Вчера закончилась весна...

— Ушли, — пропыхтел запыхавшийся Андрей Мастер, наконец решившись повесить трофейный карабин на плечо. Только что они бежали, беспорядочно отстреливаясь и понимая что победить всё равно не смогут, ведь на тревогу сбежалось роты две, которые только и ждали, когда окончившие свою операцию по спасению партизаны откроются так, чтобы им можно было нанести максимальные потери. В итоге, из собравшейся группы в двадцать человек выжило пятнадцать. Могло быть и хуже, но сейчас это волновало немногих. Кто-то радовался тому, что с трупов удалось собрать много патронов, кто-то обзавёлся новым оружием. Немецким, конечно, и противным хотя бы потому, что из него стреляли по своим, однако выбирать не приходилось — иных стволов на оккупированной территории не достать при всем желании. В лес уходили несколькими мелкими отрядами, разделившись — так фрицам будет сложнее всех переловить. Был и минус — не знавшие или не крепко запомнившие путь через заминированное болото солдаты могли найти на пути к спасению свою погибель. По счастью, ни одного взрыва не донеслось со стороны топей. — Ещё бы немного, и нас бы всех сцапали, — проворчал полковник. — Думаю, после этого немцы о вас уже не забудут. — Да и хрен с ними, — махнул рукой Мастер. — Видали мы таких. Пустят воробьев нестреляных, юнцов, едва школу окончивших, те попрутся наш лагерь искать и на свои же мины напорются, потому что прежде вообще не воевали, не знают что здесь и как. Думают, что мы настолько тупы и не учли этого. Полковник покачал головой и повернулся к шагавшему рядом с ним Ивану. Вид у его был невеселым, а ещё он буквально сверлил спину идущей впереди Наташи, как будто хотел в ней дыру проделать. Девушка или не замечала, или не поддавалась на своеобразную провокацию. Руки у неё, однако, по-прежнему были крепко сжаты в кулаки. Выражения лица не было видно, но отчего-то Белов не сомневался, что у и неё настроение так себе. Немудрено, потерять пятерых человек, когда каждый боец на счету… Чего-то они не учли, что-то пропустили, где-то промахнулись! А обратно вернуться ведь никак нельзя. Никак. — Что произошло там, у камер? — шёпотом спросил полковник у Брагинского. — Отвечай честно, старшина. Мне ложь без надобности, а ты хоть выговоришься. Такое ощущение, что ты готов хоть сейчас броситься назад, чтобы покончить со всеми. — Да ничего там не произошло, Вячеслав Андреевич, — махнул рукой солдат. — Просто… Я уже к выходу шёл, когда столкнулся там с немецким полковником, который нас в плен брал. Меня даже дважды. Ему моя сестра нужна, понимаете? Он сказал, что отпускает меня, и Наташка ему должна за это. Явно не один раз. А тут и она появилась. Я никогда её такой не видел. Я знаю, что война многих изменяет, но не так ведь, совсем не так! Она безо всяких эмоций прострелила ему две ноги. Она не убила его, а именно ранила и делала это осознанно, как будто у неё был особый план. Затем мы ушли оттуда. И я иду, думаю… Неужели она правда собирается отдавать этот чертов долг? Белов не нашёлся что ответить. Он тоже посмотрел на Наташу. Да, с ней определенно что-то случилось. — Тот полковник наверняка давно мёртв из-за потери крови, старшина. Не бойся, у твоей сестры ещё мягкое сердце. — Мягкое? — Иван с негодованием вперился в него глазами. — Товарищ командир, она становится похожей на… — Карателя? — усмехнулся в усы Белов. — Это случается. Разве ты не стал таким? Или, скажем, этот народ, партизаны? Мы все без исключения тут каратели, Брагинский, и только время, если оно обратится вспять, стерев у нас воспоминания о войне, способно изменить людей и сделать их такими, какими они были до того, как в их страну вторглись захватчики. Такое только в мечтах бывает. Сейчас лето сорок второго года, победой и не пахнет. Немцы ведь очухались после поражения у Москвы, силы собирают. Радоваться рано, и о прежней жизни думать тоже. Долго ещё мы не сможем вместо оружия взять в руки книгу. — К черту, товарищ полковник, женщинам в бою не место, — он стиснул зубы. — Зачем я её взял с собой? — Если уж взял, то веди за собой. Это сделал ты и только ты. Бросив на солдата многозначительный взгляд, Белов направился к Мастеру и стал что-то оживлённо с ним обсуждать. К этому времени они