Вчера закончилась весна...

— Как… ты… Оказаться здесь? Гилберт с трудом подбирал русские слова, но его произношение значительно улучшилось. Он бережно, невероятно мягко взял Наташу под руку и повёл по главной улице, мимо домов и проходящих людей. Девушка бы предпочла, чтобы он не делал этого, потому что часто ей краем уха удавалось услышать крайне нелестные слова в свою сторону, кто-то грубо толкал её плечом, кто-то едва не плевал в её сторону. Вот в чем вся опасность — если ты любишь врага, твои соотечественники этого не потерпят. Наташе вдруг стало дурно. Закружилась голова, картинка перед глазами начала расплываться, превращаясь в неестественные, словно бы намалёванные маленьким ребёнком, пятна. Какой-то мужичок ловко подставил ей подножку и она едва не упала, крепче вцепившись в руку офицера. Больше всего на свете Наташе хотелось покинуть город. Уйти куда-нибудь далеко, в лес или к протекавшей рядом реке. Ухмылки и грязные слова уличного сброда, что распивал самогон, сидя прямо на лавках, показались ей вдруг такими мерзкими, что девушке захотелось сбежать обратно к своим, которые дожидались группу в чаще. Им хорошо, их никто не видит. А ей, идущей рядом с немцем как будто так и надо, как быть? Стараясь заглушить поток мерзких слов, обрушившийся на неё, она крепче прижалась к Гилберту. Его же как будто всё устраивало. Проезжавшие на мотоциклах сослуживцы и подчинённые приветствовали офицера восторженными выкриками и присвистом. У немцев это давно в порядке вещей — пользоваться женским населением на оккупированных территориях как угодно. Гилберт смеялся и что-то отвечал им по-немецки, но Наташа почти не знала этого языка и все слова для неё были абсолютно пустыми, какими-то даже пугающими, потому что звучали они как рычание дикого зверя. Немецкий казался ей одним сплошным гавканьем и брызганьем слюной. Девушке хотелось было попросить, чтобы Гилберт оставил её, однако она не решилась. Мало ли, ещё что-нибудь не то подумает. Она была почти уверена в том, что любит его, однако не могла показать этого на людях. Каждый шаг давался всё с большим трудом. Наташа была уверена, что последний толчок, или подножка, или грубое слово просто раздавят её. — Задание, — коротко ответила она. В этот миг мимо них проехал серый автомобиль с открытой крышей, в котором сидел одинокий немецкий рядовой. Офицер вдруг остановил его и, коротко пообщавшись с ним, вдруг пригласил Наташу сесть на заднее сиденье. Обыкновенный же солдат тотчас же куда-то испарился, точно его и не было. Гилберт уверенно сел за руль и спустя несколько мгновений машина уже катила вперёд. Девушка, для которой подобные поездки были не новыми, пару минут сидела молча, изредка поднимая глаза, чтобы увидеть медленно сменяющийся пейзаж. Сначала вокруг были дома, но после они начали редеть и редеть, пока автомобиль не выехал из города окончательно. — Куда мы едем? — без особого интереса спросила Наташа. Её желание поскорее оказаться в лагере усиливалось с каждой минутой. В конце-концов она откинулась на спинку сидения, закрыв глаза. — Неподалеку… — Гилберт помолчал. — Есть река. Мы ехать туда. — Ты не хочешь, чтобы все эти люди плохо говорили обо мне? — слабо усмехнулась девушка. — Поверь, их слова ничего не значат, всё это ерунда… Он ничего ей не ответил, но Наташе всё равно показалось, что офицер её понял. Она вздохнула. В её голове вдруг появилось столько разных мыслей, которые прежде будто бы сдерживал некий барьер. Бесполезно было бы спрашивать у самой себя, когда закончится война и вообще чем она закончится. После того, как немцев удалось отбросить от Москвы, советские войска воспрянули духом, партизаны стали упорнее бороться с оккупацией на западных землях. Однако ей самой было этого недостаточно. Война вытаскивает