изменился, словно доносился через толстую деревянную дверь. Макалаурэ отказывался спать один, а я весь год видел странные сны о том, как отец ночами приходит к нам в спальню, сажает к себе на колени и плачет, спрятав лицо у нас в волосах, и что-то сердито шепчет на уродливом языке, очень похожем на валарин, которому он научил нас позже. Днем он сидел у кровати Амил, а мы с Макалаурэ проводили время в библиотеке: Макалаурэ играл на большой арфе, которую Атар получил в подарок на свадьбу, а я поглощал отцовские книги одну за другой, пока от избытка знаний не начинала трещать голова. В тот год никто не заставлял нас работать в кузнице, и всем подмастерьям было позволено уехать. Атар, как заведенный, готовил нам обеды, состоявшие то из одних овощей, то из полной смены блюд, включая индейку, и иногда я вставал рядом, вдыхая его запах — еще более металлический, чем раньше, запах тревоги, боли и немытого тела, — и рассказывал о том, что узнал из его книг. — Очень хорошо, — говорил он, как только я умолкал, и продолжал смотреть в котелок так пристально, словно хотел прочитать свою судьбу в вареве из риса и бобов, которым мы питались уже четвертый день подряд. — Очень хорошо. Именно тогда отец начал ковать мечи. Сначала он чинил те, которые дед принес из Внешних Земель, потом принялся экспериментировать. Он работал, не обращая внимания, день на дворе или ночь, забросил ювелирку и прочие задумки и ковал, ковал, ковал мечи, пока кладовые не заполнились тонкими, смертоносными клинками. Но понемногу что-то стало меняться, и вот однажды я вышел из библиотеки, и обнаружил Амил в гостиной: она спала на диване, а Атар стоял перед ней на коленях. Глаза у обоих были закрыты, но Атар касался губами ее лица так благоговейно, словно пробовал какое-то изысканное лакомство, и я поспешно скрылся, понимая, что это зрелище не было предназначено для моих глаз. После этого наши уроки возобновились и стали куда более упорядоченными. Отец уже не гонял нас под настроение то в кузницу, то на охоту, то в библиотеку — теперь все занятия подчинялись строгому расписанию, и отдых нужно было еще заслужить. Вернулись подмастерья, и наши с Макалаурэ дни заполнились уроками языка, истории, музыки, ремесла, теоретической науки, верховой езды, ораторского искусства — каждый миг был наполнен работой или учебой, словно родителям больше невмоготу было сидеть в бездеятельной тишине, и они отпугивали ее болтовней и зубрежкой. Мне больше не позволялось проводить время в лаборатории вместо кузницы. Атар методично расписал часы занятий и отслеживал их с помощью песочных часов, чтобы не забывать про ужин и не перекладывать его приготовление на Амил. Зашла речь об экзаменах, и Атар планомерно меня к ним готовил. В кузнице у меня не особо ладилось, но я уже мог смастерить сельскохозяйственные орудия или выковать заготовку. До сих пор я иногда провожу полдня в кузнице с Атаром, и, хотя мое искусство возросло — я могу выковать топор или простой охотничий нож, — я беру молот в руки только по просьбе Атара, чтобы освободить его от рутинной работы и дать возможность воплощать более сложные заказы и замыслы. Но прошлой ночью я впервые с тех пор, как восторженно трудился в кузнице маленькой пародией на отца, вошел туда по собственной воле, облачившись в старую красную тунику и повязав волосы длинным лоскутом. Я пришел в полночь, чтобы не объяснять ничего отцу, подмастерьями и тем более Аннавендэ. Я достаточно давно работал в кузнице, чтобы досконально знать, где лежат формы для отливки, тигли и слитки серебра, которые Атар выменивал у тэлери. Я определил обхват своего кольца с помощью измерителя, который