Вчера закончилась весна...

Ивану не снилось практически ничего. Эти фрагменты и сном назвать можно было с огромной натяжкой. Мелькал родной дом в деревне, болотный сад, призрачные тени, грязная после дождя главная площадь в Ельце, на которой играли в футбол трое мальчишек, пользуясь самодельным мячом. И среди них маленькая фигурка в коротеньком пальтишке, бегающая резвее всех с веселыми криками… — Встать! За резким, как крик вороны, воплем последовал сильный пинок. Солдат скрючился на полу, уткнувшись носом в сено, которое, видимо, не меняли уже несколько месяцев. Или оно было настолько загаженным, что разница между ним и настоящим дерьмом была просто ничтожной. Ивану ни за что не хотелось вставать или даже отвечать на требования какого-то тощего офицеришки, чьё присутствие его безумно раздражало. Образ немца был размытый, зрение никак не могло прийти в норму — глаза жгло, точно он проплакал без остановки весь день. В рот точно хорошенько так насыпали песка, жажда с остервенением одолевала, хриплый кашель рвал глотку, причиняя такую боль, будто внутри ещё и солью сдабривали, для лучшего результата. Иван не сомневался, что лежит он сейчас на полу далеко не так эффектно, как некогда себе представлял. Может, в прошлые разы, когда он попадал в плен или был на волосок от смерти, он смотрелся отчаянным и отважным героем, готовым умереть, не опустив гордо поднятой головы, но теперь… Теперь он ощущал себя побитым, загнанным в угол псом, которому уж точно не дадут сдохнуть без мучений. Пёс в большинстве случаев слабее человека и не стоило надеяться на собственные ничтожные силы. Иван чувствовал себя разбитым, растерзанным на тысячи, на миллионы крошечных кусочков, которые уже не собрать, не соединить. Ещё несколько пинков заставили его веки затрепетать. Выплюнув скопившуюся во рту кровь, старшина медленно встал сначала на четвереньки, а затем кое-как устоял на ногах. Даже при этом немец был ниже него на полголовы. — Хорош, очень хорош, — противно засмеялся он и заговорил на русском, звучавшим из его уст отвратительно. — Грязный русский… — Я грязный потому, что меня по приходу сюда ни разу в баню не сводили, — огрызнулся Брагинский. — Молчать! Сам офицер его бить не решился, зато подозвал одного из солдат охраны. Довольно крепкий кулак врезался Ивану в челюсть, где зловеще хрустнул один из зубов. Этот удар заставил его покачнуться и схватиться за стену, попытаться сжать её внезапно онемевшими пальцами — стоять до сих пор было тяжело. — Со мной был мальчик, маленький такой, — старшина всмотрелся в ухмыляющееся лицо немца. — Где… он? — Твой отродье жить, — презрительно фыркнул тот. — Лжешь! Лжёшь, скотина, я видел его! Ему пули бок прошили, думаешь, я слепой?! Ах ты тварь несчастная! Ты хоть знаешь, что я сейчас с тобой сделаю, сволочь?! За ребёнка… Ты добил его?! Ты?! Отвечай! Он метнулся было к нему, схватил тюремщика за грудки, но тот, к удивлению Ивана, сделал знак охране, поднявшей было оружие. В этот же миг Брагинский ощутил что-то холодное и острое у своего живота. Оно прорезало ткань изрядно изорванной гимнастёрки и упёрлось в кожу. Нож. — Режь, давай! — солдат нервно, почти истерично засмеялся. — Ты же сотню раз так делал! Тебе ведь всё равно — ребёнок ли, женщина, старик, да? Всех кто с вами не согласен — в концлагерь, верно? Или на расстрел? А что хуже, дружище, газ или пуля? Уж я-то наслышан о ваших методах борьбы с «еврейской чумой». Сам-то я — чистый русский, мне людей жалко. Жалко, что помру и не увижу, как вас самих скоро будут вешать на главных площадях, ваши поганые знамёна станут сжигать и плеваться на них, и всё, что с вами связано, будут ненавидеть! Ах, судьбинушка, что ж не дала ты мне такой радости?! Новый удар от охранника не привёл Ивана в чувство, не заставил захлебнуться словами, замолчать — напротив, он глумился, злыми, волчьими глазами взирая на немецкого офицера и не боясь произнести и самых грязных, самых дерзких слов. Наконец, тому, вероятно, наскучило выслушивать оскорбления от военнопленного и он сделал знак, чтобы Брагинского, ещё раз хорошенько