из человека всё плохое, что в нём есть. Это в одном случае. А бывает по-разному. Храбрый и решительный некогда солдат за какие-то несколько минут может стать несчастным трусом, а тот, кто прежде трясся в мерзлых окопах зимой и боялся сунуть нос наружу, становится хладнокровным и умелым бойцом, готовым идти на любую жертву. Хотя… Хотя и бойцы бывают разные. Бывают благородные, беспокоящиеся прежде всего о своих людях командиры, находчивые и умеющие проявлять милосердие когда это требуется. А бывают и суровые солдаты, которые сделают всё ради того, чтобы его страна победила. Им не важны ни другие вещи, ни зависящие от них люди. Высокомерие и нетерпимость делают из них чудовищ. Наташа уже встречала одного из них несколько месяцев назад, в зимней Калуге, оставленной немцами. По дороге было видно, что здесь часто проезжают люди, но на сей раз она была пустынной и кроме них там никого не было видно. Деревья, поначалу едва ли не преграждавшие им путь, словно желавшие их остановить, через несколько минут начали расступаться, открывая вид на лесную реку, похожую на настоящее пристанище водяного из сказок. Наташа даже чуть-чуть пододвинулась вправо, чтобы посмотреть получше. В реке с левого берега отражалась зеленая «стена», а после шла прекрасная голубая гладь неба. Девушка знала, что только так можно докоснуться рукой до облаков. Она с удовольствием наблюдала, как мелкие листики, похожие на целую армаду кораблей, пересекали воду. Они то пропадали, то снова выплывали на поверхность, посверкивая мелкими капельками, подобными крошечным ценным бриллиантам. Река жила своей жизнью. Ей точно было не до войны, не до всех этих событий, не до кровавых битв и не до мирных договоров. Наташа даже немножко ей завидовала. Вот бы и ей стать рекой… Засыпать каждую зиму подо льдами, пробуждаться весной, неся кристально-чистые воды вперёд, летом бежать себе спокойно, а осенью затихать, ожидая скорого сна вместе с первым снегом — Schöne Aussicht*, — произнес Гилберт. — Тебе… нравится? Он повернулся к Наташе и едва заметная улыбка появилась на его губах. — Mein Bruder быть серьезнее чем я, — продолжил он. — Du не судить по тому… что он ударить тебя. — Я видела, что ему это не нравилось, — успокоила офицера девушка. — Я знаю, приказ есть приказ. Плохо держать на людей зло. Понимаешь? Я… Да как же ты можешь понимать, не зная языка… — она попыталась показать жестами. — Я не сержусь на него, понимаешь? Гилберт кивнул, но в глазах его всё ещё плескалась досада. Видимо, он так и не совсем простил брату тот удар в живот. — Идём, — он открыл перед ней дверцу и слегка нерешительно протянул руку к её руке. — Kann ich*? — А? — Наташа уставилась на протянутую ладонь. — Да, конечно… Руки у Гилберта как у настоящего работящего солдата, не выпускающего оружие целыми днями — сухие, мозолистые, узловатые, с грубоватой кожей, но к ней никак не мог пристать летний загар, отчего руки казались белыми-белыми, да и сам он весь был бледным, точно мертвец. У Наташи же ладошка чуть ли не в два раза меньше. Она почти как у ребёнка, с тонкими пальчиками, мягкая и успокаивающе пахнущая цветами и травами. Её руки похожи на руки матери. Берега у реки были не песчаными и не каменистыми, а зелеными, похожими на ковёр. Даже почти у самой воды появилась трава. Наташа присела, обхватив острые коленки руками. Гилберт утроился рядом с ней, сняв фуражку. Некоторые время они сохраняли тишину, задумчиво уставившись на безмятежные воды, в которых плескалась рыба. — Как вообще это могло произойти, — покачала головой девушка, — как я могла полюбить своего врага? Ты когда-нибудь задавал себе этот вопрос? Конечно, задавал, я же по глазам вижу. Ты видел меня в бою и ты знаешь моё отношение к захватчикам. Но для тебя у меня есть маленький