достигли лагеря, в котором абсолютно ничего не изменилось. Горел огромный костёр, Последний Очаг, возле входа в землянки сидели и полулежали раненые, которым позволили побыть немного на свежем воздухе. Внимание Ивана тотчас же привлекла знакомая маленькая фигурка в чужом драном пальтишке, несмотря на лето. Хотя июнь в этом году и выдался по большей части пасмурным. Это был Петька. Глубоко запавшие глаза, морщины, невольно состарившие его на пару лет, приоткрытые бледные и запёкшиеся губы. Его невидящий взор был устремлён вверх, сквозь зелёные кроны, к голубому небу. Иван ещё раз оглянулся на Наташу. Она пристроилась у костра, совершенно не обращая внимания ни на кого, отчуждённая и холодная. Было тепло, однако, если присмотреться, можно было заметить, как дрожат её пальцы там, где их во время прорыва в лес укусил нож одного из немецких солдат. Рану девушка перевязала, однако вид у неё был такой, что не оставалось сомнений — в своих мыслях, может быть, даже мечтах она всё ещё сражается за Москву. — Петр, — Иван осторожно потряс мальчика за плечо. — Петр, ты… дурак! Маленький солдат посмотрел на него с болезненной улыбкой. Грудь его едва вздымалась, видимо, дышать ему тоже было довольно тяжело. — Дядя Ваня… — прошептал он едва слышно. — Здесь так хорошо, правда? Лес, птицы, солнце. Наташа сказала, что нас спасли партизаны. — Ты как себя чувствуешь хоть? Нормально? Ещё раз поступишь так, как в прошлый раз, и я буду тебя всюду на поводке водить, понял? Совсем рехнулся! Кинулся на фрицев один, я за ним, так меня ещё и загребли! Вот что, парень, в дальнейшем действуй разумнее. — Прости, — мальчик снова улыбнулся. — Я ведь не просто побежал… — А почему? — Иван замер. — Потому что мне показалось, что я видел своего отца. Старшина медленно отпустил его плечо. Отец? Отец… Это слово можно произносить разной интонацией. И это же слово, этот же образ давно погибшего советского офицера был огромной пропастью, разделявшей его и этого ребёнка. Ребёнка, который спустя несколько лет станет мужчиной, и тогда уже не получится, как прежде, напичкать его наставлениями. Он будет требовать свободы и рано или поздно отколется от Ивана, как это делают почти все дети. И хорошо, если бы Брагинский действительно приходился ему родным отцом. Но нет, он — всего лишь опекун. Иван ненавидел это слово. Опекун. Это слово претило ему точно так же, как слово «отчим» или «мачеха». Что-то в них было такое, казалось, недоразвитое, не похожее на семью, как думал солдат. И опекун… Что означал для него этот термин? Иван знал, что одиннадцать лет Петру не вечно. Он взрослеет, его характер постепенно обретает новые черты, существенно изменяя его самого и старшине было важно в какую сторону — в лучшую или худшую. Он не хотел быть для него лишь опекуном. Он хотел стать для него отцом, вновь обретенным дорогим человеком. Пётр же не видит этого стремления. Или видит, но не принимает. — И что он делал? — с тяжелым вздохом спросил солдат. — Я увидел его в одном из немцев, — признался мальчик. — Это лицо заставило меня забыть о том, что вместе с ним ещё двадцать таких же как он. И вот к чему это привело… Он со слабой кривой усмешкой кивнул на своё тело. Петр весь был перебинтован, на боку выступило пятно крови. — Тебе надо отдыхать и меньше говорить, — нахмурился старшина. — Надеюсь, что ранение не умерило твой пыл и ты будешь сражаться так же, как и раньше. Он поднялся с колен и хотел было вернуться к сослуживцам, когда пальцы мальчика вдруг крепко схватили его за рукав. — Дядя Ваня, — он прокашлялся, — как ты думаешь, Наташа может… Вдруг он напрягся и замолчал. — Что? — поднял брови Брагинский. — Ничего, — покачал головой Пётр. — Это всё мои глупые мысли. Неважно. Он отпустил Ивана, сложил руки на животе и прикрыл веки. На секунду солдату показалось, что мальчик умер. Он ещё немного посмотрел на него и направился к сидящей у костра Наташе. Итак, они уже порядком задержались в этой чаще и в этой местности вообще. Предатель наверняка давно передал все нужные немцам сведения и сейчас спокойно себе поживает у них под крылышком, и оттуда его не достать. Впрочем, на пути его могли оказаться и неожиданные трудности. Случайности. Вот только возникли ли они? Иван прислушался к