приложив ему прикладом по голове, вели вперёд по коридору. Охрана была не такой, какую стоило ставить рядом со старшиной, учитывая его высокий рост и крепкое телосложение. Но Иван и сам не намеревался бежать. Пока что. Он собирался корчить из себя сумасшедшего, всячески досаждать этим схватившим его людям, чтобы перед смертью полюбоваться всласть, как зеленеют от злобы их лица. Радовало то, что хоть Наташка не бросилась вслед за ним, что её удержал полковник. Так лучше, определенно лучше. Просясь вместе с ним на фронт, она и не подозревала что ждёт её там. Будет хорошо, если Белов научит её жить в столь неспокойное время, уже без брата. О том, что случилось с маленьким другом, с Петькой, солдат старался не думать. Не хотелось терять настроя. Если он позволит себе слабину, то не получит ожидаемой реакции. Пришлось подняться по нескольким лестницам, что слабо напомнило Ивану путь из Ада в Рай. Только для него и то, и то было равносильно одному. Он шёл, неохотно переставляя ноги и подкалывая офицера острыми шуточками, желая довести его до полного бешенства. Но то ли орешек попался крепкий, то ли офицер имел настолько большой опыт общения с заключенными, что не воспринимал их слова всерьез — все старания старшины ни к чему не приводили. Двери камер, надежные, с замками, которые невозможно взломать или вскрыть, вскоре сменились более мирными вариантами, сделанными из дорогого дерева, за которыми слышалась немецкая или русская речь, а то и всё сразу, иногда даже странным грохотом, точно человек внутри вознамерился обрушить потолок соседям снизу или по крайней мере погромить свой кабинет. Если это было так, значит, они чем-то недовольны. Отряду удалось скрыться от преследования? Партизаны заработали пуще прежнего? Какой бы эта новость ни была, какую бы информацию в себе не носила, Иван был рад. Теперь немцы уже не так уверены в собственных силах. Хотя, кто знает? Возможно, кто-то ломал шкафы, столы и стулья от радости. В мире должны иметься такие люди. Если бы все без исключения ломали предметы, это было бы скучно и однообразно. Конвой с пленным всё проходил и проходил мимо этих дверей и Иван уже ждал, когда его наконец хоть куда-то приведут. Он, однако, не ожидал, что конечным пунктом долгого по его мнению пути окажется самая последняя, самая важная, по всей видимости, дверь, чей порог был оббит настолько, что сомневаться не приходилось — здесь сидит не какой-нибудь лейтенантик или майор. Немецкий офицер не ворвался без стука. Он поправил мундир, пригладил жиденькие светлые волосы и три раза постучал. — Herein*! — донесся изнутри приятный бас. Тюремщик открыл дверь и кивком приказал завести пленного в кабинет. Да, это определенно был кабинет, предназначенный для начальника Генштаба. Всё презентабельное, насколько можно было найти в городе, с громко стучащими напольными часами, камином и старинными подсвечниками, ковром на полу, добротным дубовым столом, заваленном бумагами и папками и… кресло. Неудобное, без мягкой спинки, походящее скорее на одно из орудий пыток средневековой инквизиции. Внимание Ивана привлекли толстые кожаные ремни, имевшиеся у самых подлокотников. Значит, в некоторой степени он не ошибся. Прочая мебель, такая как мягкие диванчики, более безобидные кресла, кофейный столик и небольшой шкафчик были бесцеремонно сдвинуты к самой дальней стене. Непонятно зачем. Брагинского это несколько насторожило. За столом сидел человек, чьи награды и китель легко давали понять, кто он такой. Генерал, сомнений нет. Ивану один-единственный раз приходилось видеть немецкого генерала и ошибаться он не мог. Знал он и второго субъекта, молодого мужчину со стальными глазами в мундире полковника, устроившегося по левую руку от хозяина кабинета. Тот самый полковник, бравший их в плен и проявлявший интерес к Наташе. Достаточно высокий, даже статный, с широкими плечами, не снявший фуражки. Взор его был заинтересованный и в то же время несколько отчужденный, точно он желал оказаться не здесь. И всё же ухмылка на его губах заставляла чувствовать к её владельцу исключительно ненависть. Женщину, третью