отец держал в ящике стола, но размер пальца Аннавендэ мне пришлось прикинуть по памяти — впрочем, я так часто держал ее за руки, запоминая их очертания, что вряд ли ошибался. А даже если и немного промахнулся бы, потом всегда можно было попросить Атара его подогнать. Конечно, если бы кольца ковал он сам, в этом не было бы нужды: сделанные им кольца сами садились по пальцу — но мне до такого мастерства было далеко. Отлить кольца не составило труда, хотя они вышли несовершенными, и много часов после я провел в уединении спальни, за закрытыми дверями, гравируя наши имена. Я не впервые просил руки у девушки. Когда я собрался делать предложение Лаурэвэ, кольца сделал Атар, и они были прекрасны: две переплетенные ленты, символизирующие наши сплетенные души, с нашими именами и датой. Мы с Атаром часами рисовали и обсуждали эскизы, выбирая безупречную форму и шрифт, и голова у нас обоих шла кругом от счастья. И когда меня постигла неудача, утаить это было невозможно. Все знали, что я уже какое-то время размышлял над предложением Лаурэвэ, и когда наша связь кончилась крахом, весь Тирион стал свидетелем моего горя и стыда. Возможно, тем, что я выковал наши кольца втайне, словно заранее не надеясь на согласие, я только подтолкнул Аннавендэ к отказу. Но память о той боли, которую мне причинил отказ Лаурэвэ, была слишком горькой. Быть может, если бы я снова доверил ковать кольца отцу и поделился с ним своей радостью, судьба повернулась бы иначе. С другой стороны, это была не такая уж тайна: о моих намерениях знал Макалаурэ. Мама как-то сказала нам с Макалаурэ, что бессмысленно жалеть о том, что уже сделано, и гадать о том, что вышло бы, поступи мы не так, а иначе. — Вряд ли бы что-то изменилось, поступи вы иначе, — рассудила она, — а даже если и так, не в наших силах повернуть время вспять. Лучше приберечь силы на то, что мы можем исправить. И вот я пытаюсь понять — могу ли я что-то исправить на этот раз? *** Это была ночь звездопада. Ночь середины лета. Когда я был совсем мал, а Макалаурэ еще только учился ходить, Атар одевал нас потеплее, заворачивал в плащ и нес смотреть на падение звезд, которым Варда каждый год отмечает середину лета. В Тирионе, вблизи Эзеллохара, Телперион слишком ярок, и звезды почти невозможно разглядеть. Однако это не мешает юным влюбленным выбираться за город и смотреть в небо, растянувшись на траве, веря, что такое времяпрепровождение непременно приведет в будущем к свадьбе (считается, что, сколько падающих звезд ты увидишь, столько у тебя родится детей, но сомневаюсь, что, увидев первую звезду, кто-то продолжает их так же внимательно высматривать). Но вдали от всепроникающего света Древ этот дождь выглядит невероятно, словно Варда приманила звезды и теперь они танцуют в ночном небе. Уверенный, что Аннавендэ тоже любит меня, я думал, что этой ночью мы сполна насладимся этим танцем, потому что безо всяких глупых примет знал, что она станет моей женой и наша взаимная страсть подарит нам много детей в будущем. Аннавендэ тоже была полна предвкушения. Я воспринял это как добрый знак. Хотя она и не из Тириона, но, наверное, знает про примету и догадывается, что я сделаю ей предложение. Она даже рассмеялась громче обычного, когда я зашел за ней, а увидев на конюшне, что я уже оседлал лошадей, хлопнула меня по руке и с усмешкой попросила больше не оскорблять своей предусмотрительностью ее умение снарядить лошадь. Я положил в седельную суму бутыль лучшего вина из отцовских запасов и приторочил сверток одеял: в Форменосе ночи холодные даже летом. А когда подтягивал подпругу, заметил взгляд, который Аннавендэ кинула на этот