пению лесных птиц. Удивительно, что после битвы за Москву дыхание войны как будто чуть-чуть отступило. А здесь, в зоне оккупации, её словно и вовсе не было. Убрать бы только немцев из городов и деревень — будет казаться, что кругом мирное время, как раньше. Там, у Воронежа, рядом с Ельцом, при оборонительной и наступательной Тульской операции, при освобождении прилегающих к Московской областей — всюду чувствовалась борьба, порой отчаяние. Тут… Тут тихо. Даже самолёты не пролетают. Ни взрывов, ничего. Как будто находишься в неком уютном коконе, куда тебя спрятали от ужасов внешнего мира. Если честно, порой Иван всё же мечтал вот так абстрагироваться от всего. И чтобы его близкие тоже попали в этот кокон. Вот бы у них с Людвигом появилось нечто похожее. Убежище, одно на двоих, куда они могли бы приходить в четко условленное время, чтобы увидеть друг друга и поделиться последними новостями, чтобы хоть немного побыть вместе, чтобы ощутить всю сладость и жар той самой ночи у реки, когда они наконец признались друг другу. Они делали это много раз, много раз говорили «я тебя люблю», но та ночь была особенной. Только после неё они поверили в собственные и чужие слова. Однако расставание в их случае не усиливало чувств. Чем дольше они не виделись, тем вновь сильнее становилась неуверенность Ивана. А вдруг в один миг Людвиг предаст его? Кругом война и если так произойдет, то Брагинский никогда не сможет ему этого простить. Но даже если они пронесут свою привязанность и нежность через всю войну, то что делать потом? Старшина верил в победу Советского Союза. Единственное, что его мучило — необходимость распрощаться в будущем с возлюбленным. Уже навсегда. И вместо всех времён года, вместо весны, лета, осени в душе его с того момента навечно поселится зима. Сердце покроется коркой льда, которая уже никогда с него не сойдёт. Это был самый ужасный кошмар. — А теперь рассказывай, что произошло в подвалах сегодня, — буквально прорычал Иван, садясь рядом с сестрой и до боли сжимая её пальцы в своих руках, чтобы вернуть её из раздумий в реальную жизнь. — О чем ты? — Наташа посмотрела на него непонимающим, почти мутным взглядом, сглотнула и принялась палочкой ворошить красноватые угольки. — Откуда в тебе такая… злоба? Такая кровожадность? Ты не убила его, но ты предпочла, чтобы он помучился. Что это значит? — Они — наши враги, брат, — в глазах её появился мрак. Он принялась разглядывать повязки на своей руке. Раны ещё болели. — Они мучают наших солдат и мирных жителей, как я к ним должна относиться? — Эта сволочь сказала, что ты ему уже дважды должна. Что он сделал такого для тебя? — Тогда, в зимней Калуге я могла погибнуть, отправившись в одиночку осматривать город. Он готов был убить меня там, однако мы заключили сделку. Сделку, что я уйду живой, но вернусь к нему. Он не отступит, чем бы ты ему ни пригрозил. Иван от досады и злости топнул ногой по земле. — Я его сам поймаю и сверну шею, а потом брошу на корм бродячим собакам, — грозился он. — До конца войны он не доживёт, сестрица. — Братец, — девушка мягко обняла его. — Этот немецкий полковник — страшный человек! У него своя игра, а ты слишком прост, слишком нетерпелив и горяч, чтобы играть с ним на одном уровне! Даже не думай идти против него с тем, что есть у тебя сейчас. Ты проиграешь. — Он тебе это сказал, да? Приди в себя, Наташа! Иван встряхнул её за плечи. — Ничего он мне не говорил! — взъярилась она. — Тогда почему ты так думаешь?! Почему считаешь, что я не выстою против него?! — Потому что у тебя есть сердце! Брагинский удивлённо смотрел на сестру, ещё сжимая её плечи. Она тяжело дышала, а в серо-голубых глазах её плескался самый настоящий страх. — У тебя оно горячее, — произнесла девушка. — А у него давно остыло. Жизнь, настоящая жизнь оставила этого человека. Он попытается забрать её и у тебя тоже. Помни об этом. Отступив от него, она резко сорвалась с места и тотчас же скрылась в лесу. Никто не обратил на это внимания. И ноги Ивана вдруг понесли его совершенно не туда, куда бы ему хотелось, и язык, прежде не приученный говорить ложь, на сей раз сплетал такую паутину из неё, что часовые без особых раздумий выпустили его за пределы лагеря. Он подобрался к городу настолько