Вчера закончилась весна...

— Чего забыл здесь, сволочь? Отвечай! Ах ты, собака, не понимаешь языка нашего, значит?! Иван уже с час стоял рядом с Мастером и наблюдал, как полковник пытается выколачивать правду. К чести Людвига надо было сказать, что держался он хорошо для солдата, упорствовал и ни слова не говорил. И смотрел он не на сверкающего глазищами Белова, который то и дело замахивался, пинал немца и толкал его на землю, едва он начинал подниматься, а только на Ивана. Смотрел и как будто что-то пытался сказать. Губы у него уже были разбиты в кровь, на лбу и впалых щеках краснели ссадины, порезы, слишком багряные, слишком яркие. Старшина не мог на них взирать дольше, чем несколько секунд, после чего ему приходилось отводить взгляд на ближайшие сосны, на зелёную траву и на проходящих вдали людей, занимавшихся своими обычными делами. Впервые от давно ставшего привычным зрелища старшина испытывал рвотный позыв. Он мог бы и вовсе не наблюдать за допросом, однако серые глаза полковника неотступно следили за каждым его движением. Это означало, что он попросту не смел проявить слабости. К тому же, если Иван всё же осмелится пойти на этот шаг, как он поступит с Людвигом? Ведь каждый раз, когда он сам попадал в плен к немцам, любимый Байльшмидт выручал его только одним средством — своим взглядом, который как бы убеждал, что всё будет хорошо, что до смерти слишком далеко, чтобы паниковать или опускать руки. Похоже, теперь пора вернуть долг. — Товарищ полковник, он — офицер, — Брагинский выступил вперёд. — Это значит, что его нельзя хлестать по морде? — Белов сверкнул глазами в сторону собравшейся толпы и отыскал среди мужчин старшину. — Может, ты лучше меня знаешь, как допрашивать пленных? — Вы сами видите, что этот человек не расколется под ударами и ругательствами. Вот почему я говорю вам, что он — офицер. Он этого просто не сделает. — Неужели? Тогда будь добр, открой мне чудесный секрет, который развяжет ему язык! Давай! Если хочешь, я даже сам предоставлю тебе возможность почесать кулаки об его морду фашистскую — судя по его взгляду, он страсть как этого желает. Выходи на моё место, старшина, если называешь себя солдатом. Ну! Полковник отступил в строну. Иван сделал несколько нерешительных шагов в сторону лежащего в пыли немца. Взгляд старшины на мгновение задержался на деревенских мальчишках, собравшихся рядом — кто стоял с отцом, кто с братом или с дедушкой. И все они взирали на Людвига с холодной ненавистью. Видеть такие личики у детей, многим из которых нет ещё и десяти… Иван вдруг почувствовал, как странный холод распирает его изнутри. Он уже не ощущал себя храбрым, в венах у него вместо горячей крови зола, а любимый человек смотрел на него… Нет, не как побитый щенок. Людвиг ждал его действий. А Брагинский ещё помнил тот самый удар в живот, которым Байльшмидт «наградил» Наташу. Всё же семья была ему гораздо важнее, чем любой другой человек. Поэтому Иван продолжил идти вперёд. «Я подчинюсь, — подумал он, — но эта боль будет предназначаться за мою сестру, а не за то, что он пленный. Я люблю его, однако знаю, что где-то в глубине меня таится комок дичайшей ненависти к народу Людвига. К нему самому. За то, что он посмел причинить боль той, кто мне дороже всех.» — Лучше признайся по-хорошему, — Иван склонился над ним так, чтобы никто не слышал что он говорит. — Сейчас я ударю. Я люблю тебя, Людвиг… Но за вред моей семье я не прощаю. Старшина врезал пленному по рёбрам. Байльшмидт с глухим стоном откинулся на землю, кашляя. Полковник довольно усмехнулся. — Ну что, немчик, будем говорить или как? — прохаживался рядом он. — У моего старшины силища хоть куда — он тебя тут до смерти забить может. Если всё нам расскажешь, мы тебя отпустим. — Не… Неправда, — внезапно прошипел тот на русском. — Не отпустите… — Смотрите, да он вполне разговорчивый! — хохотнул Белов. — Что тебе стоит всего лишь на пару вопросов ответить? А потом побежишь, родимый, к дружкам своим, в город. Если я тебе не прострелю пятки к тому времени. — Ich… Ich bin Offizier. — Вспоминай русский, гнида! Я твоё гавканье слушать не буду! — А что здесь происходит? Товарищ полковник? Брат? Что… Торопливо расталкивая собравшихся людей, из толпы вышла запыхавшаяся