в комнате, Иван не мог помнить, потому что они никогда не встречались. Она была очень хороша собой, но красота эта была холодной, похожей на морозное утро. Темно-русые волосы, уложенные по-модному, лицо сердечком, изумрудные глаза, хитрые как у лисицы и с искорками звёзд июньской ночи. Кожа у неё была белой-белой, точно снег, зато губы алые-алые. Одета она была не в платье, а как раз по военному времени — коричневый костюм и сапоги, что шли ей не меньше, чем любой другой женский наряд. В сочетании со скромной небольшой шляпкой всё это смотрелось великолепно. Именно незнакомка с по-своему очаровательной, лукавой улыбкой почему-то первой притягивала внимание. Но был в кабинете и четвертый, как-то не вписывающийся в общую обстановку, не вписывающийся в собравшуюся компанию. Женщина стояла по правую руку от генерала, а у окна стоял ещё один человек, повернувшись спиной к двери. Впрочем, Ивану достаточно было увидеть этот белобрысый затылок и сильную красивую фигуру, которую ему довелось лицезреть обнаженной. Старшине даже немного не по себе стало — задрожали руки, едва не подогнулись колени, в висках ужасно запульсировало, сердце колотилось то бешено, то почти останавливалось, утихая. — А вот и он! — воскликнул по-русски полковник и хлопнул в ладоши. Ивана буквально заставили сидеть в страшном кресле смирно, затягивая потуже ремни, которые тотчас же начали неприятно тереть кожу, стоило подвигать руками хоть чуть-чуть. — Спасибо, Шюттлер, вы свободны. Немецкий офицер, едва ли не поклонившись подобострастно, вышел из кабинета и, судя по всему, остался ждать за дверью. — Sind Sie sicher dass es nützlich für uns ist*? — задал полковнику вопрос генерал. — Natürlich, Herr General*, — учтиво кивнул тот. — Greta und Lieutenant Baylshmidt fördern*. Фигура у окна, услышав второе имя, обернулась. На Ивана взглянули пронзительно голубые глаза. Взглянули и тотчас же обратились в сторону. Но и этого мгновения сполна хватило, чтобы старшина заметил в любимой ледяной глубине какое-то сожаление, не появлявшееся ранее ни разу. Иван попадал в плен, однако тогда Людвиг не смотрел на него так… будто говорил, что помощи от него уже не дождаться. Да это и было понятно — учитывая, что перед ним немецкий генерал, Байльшмидт тут почти бессилен. Только почему он сразу же опускает руки? Словно бы вспомнив о том, что он солдат, а не краснеющая девица, возлюбленный вновь устремил взор на сидящего в кресле Ивана. И уже не отворачивался, не смел взглянуть куда-то ещё. Теперь глаза его отчего-то были безжизненны, холодны, а фигура, хоть и выпрямилась, смотрелась неподвижной, похожей на каменную статую. Она не восхищала. Она пугала. А ещё Иван был разочарован. Генерал кивнул полковнику, разрешая начинать допрос. Лангсдорф сделал несколько шагов к нему, заложив руки за спину. — Мы уже встречались, — краешком рта улыбнулся он. — О да. Кому же как не тебе попадать ко мне в плен? — Где ребёнок? — первым задал важный вопрос Брагинский. — Что случилось с мальчиком? — Жив, — полковник остановился и поднял бровь, — пока ты говоришь правду. Благодари за это свою сестрёнку, если увидишь её как-нибудь на небесах. Иван рванулся к нему, стремясь хоть на сантиметр пододвинуть кресло вперёд, но, ослепленный вспышкой боли в запястьях, откинулся на твердую спинку. — Я всё понимаю, господин полковник, — с нажимом заговорила на русском вдруг женщина, стоявшая справа от генерала — голос у неё был самый обычный, но твердый, невольно приводящий в трепет, — однако у всех присутствующих здесь есть срочные дела. Давайте покончим с этим поскорее. — Поддерживаю, — засмеялся вдруг Иван. — У пленника тоже есть неотложное дело — рвать глотки немецким шавкам! — Ударь его, — почти приказала женщина полковнику. — Что? — тот медленно обернулся к ней, усмехнулся. — Ты мне указываешь, что делать? — Он оскорбил меня! — Оскорбил, потому что ты не умеешь подбирать слова. Ты красива и даже кое в чем умна, вот только язык твой бесполезен. Имеешь веские аргументы? Выкладывай, только поскорее. Ведь у тебя же срочные дела. Говорил всё это