близко, насколько это было возможно, но идти к нему даже под покровом ночи не решился. Он теперь вообще ни на что не мог решиться. Иван лежал в кустах, наблюдая за слабой городской суетой. Он чувствовал, как уверенность, подобно теплу на морозе, постепенно выветривается, испаряется из него, уходит тонким дымком прочь. Устав без конца глазеть на проходящих вдали людей, Брагинский перевернулся на спину и устремил взор в зеленую крышу над своей головой, в которой то и дело, подобно прорехам, проглядывало голубое небо. Он прикрыл веки, ощущая как изредка проходящие сквозь листья лучи солнца ласкают лицо. Казалось даже, что он слышит голоса из лагеря. Скорее всего, обнаружили его отсутствие. Но какая разница? Иван вновь подумал о Людвиге. Интересно, что он делает сейчас? Может быть, тоже думает о нём… Шум со стороны убежища партизан всё усиливался, и отнюдь нешуточный. Кто-то вскрикивал, ругался, слышались звуки ударов — то ли потасовка, то ли непонятно что. нужно было остановить их и напомнить, что город совсем рядом, и проезжающие периодически немцы и полицаи никуда не делись. Старшина с неохотой поднялся с нагретой земли и пошёл назад. Но на полпути, когда до лагеря было рукой подать, он внезапно остановился как вкопанный. Среди голосов ясно выделялся один-единственный. Была это не русская речь, а тон звучал равнодушно и серо. Однако этот тембр Иван узнал бы везде. Настоящий бас, которым мог говорить только… Он выбежал к лагерю, миновал опустевшие посты часовых и наткнулся на то ли смешную, то ли пугающую и волнующую картину. Андрей Мастер в компании нескольких мужиков-подручных, среди которых был и Белов, удерживали весом своих тел лежащего на земле человека. Брагинский издали узнал немецкую форму. Кругом столпились все, кто был в лагере. Половина других мужиков стояла в нерешительности в сторонке, потирая затылки, но для виду потрясая трофейным оружием и бормоча какие-то совсем не воинственные слова. — Что происходит? — Иван посмотрел на полковника. — А вот что, — тот кивнул на того, чьи ноги удерживал, не давая отбиться. Старшина присмотрелся. На него чуть растерянными голубыми глазами взирал Людвиг. Нужно было увидеть этот взор. Немец напоминал одновременно беспомощного ребёнка и разъярённого быка перед красной тряпкой. Иван неуверенно замер на месте. Он не мог сказать ни слова. *** — Итак, что мы имеем на сегоднящний день, — прокашлялась Грета, ходя по комнате, как заключенный в клетку зверёк — по кругу. — Мы упустили пленного, когда у нас ещё имелся шанс что-то узнать, также мы потеряли солдат. Русских свиней не жалко, но наши доблестные бойцы стали жертвами дикарей-партизан. Это так просто оставлять нельзя. Вильгельм, ты слышишь меня? Раздраженная, она обернулась к нему, сжимая кулаки. Дело происходило в её квартире, где собралась вся троица — шпионка, сам полковник и, разумеется, не оставшийся в стороне Шварц, потягивавший из бокала вино и не забывавший закусывать конфетами и печеньем из вазочки рядом. Он единственный из всех, похоже, относился к произошедшему с некой долей равнодушия и вёл себя так, точно по нему это совсем не ударило.А между тем Гальдер отчитал их всех без исключения. Ему было всё равно, кто присутствовал там, кто пытался задержать беглеца и тех, кто хотел его спасти. Генерал был зол и более чем зол. Ко всему прибавился и недавний звонок, поступивший к нему. Ходили слухи, что он связывался с Фюрером и ему таки пришлось поведать о всех трудностях на оккупированной земле. Как известно, Гитлер не терпел провалов. Казалось, что поражение стало ясно ему уже после того, как войска были вынуждены отступить от Москвы. И пусть армия группы «Центр» ещё не была уничтожена и русские не достигли этой цели, вождь великой Германии заходился настоящим бешенством. Он не забывал промашек своих командиров и уж тем более их не прощал. Сейчас всем троим — Вильгельму, Грете и Иоганну, — приходилось несладко. Девушка винила во всем полковника, полковник благополучно отделывался отправданиями, а майор ничем не занимался. Ему оставалось только сидеть в стороне и наблюдать за тем, как парочка, каждый человек из которой стал жертвой несчастной любви, грызётся и не желает помириться. Хотя бы объединиться на время войны. — И