Наташа. Кобура у неё была расстегнута, в руке она сжимала пистолет. Видимо, пришла на выстрел. Это полковник в очередной раз предпринимал попытки испугать пленного немца. Такие попытки, что даже патроны без толку потратил. Увидев удерживающих Людвига людей, она медленно спрятала оружие и нервным движением поправила пилотку, слегка растерянно уставившись на выплевывающего кровь Байльшмидта. Их взгляды встретились. Узнали друг друга. Он — пленную девчонку, которой интересовались полковник и старший брат. Она — человека, бившего и мучившего её на допросе. Наташа молчала. Она подошла к Белову и замерла рядом, заложив руки за спину. Только глаз с немецкого офицера не сводила. Глаз, наполненных чистым равнодушием. Задумчивых, озабоченных. — Может, в расход его? — предложил Мастер, докуривая папироску. Серый дымок поднимался от красноватого кончика вверх, исчезая где-то в зелёных кронах шумящих под ветром деревьев. Другая рука предводителя партизан лежала на цевье карабина, и старик при всей своей удивительной ловкости мог вовремя среагировать и пристрелить в любой момент. Все это понимали. Андрей Мастер смотрел на Людвига не то чтобы с ненавистью, но с резкой неприязнью и отвращением, как будто тот был непрошеной грязью, заляпавшей чистые сапоги. Иных вариантов у него не было — только смерть, если крепкий орешек не желает раскалываться. — Куда в расход? — обернулся к нему Белов. — Это тебе не рядовой, а офицер. Его свои искать начнут, лес будут прочёсывать. А нам оно надо? — Так чего возиться, — мужичок потрогал остренькую бородку. — Застрелим и в реку сбросим вместе с грузом. Никто и не найдет. — Как просто, да? — раздраженно проворчал полковник. — Нам информация нужна. Информация о предателе. Это — наше основное задание. Мы должны перехватить его до того, как он сможет увидеться с немцами. Ему что-то мешает, иначе он давно бы уже всё сделал… — Ему мешали наши патрули в лесу, — сообщил Мастер. — А теперь ещё войска станут прорываться, уходить ему, похоже, некуда. — Может быть, он мертв давно, — предположил Иван. — Какой-нибудь другой отряд взял да и пристрелил. Значит, задание можно считать завершенным… — Нет! — рявкнул полковник. — Никаких новостей по этому поводу пока не было. Мы не можем утверждать… — Кхм, похоже, мы забыли о пленном, — напомнила Наташа. — Я думаю, лучше всего будет привязать его к какому-нибудь дереву и подождать ночь. Или пару дней. Не кормить и не поить. Здесь много мальчишек, которые благодаря таким как он лишились своего отца. Им будет интересна новая игрушка. — Это человек, а не предмет, — укоризненно покачал головой Иван. — Наш народ они считают вещами. — Это значит, что мы будем им уподобляться? — Ладно, привяжите его, — махнул рукой полковник, не желавший видеть начало новой ссоры. — Только покрепче, и узлы потолще. Вон сколько мышц — ему обычная верёвка не страшна, надо канатом вязать. И поставьте кого-нибудь в охрану. Только следите, чтобы дети… не перегибали палку. Я слышал, как один пацанёнок в пленного немца гранату бросил. Потеряли ценный источник информации тогда. Я бы и сам его, гада, зарезал, да ещё внутренности собакам отдал, однако пока нельзя. Наталья, займёшься этим? Иван, ты рядом постой, на всякий случай. Ещё одним грубым пинком Людвига заставили кое-как подняться на ноги. Он не был испуган и не был зол. Когда человеку больно, он испытывает ярость, но с Байльшмидтом ничего подобного не произошло. Он послушно следовал туда, куда ему приказывали, не обращал внимания на тычки в спину оружием. Тычки эти были от Ивана — и ему приходилось играть свою роль перед полковником Беловым. Брагинский всё же надеялся объясниться с немцем наедине, однако наличие караула существенно усложняло дело. С другой стороны, если напроситься в караульные самому… Тогда он сможет говорить с Людвигом сколько захочет. Главное чтобы он сам захотел этого. Иван всю дорогу до дерева, росшего в стороне от лагеря, вспоминал тот миг, когда его сапог врезался Байльшмидту в бок. Да, он предупредил его о том, что делает это не от большого зла. Он просто не мог забыть бедную Наташу, скрючившуюся на земле. Не плачущую, но и не имеющую возможности стоящие в глазах слёзы, готовые вот-вот хлынуть по щекам. Интересно, поступил бы так