пункт-исключение. И я себя очень за это ругаю. Нельзя было так поступать. У вас есть семьи, родители, как и у наших солдат, и вы должны понимать, к чему приводит война. Только вы не слышите этого всего за шумом речи брызжущего слюной Фюрера. Девушка умолкла. — Фюрер… — Гилберт произнес это слово, как будто оно было новым для него. — Он привести нас к победа, он должен. — Да зачем вам эта победа? — не унималась Наташа. — Что вы от неё получите? Что вам пообещали взамен на пролитую кровь? — Земля на востоке, — ответил офицер, ничуть не смутившись. — Подумать, если настать наша победа, я… Ты стать моей женой. — Я Родину ради брака не предам! Да… Да как ты можешь рассуждать об этом, когда идет война? Сегодня я есть, а завтра меня уже не будет. Меня расстреляют твои солдаты или полицаи. — Nein, Natasha. Du быть со мной. Тебя никто не расстрелять. Он говорил это тихо, но уверенно, крепче сжимая её руку в своей. — Я и мой Bruder оставить в Берлин свои лучшие друзья. Они не знать, где мы. Может быть, мы давно… умереть для них. Никто не знать, что Krieg продлиться так долго. У Наташи почти не было друзей в своей родной деревеньке. Так, несколько девочек, таких же как она, которые наверняка пропали с началом войны и вторжением фашистов в Воронеж. Интересно, стоит ли еще деревня, хотя бы один крошечный домик? Наташа и этому была бы до безумия рада. А Гилберт вырос в большом городе, в столице. Он знает много интересных вещей. Только рассказать не может. — Du знать что такое свинг? — с любопытством взглянул на девушку офицер. — Какая-то… Еда? — смутилась Наташа. — Nein, — засмеялся Гилберт. Смех у него был особенный, не похожий ни на какой другой. — Это быть танец. Его запретить в Deutschland, но Jugendliche folgen die Regeln nicht. — Вам запрещают танцевать? — Наташа прижала ладони ко рту. — А что же вы тогда… делаете? — Мы танцевать другие танцы. Walzer. — Вальс, да? — девушка усмехнулась. — Я никогда ничего не танцевала. Я даже не шила, венков не плела… Сейчас жалею. Не до того. Хм… Ты умеешь танцевать этот свой… свинг? — Ja, — кивнул немец. — Ich быть лучший танцор среди мой Freund. — А там были девушки? Ну, в твоей компании… — Natürlich, zwei Schwestern. Я их не любить никогда. — Врешь, — лукаво улыбнулась Наташа. — Ты когда врешь, у тебя правый глаз начинает дергаться. — Ja? — Гилберт медленно потрогал лицо. — Извинить. — Ничего, — вздохнула девушка. — Ты не должен оправдываться. Это я должна удивляться, что ты во мне нашел. Вновь воцарилась тишина, нарушавшаяся лишь шелестом листьев и плеском в воде. Наташа сидела, не шевелясь, и задумчиво созерцала спокойную гладь реки. Вдруг она заулыбалась снова. — Спасибо тебе, за то что прогнал этих солдат, — сказала она. — С одним я бы сама управилась, а вот с тремя… — Офицеры несколько месяц не видеть женщин, — кивнул Гилберт. — На войне это привычно. Хотя женщины в бой и сами становиться такие же жадные до ласок, как мужчины. — Про меня не скажешь, — хихикнула девушка. — У меня наоборот — слишком много ухаживаний. — Нельзя не посмотреть на такая красавица. Немец придвинулся ближе к ней, приобняв рукой за талию. — Ты же есть мой шоколад, который я подарить тебе? — спросил он тихо и с прежней хитрой усмешкой. — Каждую ночь, — прошептала Наташа, — я брала из той коробочки по кусочку. Он был безумно вкусным и я жалею, что не смогла разделить ни с кем этой сладости. — А с кем бы ты… разделить её? Их лица были чересчур близко друг к другу, но Наташа ничуть не боялась. Она смотрела прямо в карие с кровью глаза, чувствуя как холодные руки скользят по талии вниз, собственнически и властно. В этих прекрасных руках таилась нешуточная, обманчиво мягкая мощь. — С тобой. Этот шепот решил всё. Губы Гилберта коснулись губ девушки, так, как он уже давно