сверток — она лукаво прикусила губу, и ее глаза весело блеснули. И правда, из-за того, что в доме постоянно находились родители, братья и подмастерья, нам толком не удавалось уединиться. С молчаливого согласия мы позволяли себе объятия и поцелуи, только если были совершенно уверены, что нас не потревожат, и, конечно, эта вынужденная сдержанность только сильнее распаляла нас. По пути мы болтали о всяких пустяках: о последних событиях, о подружке Макалаурэ по переписке, и о девушке, за которой ухаживал Ворондил на последнем лесном празднике возле Тириона. — Может, он все-таки уедет к ней, — подумала вслух Аннавендэ. — И расстанется с нами? — притворно возмутился я. — Он же наш друг! — Очень утомительный друг. Пусть он лучше ей, а не нам надоедает своей болтовней, — заявила Аннавендэ, и нас разобрал такой смех, что мы едва не свалились с лошадей. Мы уже почти подъехали к нужному холму, когда она вдруг сказала: — Твой брат намекнул, что в Тирионе есть какое-то поверье, связанное со звездопадом. Выходит, она не знала. — Да, юные парочки обручаются этой ночью. Считается, что падающие звезды связывают судьбы воедино. — Жаль тогда, что тебе всего сорок семь лет, — заметила Аннавендэ, не отрывая взгляда от холки своей лошади, — и ты слишком молод, чтобы обручиться и последовать традиции своего народа. Я в ответ промолчал. — Но твой отец ведь женился рано, так? — Родители поженились в сорок два: когда отец достиг брачного возраста, мне уже было шесть лет, — ответил я. Это не оправдывало моего желания жениться как можно раньше — скорее наоборот, ведь дед Финвэ и родители моей матери мечтали устроить мне достойную свадьбу, чтобы хоть как-то утешиться после поспешного брака их своевольных детей, которые слишком буквально последовали установлению, что для заключения союза требуется одно лишь свидетельство Эру. — В моих краях, — сообщила Аннавендэ, — в ночь звездопада заключаются самые непредсказуемые свадьбы. Она дерзко, вызывающе улыбнулась, словно говоря — твое поверье гласит, что мы обручимся. А мое — что мы поженимся. Меня бросило в жар от одной этой мысли. Первая звезда рассекла небо, когда мы добрались до вершины холма. Я постелил одно одеяло на землю, а остальные кинул сверху, чтобы укрыться, и налил вина в кубки. Мы легли, оставив немного места между нами, хотя жар наших тел под одеялами мгновенно смешался, искушая прильнуть друг к другу, пока в небесах проносятся серебряные росчерки. — Майтимо… — прошептала Аннавендэ, кладя голову мне на плечо и касаясь ладонью груди. Ее губы скользнули по моей шее, и мои глаза закрылись сами собой. Я повернулся к ней, и мгновенно звездопад оказался забыт, и во всей Эа остались только мы, двое влюбленных в ворохе одеял на вершине холма. Вскоре мои лицо и грудь начали гореть так, что пришлось разомкнуть объятия, чтобы вдохнуть свежего воздуха. И я услышал едва различимое: — Майтимо, вряд ли я подходящая партия для принца. Но моя душа, мое тело ничего не хотели знать об этом. Я ухаживал за многими девами, но даже Лаурэвэ, на которой я собирался жениться, не вызывала во мне такого всепоглощающего восторга, такого отчаянного желания быть вместе. Я привлек Аннавендэ к себе, теряя голову от этой близости, и прошептал в ответ: — Нет, Аннавендэ. Ты так прекрасна. Я люблю тебя. Никогда раньше я не признавался ей в любви так прямо и недвусмысленно, и ее глаза распахнулись удивленно — и испуганно. — Майтимо, я… Но я прервал ее поцелуем, и наши губы не размыкались так долго, что мне казалось, это может длиться бесконечно. — Майтимо, — наконец, снова заговорила Аннавендэ, с трудом отстранившись, — ты раньше не давал мне