Людвиг, если бы издевались над его старшим братом? Ну конечно же, он бы тоже не до конца простил. — Какой спокойный, — довольно хмыкнула Наташа. — Даже не бежит. Как думаешь, почему, брат? — После того, как тебя хорошенько отпинают ногами, бежать как-то не хочется, — фыркнул Иван. — Вот оно, подходящее дерево. Оставим его здесь и пойдём на обед. — Ты иди, а я потом догоню, — мотнула головой сестра. — Я хочу с ним поговорить. — Зачем? — Брат, этот человек причинил мне боль. Я вольна с ним хотя бы побеседовать. Людвиг взглянул на Ивана. Непонимающе и в то же время хмуро. Пока Наташа возилась с веревкой, Брагинский стоял перед пленным, сидящим, прислонившись спиной к стволу и позволяющему связывать себя. Внезапно старшина почувствовал, что сейчас они с Байльшмидтом словно прощаются. Смотрят друг на друга, хотят что-то сказать, а слова не идут. Или идут, только неподходящие, неправильные, неточные, которые не дойдут до сердца, а застрянут ледяными иглами в сознании. Хочется кричать, топать ногами, обвинять Людвига и его народ. А потом хочется броситься к нему, обнять, до боли вцепиться пальцами в светлые зачесанные назад пряди, растрепать их, чтобы суровый немецкий солдат, офицер, снова стал похож на обыкновенного мальчишку. Так было. Но так уже не будет. В глубине его голубых глаз горит любовь и невыносимо смотреть, как с каждым днём, когда они в разлуке, она угасает, превращаясь из огромного костра в ничтожный огонёк. Огонёк из старинной зажигалки, которую Иван носит в нагрудном кармане с левой стороны. — Я приду к тебе, — прошептал он одними губами, надеясь что Людвиг сможет прочесть по ним сказанное. Если даже и не сможет, Брагинский всё равно сделает это. — Мы должны поговорить. Ни звука, только шевелились губы, чтобы Наташа ничего не заподозрила. Она была слишком занята своими узлами, долгое время думая как получше связать пленного, чтобы у него было меньше шансов выбраться. Наконец, она выпрямилась в полный рост и принялась разминать пальцы. — Жду тебя на обеде, сестра, — Иван двинулся назад, с полковнику и другим людям, но на мгновение остановился и обернулся к сидящему на земле немцу. Тот продолжал глядеть на него. Он не пытался высвободиться, чтобы оказаться поближе к нему, однако ярое желание оказаться рядом сверкало в его небесно-голубых глазах неистовым огнём. Наташа в очередной раз проверяла узлы и ничего не могла видеть, замечать. Иван чуть протянул вперёд руку. Он знал, что Людвиг при всем желании не сможет сжать её. Но самому старшине так хотелось сейчас прикоснуться к этим плечам, ко впалым щекам, острым скулам и тонким губам, казалось, не созданным для того чтобы улыбаться. И тем не менее на лице его иногда проглядывает улыбка, как лучик солнца сквозь нависшие черные тучи. Одна ладонь Ивана легла на сердце, а другая протянулась к Людвигу, точно умоляя взяться за неё. Тёплый, ласковый жест. Уголки рта немца чуть дрогнули. Медленно опустив руки, Брагинский стал отступать назад до тех пор, пока не скрылся из виду. Наташа точно знала, кто был перед ней. Младший брат Гилберта, выглядящий почему-то немного старше него. Хмурый, молчаливый, позволявший ей осматривать крепкие узлы.На самом деле девушка тянула время, дожидалась, пока Иван не уйдет настолько далеко, насколько нужно, чтобы ей удалось переговорить с пленным. Она понимала, что, возможно, ничего не добьётся — вдруг он просто не поймёт её и ничего не скажет. Но попытаться стоило. Слишком важны были те вещи, о которых она намеревалась спрашивать. — Ты хочешь пить? — спросила она, наклоняясь над ним. — Может быть, поесть? Тебя ведь зовут Людвиг, верно? Ты понимаешь меня? — Много вопросов… для девочки, — ответил он с сильным акцентом. — Ты… Хочешь, чтобы я тебе доверился? — Мне нужно кое-что разузнать. Понимаешь? Разузнать. Ты из города, значит тебе есть что сказать. Поможешь мне, а я помогу тебе. Ну… Как это по-вашему будет? — Как ты мне помочь? Черт, дурацкий язык… Как ты мне… — Я отпущу тебя, обещаю. — Не надо. — Почему? Немец вздохнул и отвёл взгляд в сторону. — С Гилбертом всё хорошо? — выпалила, наконец, Наташа. — Он в городе? — Ты знакома с моим братом? — нахмурился Байльшмидт. — Как это… случилось? — Неважно! — она схватила его за китель. — Где он