мечтал. Он не повалил её грубо на траву. Он держал её бережно, но крепко, не выпуская. С упоением исследовал языком чужой мягкий горячий рот, ощущая дрожь Наташи. Ей не нужно согреться, нет. Просто она еще никогда не испытывала ничего подобного. Она обняла Гилберта за плечи и тихий смех сорвался с её уст, когда он шутливо укусил девушку в шею. *** На Ивана совсем никто не обращал внимания, пока он брел по улицам с несколько потерянным видом. И дело было не в том, что в городе вполне можно было наскочить на слишком всех подозревающих полицаев. Им ведь нужно будет вернуться как-то назад. Лучше всего будет идти в лес ночью, как можно незаметнее. Хотя, кто знает, как всё это закончится? На оккупированных территориях немцы совсем озверели, из-за партизан расстреливают даже невинных. Велика вероятность, что кого-то из группы тоже поймают. Наташа своих не выдаст и не скажет ни слова — её пытками почти невозможно сломать. Она скорее умрет, чем о чем-то проговорится. А Петька… На мальчишку-беспризорника вряд ли будут смотреть, потому что на захваченных землях дети легко поддавались «промывке мозгов». Ни у кого и сомнений не возникнет в том, что он — такой же «предатель», уже вскидывающий руку и забывший о прежних девизах своей страны. Из отправившихся на разведку мальчишке лучше всех. Только вот слинял он куда-то… В рубахе было ненамного лучше, чем в гимнастерке — жара стояла нестерпимая, а тут еще в сапогах и штанах, есть отчего помучиться. Фуражка, оказавшаяся для головы чуть-чуть маловатой, вскоре начала давить на череп. Иван снял её и понес в руках, опасливо оглядываясь по сторонам. Вообще ему бы не стоило так себя вести. Стоило держаться спокойно, но как? Он на оккупированных территориях, где во-первых полно фашистов, а во-вторых среди них должен затесаться бывший сослуживец-предатель, который выдаст его, едва увидит. А Ивана несложно узнать даже в другом наряде. Хотя бы по походке, по жесту, по голосу. Вот тут уже приходится паниковать. И хорошо, если удастся скрыться из города и не попасться полицаям. А если всё же поймают? Ведь даже разбираться не станут, сразу засчитают за русского солдата, проникшего для шпионажа, и отведут так аккуратненько к стеночке. У такой стеночки оборвалась не одна жизнь, и молодых, и старых… Чтобы узнать что-то о предателе, логичнее всего отправиться в Управу, потому что с «крысами» немцам противно разговаривать, и эту работу они, скорее всего, станут перекладывать на полицаев. А лучшие лизоблюды как раз и становятся старостами, а деревнях и в Управе сидят, безжалостно вынося приговоры. Небось когда советские солдаты освобождали соседние с Москвой области, были уже не такие храбрые. И как знать, возможно в отряде, отправившемся на поиски похищенных рации и документов, есть еще один предатель. И сейчас он в группе… Как бы Иван себя ни ругал и ни призывал к здравому смыслу, прежде всего он подумал именно на Рюмина. На этого рыжего простака с виду, лейтенанта и просто слишком веселого мерзавца, подбивающего клинья к его сестре. Почему именно он? Этого и сам Брагинский не мог объяснить. По счастью, в маленьких, да и в больших городах все главные здания находятся чуть ли не в самом центре. Не слишком удобно — легко разбомбят. Тем не менее, Ивану легко удалось найти нужный дом. Добротный, выделяющийся среди прочих еще и тем, что именно вокруг него было оставлено по меньшей мере с дюжину автомобилей. Водители, молодые рядовые, по большей части храпели, уткнувшись носом в рукава и фактически упав головой на руль. И ладно бы только это — на входе два бугая, истинных арийца, которые свирепыми взглядами следили за каждым, кто осмеливался приближаться к зданию больше, чем на метр. Хотел препятствий и сложностей — пожалуйста! Понимая, что сейчас он очень