возможности это сказать, но я тоже люблю тебя. — Ее пальцы вплелись в мои спутанные волосы. — Но… ты хочешь, чтобы мы заключили брак прямо сейчас? — Ее шепот звучал испуганно, сердце колотилось так близко к моему, словно оба оказались в одной грудной клетке. Мое тело там, где она касалась меня, горело огнем. Собирался ли я заключить брак сейчас? Я представил, как возвращаюсь домой с женой. Атар возражать не будет, он только обрадуется, потому что хочет женить нас скорее и обзавестись внуками. Но Амил будет убита этой новостью, не говоря уже о Макалаурэ, который отпустил меня из дома только под обещание, что будет сопровождать меня на свадьбе. А потом я должен буду вернуться в Тирион… Дед Финвэ разгневается, я уверен. Когда родители сгоряча заключили брак, не заручившись его согласием, он тоже был недоволен, но тогда скрыл свой гнев из любви и заботы обо мне, плоде столь необузданного союза. И, по слухам, дед Махтан и бабушка Истарние приняли Атара как зятя только из любви к дочери. Представляю, что они скажут, когда я совершу тот же самый проступок. И не стоит забывать о родителях Аннавендэ, с которыми я до сих пор не знаком; я представил, как мы во весь опор мчимся на юг, и я на едином вдохе представляюсь как муж их дочери и их принц. А потом нас будет ждать свадьба в Тирионе, такая же поспешная, как у Атара, наполняющая сердца не радостью, а болью оттого, что я не дал себе труда даже известить родичей и друзей, что женюсь. Аннавендэ ждала ответа, не сводя с меня глаз. — Нет, я не могу так поступить, — выдохнул я наконец и ощутил, как она облегченно расслабилась в моих руках. Хотелось бы мне знать, испытала бы мама облегчение, если бы отец не спешил со свадьбой, а заключил с ней союз, как подобает принцу нолдор, перед лицом Манвэ и Варды, получив благословение семьи? Тогда они зачали бы меня на много лет позже, на мягкой постели, а не в палатке шахтерского лагеря, таясь ото всех. Что изменилось бы тогда? Хотя бы то, что я не лежал бы сейчас рядом с Аннавендэ под звездным куполом. — Мы еще слишком молоды, — прошептал я. — Я хочу подождать. Хочу познакомиться с твоей семьей, и чтобы ты познакомилась с моей… Она прижала палец к моим губам. — Тссс, не продолжай, Майтимо. Я тоже не тороплюсь замуж, и, раз мы совпадаем в нашем решении, мое сердце спокойно. И мы подкрепили эти слова долгим проникновенным поцелуем, чувствуя, как согласие душ смиряет нашу страсть. Потом Аннавендэ снова положила голову мне на грудь, а я смотрел на небо, которое очистилось от облаков, и редкие росчерки звезд еще блуждали по черному куполу. — Сегодня прекрасная ночь, Аннавендэ, — сказал я, веря, что мы навсегда запомним ее такой — с небом, полным живых огней, удовольствием телесной близости и бесконечным, как небо, будущим, простирающимся перед нами. — Я ни к кому раньше испытывал такого, — искренне признался я. — Даже… Повисла пауза, в течение которой мы смотрели друг другу в глаза, и даже воздух между нами как будто застыл. Аннавендэ кривовато улыбнулась. — Я знаю, что у тебя были девушки, о тебе многое говорят. Ты, наверное, даже не в первый раз делаешь кому-то предложение. Кровь бросилась мне в лицо — и так же быстро отхлынула обратно. С какой беспощадной точностью Аннавендэ угадала мое прошлое — и каким разрушительным оно могло оказаться для нас сейчас. Я отстранился и сел, чтобы взять себя в руки. — Ты права, Аннавендэ, у меня были девушки, я влюблялся не раз, и даже очень… серьезно. — Мне пришлось глубоко вдохнуть. — Но я никогда не шутил такими вещами, как брак. Я и не солгал, когда сказал, что люблю тебя. Я люблю тебя, всем сердцем. Боль на лице Аннавендэ истаяла