сейчас? Он… ранен? Убит? Людвиг помолчал, усмехнувшись. — Es ist nicht leicht zu töten*. Он — сильный. Сильнее чем кажется. — Но ведь он жив, так?! Её расширенные серо-голубые глаза устремились на Байльшмидта-младшего. Он молчал, пристально всматриваясь в её лицо, с одной стороны имеющее резкие, почти звериные черты, а с другой стороны оставшееся детским. Особенно сейчас, когда она растеряна, настороженна и в голове её сотни вариантов того, что могло случиться с Гилбертом. У Людвига даже пропало желание узнать о том, как они вообще встретились и что этой партизанке надо от его брата. Разумеется, они встречались и во время допроса, и когда отряд попал в плен, но почему эта девушка так волнуется за Гилберта? Волнуется так, словно… любит его? — Мне очень нужно знать, — прошептала она. — Ты говоришь на русском хорошо. Я видела как ты смотрел на Ваню. Эти неожиданные слова не заставили его открыться девчонке. — Es ist nicht leicht in ihrer Gesellschaft stark zu sein, ja*? — спросил вдруг он. — Я не понимаю твоего языка, — тяжело вздохнула Наташа. — Раз уж ты не хочешь на свободу, я пойду. Я сама выясню, что с ним. Она развернулась и пошла прочь. — Sie werden hart für sie sein. Du bist kein Kämpfer und kein Held. Irgendwo tief in dir ein kleines Mädchen bleiben. Aber Sie müssen stark sein. Sie folgen dem Beispiel seines Bruders. Es ist ein würdiger Sache zu tun. Aber auch er hart. Achten Sie darauf, von ihm, als er über dich beobachtet. Das ist meine persönliche Anfrage.* Наташа обернулась на голос Людвига. — Ты так много говоришь, — прошептала она. — Знать бы что все эти слова значат. Одно чувствую — волнуешься ты за кого-то. За семью, быть может, или за друзей. А волноваться надо. Тебе надо. Смерив его, казалось, совершенно равнодушным взглядом, она зашагала прочь, поднимая сапогами пыль в воздух. Людвиг остался сидеть связанным. Он готов был поклясться в том, что в глазах партизанки на миг мелькнуло острое сожаление. Байльшмидта был прав — в душе она остается девчонкой, ребёнком. Только дети могут всё простить. *** Подходя к дверям, что вели в квартиру Греты, Вильгельм вдруг остановился с протянутой рукой. Из-за стены раздавались едва слышные приглушенные рыдания. Грета плачет? Как-то странно всё это. Придя в себя после секундного замешательства, полковник всё-таки постучал, что и намеревался перед этим сделать. Однако после этого рыдания не прекратились, а, кажется, только усилились. Кричать было попросту неприлично, ведь в доме они жили не одни. Шварц в квартире слева наверняка устроился спать, ведь это было его почти что постоянной привычкой — спать после обеда. Вильгельм слышал, что подобная традиция была и у русских. Глупости, после обеда нужно уладить все дела, а отдыхать только вечером. Так думал он сам. Девушка ему не открыла, продолжая плакать. Лангсдорф снова постучался, а потом ещё раз и ещё. Нет ответа. Цокнув языком, он нажал на ручку двери. К его изумлению, Грета даже не заперлась. Стараясь быть тише, полковник вошёл внутрь. Теперь всхлипывания звучали всё ближе и ближе. Когда он вошёл в гостиную, то увидел шпионку, лежащую на кушетке, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её дергались, пальцы изо всех сил сжимали ткань, точно хотели её порвать. Полковнику ещё никогда не приходилось видеть Грету такой. Разумеется, она могла, как и многие женщины Рейха, горевать из-за поражения войск или гибели кого-то на войне. Но она всегда была сдержанной. Конечно, это мог быть и ловкий ход, обман, но плач её сейчас был реален как никогда. если бы Лангсдорф был чуть-чуть наивнее и мягче, это наверняка бы заставило его пожалеть девушку. Впрочем, то, что он сделал, было не далеко от его мыслей. — Грета, — он положил ладонь ей на плечо. — Ты слышишь меня, Грета? Видимо, поняв, что она больше не одна, но не ожидая его прихода, шпионка вскочила с кушетки как ошпаренная и большими, заплаканными, удивлёнными зелёными глазами уставилась на невесть откуда взявшегося у неё дома полковника. — Как ты вошёл? — почти промямлила она, осознавая что отпираться бесполезно. — Было открыто, — ответил Вильгельм. Он стал наблюдать за тем, как она, поправив на себе юбку, направилась к туалетному столику в спальне и, утерев влагу в лица