рискует, Иван с дурацкой фуражкой с наколотым цветочком приблизился было ко входу, когда один из караульных вдруг взял его за плечо и хорошенько так толкнул по направлению к дороге — мол, иди, проваливай, пока не передумал. — Мне… Мне пройти надо, — попытался объясниться Брагинский. — Не задерживаться, — с жутким акцентом ответил второй солдат. — Тут быть большое собрание. Пошел вон, Russisch Schwein. «Так я и думал, — мысленно вздохнул Иван. — И что теперь делать? Не просто же уходить…» — Поймите, мне нужно… — вновь начал было он, однако раздавшийся за спиной голос заставил русского замереть. — Was ist hier passiert? Иван медленно обернулся… Перед ним стоял Людвиг. Живой. Он почти не изменился за эти несколько дней — только чуть больше побледнел, а голубые глаза несколько секунд смотрели тускло и с равнодушием, несмотря на то, что голос был тверд и холоден. Иван сглотнул и посмотрел на немца. Фуражка выпала из его медленно разжавшихся пальцев. Людвиг, казалось, тоже не верил тому, что видел. Его взгляд прошелся по отросшим русым волосам, задержался на покрытых свежими шрамами руках, поднялся, наконец, к лицу. Им хотелось подбежать друг к другу и обняться, но солдаты… — Folge mir, bitte, — Байльшмидт махнул Ивану рукой и проследовал внутрь. Брагинский, не раздумывая, чувствуя себя как на ватных ногах, пошел за ним. Впереди маячила широкая спина Людвига, а он всё сверлил её взором и не мог дождаться, когда его можно будет коснуться, чтобы понять — настоящий. Он действительно здесь, с ним. Пройдя коридор с почти одинаковыми дверями, они остановились перед одной. Щелкнул в замке ключ и Людвиг, по-прежнему не теряя самообладания, жестом пригласил русского пройти внутрь. Это был самый обычный кабинет, со скромной обстановкой, включавшей в себя письменный стол и стул, занавески на окнах, пару картин на стене, в том числе и портрет Гитлера, а также мягкий диванчик, напольные часы, книжные шкафы и прочие мелочи, создававшие тут определенный уют. Ивану же никогда не нравилась подобная деловая атмосфера. Он замер у стола. Людвиг прошел к окнам и медленно опустил занавески, погружая кабинет в полумрак. Затем он повернулся к Брагинскому, который как-то виновато взирал на немца, теребя в руках фуражку. Белый цветок упал ему под ноги. — Иван… Русский почувствовал, как знакомые сильные руки легли на его напряженные плечи. Людвигу хватило пары секунд, чтобы приблизиться. Сейчас он совсем рядом, почти такой же, как прежде. И смотрел с болезненной нежностью, именно так, как смотрят люди, не видевшие своих близких едва ли не вечность. — Я уже не думал увидеть тебя после того случая, — признался честно Иван, с упоением утыкаясь лицом в чужую грудь, в форму, приятно пахнущую табаком и почему-то немного яблоками. — А я думал, — произнес Байльшмидт, нахмурившись. Акцент у него так и остался, зато говорил он почти идеально. — И я… верил. — Вера — всё, что у нас есть, — слабо усмехнулся Брагинский. — Не ожидал услышать это от коммуниста? Вообще я не очень верующий. Но люблю иногда размышлять обо всем этом. — Ты выстрелил тогда… правильно, — Людвиг не выдержал и с губ его сорвался смешок. — Мерзкое слово, я не… не могу его… хорошо говорить. Видишь? За время нашего… расставания я подготовился. — У тебя отлично получается, — улыбнулся русский. — По крайней мере, я тебя слушаю и мне нравится. — Правда? — А ты думал, что я буду врать? — Я… Нам говорили, что русские… вспыльчивы и лживы. — А еще говорили, что в нас лучше не влюбляться, да? Людвиг впился в его губы требовательным поцелуем, заваливая Ивана на стол и вместе с тем сметая все находившиеся на нём документы. — Я нарушил все запреты ради тебя, — прошептал немец. — И я тоже, не забывай, — успел выдохнуть русский, прежде чем его вновь заткнули