до сомнения, а потом и почти до надежды. Она отвела глаза, словно еще секунда — и она потеряет контроль над своим сердцем и навеки отдаст его мне. — Я неподходящая невеста для старшего сына принца, — тусклым, не своим голосом повторила она уже сказанные слова. — Мое положение досталось мне по воле случая. А любовь к тебе — только мой выбор. Она отвернулась, позволив волосам упасть на лицо; похоже, она мне не поверила. — Я люблю тебя, Аннавендэ, и я докажу это. Я опустил руку в карман и достал два холодных ободка металла. Совсем не так я представлял себе это. Я и подумать не мог, что Аннавендэ будет сидеть, завернувшись в одеяло и не глядя на меня, а я буду стоять перед ней на коленях с дрожащими от волнения руками и неверным, полным раскаяния голосом, произносить эти слова. Я протянул кольца на ладони. — Я люблю тебя, Аннавендэ. Она не повернулась, и мне пришлось взять ее за плечо и развернуть к себе. — Ты выйдешь за меня замуж? Прошу тебя. Ни звука в ответ. Ее лицо вдруг сморщилось, и сердце у меня заколотилось, как отбойный молот. Секунду она смотрела на кольца у меня на ладони, потом вскочила и подбежала к краю склона, лицом к Форменосу, плотно закутавшись в одеяло. Только не снова! — Аннавендэ, я люблю тебя, и хочу, чтобы ты стала моей женой! Молчание. — Пожалуйста. — Майтимо, я… — она прижала ладонь к лицу. — Что с тобой? Ты мне отказываешь? — Нет. Но и согласия дать не могу. Она наконец-то повернулась ко мне. Ее лицо посеребрили слезы, и когда ночной воздух ущипнул мою кожу, я понял, что и сам плачу. — Почему же нет? — взмолился я. — Я люблю тебя, а ты меня, разве нет? — Люблю. — Тогда почему же… — Ты принц, Майтимо. И тут я не выдержал. — Хватит нести эту чушь! — заорал я. — Ты знаешь, что мне на это наплевать! Она виновато отвела глаза, видя, что эта ложь не работает. — Нам надо поговорить. Я сунул кольца обратно в карман, поглубже, пытаясь забыть о самом их существовании. Но не мог. Как не мог и остановить слезы, которые катились у меня по лицу. Мы сели обратно на одеяла, и Аннавендэ взяла мои холодные руки в свои и начала растирать их, пытаясь согреть. — Майтимо, я кое-что от тебя утаила, — сказала она, избегая встречаться взглядом, словно вид моих слез был для нее невыносим. Она в самом деле любит меня, понял я. Но почему тогда она не соглашается стать моей женой? — Я должна была рассказать тебе с самого начала, но я приехала сюда безо всякого намерения влюбляться. — Она улыбнулась, глядя на мои руки и ласково перебирая пальцы. — Я помню тот день, когда пришла на встречу с твоим отцом. Я помню, что дверь открыл Макалаурэ, он проводил меня в библиотеку и попросил подождать. Ты давал уроки Тьелкормо и улыбнулся, когда я вошла. Я в жизни не встречала никого красивее тебя. Предыдущую ночь я провела в Тирионе, и мне все уши прожужжали, какой старший сын Феанаро красавчик. Сказали, что ты высокий и у тебя рыжие волосы. Рыжих волос я тоже никогда не видела и подумала, что как-то оно не вписывается в понятие красоты. Но стоило увидеть тебя — и я поняла, что никто не сравнится с тобой, даже твой отец. Мне и о нем говорили, и мама даже предупреждала, чтобы я ничего себе «не надумала этакого», потому что он женат, счастлив и с детьми. Да, он красив, если взять каждую черту по отдельности, он совершеннее тебя. Но ты волнуешь и вдохновляешь меня так, как не под силу ни ему, ни кому-то еще. Потому что даже в Феанаро — а он великий нолдо — нет той особой красоты, чистой и утонченной, какой обладаешь ты. Какой в моих глазах до сих пор обладали только Айнур. Но даже увидев тебя вживую, я сначала и не думала влюбляться. Любоваться — сколько