Лангсдорф с самой милой улыбкой, какая только имелась в его арсенале. Грета поглядела на него с искренней ненавистью и замолчала. Так-так, значит и у врагов есть раздробленность. Удивляло то, что генерал спокойно слушал всю эту болтовню, даже зевал, не проявляя и толики интереса. Видимо, грызущаяся парочка стала для него настолько привычным зрелищем, что прерывать их даже не хотелось. Людвиг продолжал хранить тишину, не произнеся ни слова. Он смотрел на Ивана безо всякого выражения. Это так разозлило солдата, что ему захотелось надавать немцу пощечин, чтобы привести в себя. «Неужели ты не видишь?! — кричало всё внутри Ивана. — Взгляни! Взгляни на ремни, которые скоро перетрут мне кожу до кости!» — Что тебе известно о партизанах? — спросил полковник, беря его за волосы и заставляя устремить глаза на себя. — Больше, чем тебе потребуется, — шевельнулись губы солдата и растянулись в как будто бы извиняющейся улыбке. — Ты не шути со мной. У меня твой щенок, и инструмент, с помощью которого ему доставали пули из бока может оказаться около его шеи. — Он мертв, — эти слова дались Ивану тяжело, — а ты лжёшь. Полковник помедлил, точно переваривал сказанное Брагинским. Затем полностью отвернулся от Греты и одними губами произнёс единственное слово: — Жив. «Снова лжёт, — с отвращением и горем подумал Иван. — Как же хочется прямо сейчас освободиться и разорвать его в клочья. Я потерял… сына. А ему до этого какое дело? Он, гадина фашистская, пристрелит меня сразу же, как только я всё расскажу. Но вдруг они посчитали его мертвым, и наш отряд забрал Петьку? Тогда почему он говорит… Всё равно лжёт. Лжёт!» — Я ничего не знаю о партизанах, — признался он. — Я их здесь даже не видел. — Действительно? — Лангсдорф поджал губы. — Тогда… какое задание было у твоего отряда? Отвечай или кое-что другое развяжет тебе язык. Иван замешкался, а затем, устремив долгий взгляд на полковника, неслышно спросил: — Он точно жив? Где он? — Жив, — вновь был дан ответ. Второй же вопрос остался без него. Впрочем, на что было надеяться Ивану? Полковнику нив коем случае нельзя было доверять. Даже если у него имелась какая-то выгода от освобождения старшины, он не имел права сделать это без приказа генерала, а своя жизнь немцу куда дороже, чем какие-то там цели. Солдат знал, к чему стремился Лангсдорф. Брагинский так и не понял, что случилось тогда между ним и Наташей, в то время как сам старшина был заперт в сарае. Ясно было одно — полковник хотел эту девушку и ему было решительно всё равно, какими способами её доставать. — Мы были посланы, — Иван вдохнул, — чтобы узнать численность противника. — Ложь! — внезапно вскинулась молчавшая до этого Грета. Шляпка съехала набок. — Откуда тебе знать? — притворно удивился полковник. Неспешным шагом он направился к сдвинутому к стене столу, на котором стоял графин с водой и резные стаканы. — Есть какая-то информация, которую нам не передавали? — Не притворяйся, тебе сообщали, что за нашим информатором с бумагами послали этих ищеек. Я не хочу, чтобы из-за твоей глупости, Вильгельм, страдали все — и я, и господин генерал, и Иоганн… — Вот как раз за последнего волноваться не стоит, — Лангсдорф осушил стакан. — Ему прекрасно здесь живётся — никакой службы или линии фронта поблизости, под боком у него красавица, ну вроде тебя… Всё, всё, не издеваюсь. Грета, этому солдатику очень дорог тот мальчишка, из которого наши медики таки достали пару пуль. Он всё расскажет. На миг Ивану почудилось, что полковник подмигнул своей сопернице. Она сразу же осклабилась. — Fein*, — внезапно перешла она на немецкий. — Was jetzt*? — Выяснить численность противника, так? — переспросил у Ивана полковник. — Замечательно. Вы выполнили свою задачу? — Нет. — Почему же? Так просто было переодеться в гражданских и всего-то походить по городу. Почему нет? У вас было что-то ещё? Отвечай, пока я мягко с тобой говорю. — Мы… мы не успели. — Сколько вас? — Около двадцати человек. Остальной полк остался на территории Советского Союза. В тот же миг пальцы полковника сжали Ивану горло с ужасающей силой. — Неужели? Тогда