поцелуем. — И знаешь, чем это может быть? Иван мягко погладил немца по щеке рукой. — Что? — спросил он с усмешкой, не веря собственному счастью. — Мы друг без друга… не можем жить, — Людвиг вновь припал к его губам, зарываясь пальцами в светлые волосы. — Запомни это, прошу. Если нам… ещё суждено идти вместе. — Ты же сам только что сказал. Друг без друга мы не можем жить. С этими словами Иван схватил Байльшмидта за воротник и притянул ближе к себе. *** Музыка расслабляла. Мягкий голос певца плыл по комнате, заставляя и саму Грету едва ли не подниматься в воздух от какого-то странного счастья, распиравшего её вот уже несколько дней. Вести об успехах немецкой армии доходили достаточно быстро и девушка подозревала, что дело, возможно, именно в нескольких недавних победах. А может быть ей просто нужно пить меньше вина… Тем не менее, пластинка крутилась, на столе было накрыто, а сама Грета стояла у зеркала, прихорашиваясь. К себе на ужин она пригласила Шварца и Лангсдорфа — просто потому, что такую прекрасную трапезу нужно с кем-то разделять, и тем более есть в одиночку слишком скучно и грустно. Если второй мог и не явиться, то Шварц просто не имел права отказать даме. — Ты пришел, Иоганн, — обворожительно улыбнулась она, когда служанки открыли двери и впустили майора. Держа бокал в руке, Грета, пританцовывая, приблизилась к нему. — Ну как же иначе! Ведь я позвала тебя… — Полагаю, сейчас неподходящее время для танцев, — поморщился Шварц. — Снова атака партизан. Поезд сошел с рельс. Боеприпасы уничтожены и большая часть солдат, которых перевозили, мертвы. — Неужели тебя так волнует этот пустяк? — икнув, девушка протянула майору бокал. — Сколько еще таких поездов будет! А мой прием, может быть, всего один раз в году… Ведь кто знает — вдруг завтра тебя отправят на фронт и ты не вернешься. — Командование не станет менять мою задачу, — ощерился Шварц, однако бокал всё же взял. За окном вечерело, а в комнате, между тем, горело несколько старинных подсвечников, дававших некий уют и даже романтику. — Конечно, зачем им это? — Грета засмеялась. — Ведь, ты оберегаешь меня, Иоганн… Хотя, я чувствую, что это мне придется тебя оберегать. Я пригласила на ужин Вильгельма. — Ты с ума сошла? — нахмурился майор. Взгляд его скользнул по столу и трем стульям около него. — Зачем? — Давайте просто поужинаем вместе, без всяких интриг и ругани. «Я усыплю его бдительность, — подумала девушка, — а затем и бдительность полковника. Если он придет.» В этот миг из-за приоткрытых дверей вдруг раздались шаги по лестнице. Через пару мгновений перед Гретой стоял сам Вильгельм Лангсдорф, с холодным сдержанным любопытством осматривавшийм квартиру, прибранную и украшенную к приходу гостей. Полковник вопросительно посмотрел на девушку: — И для чего всё это? — спросил он. — Как ты задумала оклеветать меня на этот раз, Грета? Что-то я не вижу за твоей спиной патруль. Или ты вызовешь его позднее? — Патрулей не будет, — ответила та. — Я пригласила тебя на ужин в честь наших недавних побед. Неужели ты откажешь мне в любезности выпить со мной пару бокалов вина? Ну же, Вильгельм, худой мир лучше доброй ссоры. Я была неправа и прошу прощения. Грета якобы стыдливо опустила вниз зеленые глаза, но на самом деле продолжала искусно притворяться. Ей показалось, что полковник ничего не заметил. — Ничего этого не было, — пробормотал он и прошел к столу за своим бокалом. Втроем они собрались у стола. Атмосфера радости и даже какого-то праздника присутствовала, однако майор и полковник были скорее мрачными, чем всем довольными. — За Фюрера, — Грета подняла свой бокал и сделала больший глоток, наблюдая за своими гостями. «Пьют, — подумала она, а пальцы в кармане костюма сжали небольшой пустой пузырек. — Рыбка захватила наживку.»