угодно, но не более. Одной красоты для любви недостаточно. Когда я получила от Феанаро согласие взять меня в подмастерья, я знала, что устою перед твоими чарами, как случалось и раньше, потому что и в моем краю встречаются юноши и мужчины исключительной, необычной красоты, какой нет в Тирионе, потому что в нас течет кровь не только нолдор, но и тех, кого теперь зовут авари. Перед учебой у Феанаро я провела целую неделю в Тирионе, и местные упоминали о твоей влюбчивости и предсказывали, что к концу лета я тоже потеряю голову. Я, конечно, смеялась над этими словами — и вот как все обернулось. Она замолчала, поглаживая мои руки. Моя кожа, там, где она касалась меня, мгновенно нагревалась, я ничего не мог с собой поделать. — Но почему ты не можешь выйти за меня? — хрипло спросил я. — Из-за своего лучшего друга. Я знаю его с самого рождения. Между нами всего три дня разницы, и поэтому само собой сложилось, что мы росли вместе. Мы были первенцами у наших матерей, они делились друг с другом переживаниями, пока были беременны, поэтому, похоже, мы стали друзьями еще до рождения. Когда я узнала о понятии брака, я ни с кем другим не мыслила связать свою жизнь. В наших краях обручаться в детстве — обычное дело. В Тирионе такое тоже случается, но не так часто, как у нас. Когда нам исполнилось по сорок лет, он сделал мне предложение. У него нет склонности к работе в кузне — он делает музыкальные инструменты, — поэтому наши кольца выковала я, из серебра, с изумрудами, потому что это его любимые камни, и ему нравится, когда я их ношу. Когда я приехала сюда, твоя мать похвалила это кольцо. Я сказала, что сделала его сама, и это было правдой, но мне отчего-то не хотелось, чтобы она поняла, что кольцо — обручальное. Потом кольцо отметил Феанаро, а следом Макалаурэ, и я поняла, что оно привлекает слишком много внимания, и перестала его носить. Я пыталась убедить себя, что это ради удобства и безопасности, потому что здесь мне приходится работать куда больше, чем дома, но и это была только отговорка. Я не хотела, чтобы ты догадался, что я помолвлена. Ты спросишь, как я смогла увлечься другим? Но чувства между мной и моим суженым, хоть и глубокие, никогда не были страстными. Я никогда не желала его так, как тебя. Я хочу родить ему детей, но не обманываю себя — родив второго или третьего, я больше не пожелаю делить с ним ложе, и мы будем связаны только душами. Иногда мне было жаль, что моя юность пройдет, и я так и не познаю полноты влюбленности. А потом я встретила тебя. Я опустил глаза на наши переплетенные руки. — Но и его ты любить не перестала. Она кивнула. — Любовь к тебе не в силах вытеснить чувства к нему. Более того, я опасаюсь, что, если мы с тобой поженимся, едва угаснет блаженство и страсть первых лет брака, нас больше ничего не будет связывать. — Но такое может случиться с каждым, даже с твоим суженым. Как сложно произвести это слово вслух! «Суженый»! Моя Аннавендэ любит другого. — Конечно. Со временем все пары отдаляются. Но я знаю и люблю его всю жизнь, а тебя знаю три месяца, а люблю и вовсе один. Могу ли я доверять столь недолгому чувству? — А он знает обо мне? — Нет! Он будет раздавлен, если узнает, что я увлеклась другим. Его совершенно не смущает отсутствие страсти в наших отношениях, он говорит, что если у меня хватит желания и решимости вступить в брак и завести детей, большего и не нужно. Я знаю, что ты дашь мне гораздо больше, Майтимо. Иначе я бы отказала тебе сразу. Я верю, что ты постараешься быть хорошим мужем и сделаешь ради моего счастья все, что в твоих силах, и я желаю того же для тебя. Но мой суженый запечатлен в моем сердце, он