почему мне доносят, что в окрестностях действует около пяти больших отрядов? Отвечай! Удар в челюсть был ожидаем, но Иван не сделал ничего, чтобы хоть как-то защититься. Он выплюнул выбитый зуб и поднял глаза на Людвига. Всем было безразлично, что делает лейтенант. Его желваки играли, в голубых глазах сверкала ярость, а рука легла на кобуру пистолета, готовая в любой миг выхватить оружие. Старшина взглядом умолял его этого не делать. Если была хоть малейшая надежда на то, что Пётр действительно выжил, солдат готов был пожертвовать всем. Даже любовью. — Ты безумен, — шептали губы Байльшмидта. Пожалуй, Иван вынужден был это признать. «Всё будет хорошо, — попытался он донести свою мысль до Людвига. — Мне нужно только, чтобы ты смотрел на меня так, как сейчас. Под твоим взглядом я способен вытерпеть какие угодно пытки.» И немец его, кажется, понял. Замер в прежней позе, только его глаза, необыкновенно живые в этот час, ярко-голубые как небо, были устремлены на пленного солдата. Вдруг, генерал вздохнул и поднялся. Он сказал что-то на немецком и отвернулся к окну. — Хватит, — заговорила по-русски Грета. — На рассвете его ждёт расстрел. Это меньшее из того, что мы можем сделать, солдатик, — обратилась она уже к Ивану. — Я очень вспыльчивая дама и напоследок выколола бы тебе глаза, отрезала бы уши и лишила бы нескольких пальцев. Но увы, это работа мастеров в камере пыток, а я — шпионка. Надо было мне знать, на что иду. Вильгельм, зови Шюттлера, мне противно смотреть на эту русскую свинью. «Как они стараются, чтобы я всё понимал, забавно, — подумал Брагинский. — Хотят испугать. Не выйдет. Умру так умру. Хуже от этого вряд ли кому-то станет.»  — Как скажешь, Грета, — улыбнулся полковник. — Но напоследок, знаешь что? Эта «русская свинья» за это время была куда умнее, чем ты. Хоть он и мой враг, а я его за это уважаю**. Его соперница возмущенно фыркнула и начала говорить что-то генералу. Явился тюремщик. Ремни перестали тереть кожу, его грубо вытолкнули из кресла и повели к выходу. Напоследок, задержавшись около Лангсдорфа, Брагинский шепнул: — Если мой сын мертв, ты последуешь за ним, фашист. Клянусь тебе в этом. Полковник ничего не ответил. Но вид он принял слегка озабоченный. А тем временем, за окном кабинета внимательно следили из бинокля… *** Отряд смог отдышаться только после того, как пальба стихла за их спинами. Немцы внезапно прекратили преследование. Взяли Ивана в плен? Скорее всего, именно так, ведь как иначе они могли поступить? Приняв его за командира отряда, они посчитали, что его будет достаточно, чтобы вытянуть всю информацию. такими предположениями во всю разбрасывался Белов, восстанавливая дыхание. Он хрипел, сидя на пеньке, а Наташа беспокойно мерила шагами полянку, где они залегли до поры до времени. Теперь не было и речи о том, чтобы разводить костёр, а поскольку ночи летом теплые, он не очень-то и требовался. тем не менее, без огня было неуютно даже при свете солнца. Отряду крупно повезло — благодаря реакции они не потеряли ни одного человека. Кроме Петра и старшины, конечно… За это уже стоило благодарить Бога и Наташа тихонько помолилась, сидя у дальнего дерева. Почти все, включая полковника, относились к религии равнодушно. Отправленные на разведку солдаты вскоре вернулись. И не с пустыми руками.Они осторожно несли, придерживая за голову и за ноги, тело Петьки. Вся его форма пропиталась кровью и девушка, едва увидев его, бросилась на колени рядом, когда мальчишку положили на нагретую землю. Наташа с трудом удержалась от того, чтобы не разорвать грубо ткань гимнастёрки, а ловко управиться с пуговицами и аккуратно стащить её через голову раненого. Увиденное повергло её в ужас. — Ну что там? — полковник тоже склонился над Петькой. На лбу его выступил обильный пот и он побледнел. — Он… Девушка долго не медлила. — Все медикаменты сюда, — железным тоном потребовала она. — Все и немедленно, быстро! Я готовлюсь оперировать… Белов отдал приказ и вскоре Наташа уже четким, отработанным движением вынимала пули, периодически проверяла сердцебиение. Мальчик попался