что? — в последнее время у Вильгельма этот вопрос стал самым любимым. — Что?! — взорвалась шпионка. — То есть ты полагаешь, что нам со Шварцем достанется, а сам выберешься сухим из воды? Я позабочусь о том, чтобы и ты поплатился сполна, поскольку вполне это заслуживаешь! — Каким же поступком я вызвал у вас гнев, дорогая? — насмешливо обратился к ней полковник. — Ты был там и ты позволил им сбежать! — Я ничего не позволял! На случай, если ты забыла, мне прострелили обе ноги и я оказался здесь только с любезной помощью майора. Былая ловкость вряд ли вернется ко мне, и это случилось только из-за того, что остальные бойцы подоспели слишком поздно. — Это замечательно, — глаза этой хитрой львицы сверкнули пламенем в полумраке комнаты. — Теперь тебе будет не так-то легко уходить от правосудия после всех своих проступков. — Я не руководил захватом лично, винить меня бесполезно. — Ты не руководил? Господин генерал лично предоставил тебе все эти дела. Не делай вид, будто считаешь нас дураками. Всем порядком надоели твои амбиции. — Может вы и сильны в своей игре, господин полковник, — вставил Шварц, протягивая руку к спелому красному яблоку. — Но Гальдер терпелив. Если он уличит вас ещё хоть в чем-то, вы следующий. — Не смейте мне угрожать, майор! — рыкнул на него Вильгельм. — Никто вас двоих не имеет на это права. — Если у нас есть чем пригрозить, мы это сделаем, — усмехнулась Грета, изогнув бровь. — Я борюсь за благополучие Рейха и не желаю, чтобы Фюрера окружали предатели. Полковнику невольно пришлось замолчать. Как бы неуверенно пожав плечами, он откинулся на спинку кресла и тоже налил себе вина. На оккупированных территориях хорошо жилось. Рядом нет линии фронта, тихо и спокойно, не считая партизан. Но и это — явление временное. Достаточно подключить к борьбе Люфтваффе, и русские крысы сами повыскакивают из своих нор, спеша укрыться. Тогда и стоит их ловить. Сейчас он всё равно ничего не мог сделать — болели раненые ноги, а передвигаться было очень тяжело. Мешали и бинты, и разом навалившаяся непонятная тяжесть. Игра против Греты сделалась вдвое сложнее. И отчего-то Вильгельму казалось, что она знает нечто такое, что вполне можно использовать для того, чтобы всё же отправить его в Гестапо. — Поверь, у меня такие же цели, — слабо улыбнулся Лангсдорф. — Это не видно, — насмешливо фыркнула Грета. — Давайте последуем совету генерала, — предложил Шварц. — Выпьем и спокойно поговорим. Я не сторонник соперничества и считаю, что пока есть с кем объединяться, есть надежда и на победу. Партизаны — общая проблема. — Действительно, я совершенно с вами согласен, майор. Думаю, пора объединяться. Серые глаза Вильгельма смеялись, обратившись на Грету. Шпионка поджала губы и подошла к окну, за которым понемногу смеркалось. — Мы повели себя безрассудно, всполошились из-за тревоги, — произнесла она задумчиво. — Надо было позволить им увести пленного, а после проследить и узнать местонахождение их лагеря. — Ничего узнавать не надо, — цокнул языком полковник. — Авиация с ними разберется. Пара налётов — и больше им прятаться будет негде. Одни пеньки. — Может быть, — поддержал майор. — Так что там с информацией? С документами? Наш русский друг задерживается. Никто ему не ответил. Грета вдруг направилась к небольшому шкафчику, открыла дверцы и взяла с верхней полки некий запечатанный конверт. Он привлек особенно пристальное внимание Вильгельма. Тонкий, не набитый, без каких-либо знаков. И явно предназначенный именно для него судя по тому, как улыбалась Грета, протягивая конверт Лангсдорфу. В другой руке она зажимала между средним и указательным пальцами сигаретку. — Вчера хотела отдать, — невозмутимым тоном сказала она. — Ничего слишком важного, но всё же… С этими словами она вновь отвернулась к окну, устремив долгий взгляд вдаль. Вильгельм почти неслышно распечатал конверт. Внутри были фотографии. Наташа со спины, достающая пистолет. Сам полковник, лежащий на полу в увеличивающейся луже крови. Затем камера как будто чуть отдалилась, что захватить их явный разговор. Лангсдорф взглянул на шпионку. Руки у него подрагивали. Грета на него не смотрела, но он чувствовал, как она улыбается, довольная своей небольшой победой. У неё точно должны были быть копии…