часть меня, и отказаться от него — значит отказаться от части собственного сердца. Отказаться ради неизвестности. И я не знаю, что делать. Шли минуты, а мы так и сидели в молчании. Наконец, я обнял ее и, чувствуя, как слезы снова потекли по лицу, сказал: — Аннавендэ, больше всего на свете я хочу, чтобы ты была счастлива. Отправляйся домой. Найди своего суженого и пойми, чего желает твое сердце. Если ты выберешь меня, то возвращайся, и мы поженимся, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Если нет — то я пойму, если ты никогда больше не захочешь меня видеть. Тут я не выдержал и зарыдал, спрятав лицо у нее на груди, и она ласково гладила меня по волосам. — Мне кажется, я стою на пороге блаженства, но что-то заставляет меня выбрать другой путь, — прошептала она, — путь, где я знаю каждый поворот. Майтимо, я сошла с ума? В самом деле, только потеряв рассудок, можно отказать тому, чьи уста предлагают разом и свободу и свое сердце. И однако же, она оставила меня. Вскочила на лошадь и ускакала в Форменос. А я так и сидел на вершине холма, видя, как последние звезды рассекают небо, пока Лаурелин не позолотила горизонт. Тогда я вернулся домой и забылся беспокойным сном всего на час, а потом меня пришел будить Тьелкормо. Когда я проснулся сегодня, то понял, что не видел ее уже неделю. Когда я проснусь завтра, она покинет Форменос, и, возможно, я не увижу ее уже никогда. *** Следующие пять дней выдались для меня трудными. Я тайком плакал: днем — закрывшись в подсобке, ночами — в своей холодной постели. На четвертый день «отсутствия» отца я заметил, что запасы провизии тают, но был не в состоянии ехать в город, потому что там мог встретить Аннавендэ, пожалеть о своем решении дать ей свободу и натворить такого, о чем мог пожалеть. Сдерживать себя от действия было все равно, что стоять на горящих углях и не давать себе воли убежать. А ведь я в достаточной мере унаследовал красноречие отца, я мог прискакать к Аннавендэ, упасть на колени и уговорить ее остаться. Я мог увлечь ее картинами тех возможностей, которые давало мое право рождения. Я мог даже причинить ей боль, обвинив во лжи, в том, что она распалила мои чувства обманом. Мог пригрозить рассказать о случившемся ее суженому и семье. Я мог обрушить на нее всю ярость принца нолдор. Но я отпустил ее. Потому что если бы она согласилась выйти за меня сейчас, то, каждый раз ловя ее взгляд на юг, я терзался бы сомнениями, и этот яд разъедал бы наш брак до конца Арды. И мы бы постоянно спрашивали себя, не променяли ли мы настоящее чувство на минутную прихоть и призрак любви. Все эти пять дней я старательно скрывал ото всех свое горе. Макалаурэ знал о моей утрате, но даже перед ним я сдерживал слезы — до сегодняшнего вечера — и натягивал на лицо бодрую улыбку, выполняя отцовские обязанности по дому. Я готовил еду и вместе с Макалаурэ заботился о младших, чтобы не тревожить мать. А она слишком волновалась за отца, чтобы замечать странности в моем поведении. Финдекано и Тьелкормо были слишком малы и слишком поглощены играми и учебой, чтобы приписать мои кривые гримасы каким-то другим причинам, кроме переживаний за отца. Один только Карнистир относился ко мне не так, как обычно: он переставал плакать, стоило мне оказаться рядом, как будто понимал, что еще и его слез я не выдержу. Более того, он залезал ко мне на руки, чтобы поцеловать, и ни разу не укусил тайком, как было в его обыкновении. И не раз меня захлестывало желание стиснуть брата и зарыдать в теплую темноту его волос. Но я сдерживался. Однако Атар, едва придя в себя, все понял почти сразу. Я заглянул в его глаза, ясные, как зеркало вод, и