крепкий, живучий, более того — он не совсем потерял сознание и чувствовал всё то, что творили с его телом в течение нескольких часов. Наташа приказала, чтобы её никто не беспокоил во время сложных манипуляций, ведь если пуля попалась коварная и застряла так, что вытащить её очень непросто, то любая малейшая ошибка, любой разрыв могут привести к смерти, а ребёнок и так потерял много крови. Но полковник не мог привыкнуть к правилам и то и дело возникал рядом, внимательно наблюдая за действиями девушки. — Он будет.? — попытался он что-то спросить. — Пожалуйста, товарищ полковник, отойдите! — почти рявкнула Наталья и рука её, державшая пулевые щипцы, слабо дернулась. — Я же могу убить его из-за вас! Белов растерянно замолчал и скрылся. У неё было немного опыта в подобных операциях и больше всего девушка боялась, что ошибётся. Но на сей раз ею как будто управляли со стороны. Сосредоточившись, сфокусировав внимание на важном, она спокойно оперировала. Она ничуть не боялась внезапной атаки или авианалёта. Наташе было важно лишь одно — чтобы Пётр выжил. Трудно было и потому, что рядом не оказалось ассистентов. Но девушка упорно шла к окончанию операции, и в голове её кроме неожиданно ясной и понятной схемы звучала единственная молитва, которую она знала… — Готово, — в изнеможении прошептала она, покончив с перевязкой — единственным, что оставалось сделать. А потом ждать. — Дайте пить… Белов присел рядом и протянул ей флягу. Наташа сделала большой глоток. Из груди её вырывалось частое рваное дыхание. — Как он? — спросил полковник. — Удовлетворительно, — мрачно отозвалась девушка. — Потерял много крови, да и неизвестно, вдруг заражение уже началось. Вы видите, в каких условиях мне пришлось работать. Никакой стерильности, грязная земля… — Ты помогла ему, дочка, — слабо улыбнулся Белов. — Ты помогла и этого довольно. Он должен выкарабкаться, он крепкий малый. — Вы не понимаете, товарищ полковник, — она посмотрела на него тусклыми серо-голубыми глазами. — Я не выдающийся хирург и даже не врач. У меня образования такого нет. Моего брата вяли в плен, немцы совсем рядом и ищут нас, а я… Мне нужно было оперировать одиннадцатилетнего мальчика с пулями в боку. Что я сейчас должна чувствовать? Из-за моей крошечной оплошности он может не дожить до завтра. Или пожить пару дней, а затем умереть. Что делать? Что?.. — Молиться. Наташа удивлённо взглянула на Белова. Лежащий Петр тихонько закашлял, захрипел, требуя воды. Полковник едва заметно улыбнулся девушке. Вдруг, в зарослях, что располагались вокруг поляны, раздался громкий шорох. Переведшие дух солдаты вскочили с земли, схватившись за оружие. Наташа медленно потянулась к своему ППШ, взяла его и навела на ближайшие кусты. Тишина звенела в раскалённом воздухе. Полковник дал девушке знак не шевелиться. Взяв пистолет, он, не опуская поднятой руки, стал идти туда, откуда шёл подозрительный звук. Многие уже готовы были попрощаться с товарищами, но… — А теперь опустите оружие, — послышался незнакомый ворчливый голос. — Герои хреновы, зачем на самой-то окраине леса сидеть? Загребут ведь, эх. — Кто вы? — резко спросил Белов. — Тебе-то что за дело, командир? На русском шпарим без акцента — вам и бояться нечего. Не грози мне тут пистолетом, а то схлопочешь. Из леса выходили люди. Это были не солдаты. Одеты по-простому, по-деревенски, многие с немецким оружием, вероятно трофейным. А вёл их немолодой уже мужичок в старой восьмиклинке, нахлобученной на седую голову. У него были необыкновенно яркие для морщинистого загорелого лица глаза, зеленые и, кажется, смеющиеся. Веселье в них так и искрилось. — Ах какие милые-хорошие, — снова заворчал он и взгляд его упал на лежащего на самодельных носилках Петра. — Раненый? Тащите его к нам, местов хватает. У нас тут лагерь в лесу, землянки свободные есть, пожрать наготовлено. Herzlich willkommen*, как говорят фашистики поганые. — Вы-то сами кто, дед? — спросила Наташа, недовольно выпрямившись. Полковник пока не вмешивался. — Партизаны мы, девочка, — фыркнул в бородку мужичок и повесил на плечо трофейный немецкий карабин.