увидел свое отражение, идущее волнами, словно сквозь горячее марево — так скручивала меня душевная боль. Я ограничился деловым разговором и сбежал при первой возможности. И как же я был благодарен, что Атар не стал меня догонять. А потом мы встретились в библиотеке, и хотя я совершенно не помню наш разговор, он как-то все узнал, обнял и не стал спрашивать, что я собираюсь делать. В любом случае это было бы бессмысленно — я не знал, что делать. Я мог только ждать. И вот я засыпаю беспокойным сном на груди Макалаурэ, который обнимает меня, опершись спиной об изголовье. Глаза у меня горят от недавних слез, голова тяжелая, но у Макалаурэ ласковые руки, и сердце бьется ровно, как метроном, и даже если сон мой будет неглубок, я хотя бы буду избавлен от мучительных видений. Стук в дверь выуживает меня из сонного забытья. Макалаурэ встает с постели, аккуратно укладывая меня на подушку, и идет открыть. Я слышу голос Атара и вижу, как плечи Макалаурэ покорно опускаются в ответ на повелительный тон, и вот я уже один в комнате с Атаром. Он прикрывает дверь, но не защелкивает задвижку. Долгое отсутствие не притупило его чувств — даже наоборот, я вижу, как мгновенно он замечает мою уличную одежду, поднос с чайником и чашками — и кольца. Меня охватывает стыд и желание смахнуть их под кровать, чтобы Атар не видел этих свидетельств моего наивного безрассудства. Словно читая мои мысли, он скользит по кольцам взглядом, не задерживаясь, словно речной поток по гладким камешкам. Опускается на кровать так легко, что матрас почти не проминается под весом тела. Касается моих волос. Руки Атара всегда теплые. Конечно, кожа на них временами холодеет, как у любого на морозе, при соприкосновении со снегом или льдом, но под ней тело Атара всегда полыхает, и кажется, что он каким-то образом сдерживает этот пожар, чтобы кожа просто не сгорела и чтобы не обжечь прикосновением. И сейчас я тянусь к его жару, как к огню костра холодной ночью. — Нельо, — произносит он, и на мгновение замолкает. Я закрываю глаза, и он проводит костяшками пальцев по моей щеке. — Я не буду вытягивать из тебя то, что ты хочешь забыть. Я просто пришел узнать, присоединишься ли ты к нам завтра. Тебе не обязательно ехать. Если ты желаешь остаться — один или с братом, — это твое решение, ты уже достаточно взрослый. Я ни к чему тебя принуждать не стану. Я улыбаюсь, потому что совершенно забыл об этой поездке. Честно говоря, я вспомнил о ней только сейчас. — Я хочу увидеть океан, — шепотом произношу я после долгого молчания. — Хочу потеряться и обрести покой в его беспредельном просторе. Атар целует меня в лоб. — Значит, пусть будет так, мой возлюбленный сын. Завтра я уеду в Чертоги Оромэ, а ты направишься к морю. И да найдешь ты там покой, который ищешь. *** Они уезжают на следующий день в пору Смешения Света. Мы с Макалаурэ стоим в дверях, закутавшись в один плащ и попивая чай, наблюдая за отъездом. Атар вскакивает на лошадь и пускает ее рысцой, даже не оглянувшись, за ним трусит Тьелкормо на пони с Карнистиром впереди на седле. Финдекано и Амил замыкают процессию. Она оборачивается и пытается улыбнуться, но тревога леденит ее губы, поэтому она поспешно отворачивается. До моря далеко — так далеко мы никогда не уезжали одни, но море зовет и зовет меня. Его всеохватному голосу невозможно противиться, и я могу думать только о холодном песке под ногами, о том, как я иду в воду, не останавливаясь, и волны плещутся о мои ноги, живот, грудь, наконец уши наполняются глухим рокотом, волосы переплетаются с водорослями, и соль разъедает глаза, заливая зрение чернотой. Возвращения на берег в этом видении нет.