платком, принялась торопливо поправлять макияж. — Ничего не хочешь рассказать мне? — А что ты желаешь узнать? — холодным тоном обратилась она к нему. — Я думала, что тебе от меня ничего не нужно. — Почему ты плакала, Грета? — Это не твоё дело. Оставь меня, пожалуйста. По её, однако, дрожащим губам было видно, что эти слова дались ей тяжело. — Я услышал плач из своей квартиры. — Прости, я больше не буду так громко реветь. Голос у неё тоже дрожал, готовый сломаться в любой миг. Вильгельм медленно опустился в кресло, закинув ногу на ногу. — Может, расскажешь? Грета посмотрела на него холодно. Вернее, попыталась. В её изумрудных блестящих глазах плескалась неуверенность. Действительно, зачем ей ему доверять после всего? И сам полковник тоже задумался об этом. Зачем он рвётся ей помочь после тех фотографий в конверте, когда она — совсем не тот человек, которому можно предлагать свою помощь? — Ну, — он постарался ободряюще улыбнуться, однако явно вышло не очень. — Мы не враги друг другу, Грета. Не враги до того момента, пока не наставим оружие. Я так же, как и ты, служу Рейху. Ты можешь сказать или навсегда хранить молчание. — Ты говоришь не о тех вещах. Не надейся пробить меня на жалость или заставить меня поверить в то, что ты вдруг в одночасье исправился. — Я не собираюсь убеждать в этом кого-либо, потому что сам не представляю, как я должен исправляться. — А ты подумай! — Я должен вернуться в прошлое и взять тебя в жёны? Он думал, что после этой реплики шпионка с треском и скандалом выгонит его из своей квартиры. Но вопреки всем ожиданиям, она медленно повернулась к нему, точно желая взглянуть на его лицо и убедиться, что он не врёт. Странно, ведь обычно Грета после подобных слов жутко бесилась. Эти разговоры были для неё больной темой. — А ты мог бы.? — совсем слабо улыбнулась она, подавив смешок. — Я впервые вижу тебя не такой как обычно и мне что-то тоже захотелось последовать твоему примеру. — У тебя не получится. — Значит, мир? Он протянул ей руку. — Да, — уже спокойно ответила она и пожала её. — Забудь о фотографиях. Сожги их или выброси подальше. — У тебя есть копии? — Я их уничтожила. — Это хорошо. Я бы сказал, отлично. Восхитительно. Так почему ты… — Я скучаю по старым временам в Германии. В моём родном Берлине. Она устремила долгий взгляд в окно. — Мечтаю вновь пройтись по его улицам, увидеть любимые Бранденбургские ворота, выпить чашку кофе в хорошем заведении, что буквально за поворотом от моего дома. Знаю, трудно поверить в то, что такая стерва как я тоскует по таким… пустяковым вещам. Но ведь я всё же человек. А у тебя что? — Генерал недоволен мною. При попытке задержать партизан я потерял двадцать человек, это в четыре раза больше, чем у других. Больше, чем у Шварца или кого-либо ещё. Гальдер думает перевести меня на фронт. — Правда? — Да. Он может изменить своё решение в ближайшие четыре дня, но что-то подсказывает мне, что этого не произойдет. — И ты не пробовал его убедить? — А толку? Что здесь умирать, что там — нет разницы. — Действительно… Несколько минут они молчали, словно бы думая что ещё сказать друг другу. — Но если ты уедешь, ты сможешь писать письма. Сюда или… Я буду присылать их тебе. Грета вдруг хлопнула себя рукой по лбу и тихонько засмеялась. Сама не верила в собственные слова. Что она говорит это теперь, после того как думала, что ненавидит полковника. — В них не будет ничего существенного, — продолжила она. — В конце-концов, что тут может происходить? Мы в глубоком тылу. Я просто… — Спасибо, Грета. Полковник сжал её руку, чтобы она смогла убедиться в том, что он говорит искренне. Девушка долго смотрела на него. Задумчиво и одновременно мягко. — Надин очень повезло, что у неё был такой муж, — произнесла она, наконец, со вздохом. Вильгельм вышел от неё с неприятным осадком в душе. Ну зачем, зачем она напомнила ему про жену? Надо было поскорее избавиться от этих воспоминаний, уйти подальше, забыть, сделать что угодно. Частыми широкими шагами он направился прочь. Шёл долго. Так долго, глубоко задумавшись, укрывшись в себе, что даже не заметил, как миновал последние дома, посты охраны и оказался перед стеной леса, куда ныряла длинная извилистая тропинка. По этой тропинке кто-то из солдат или офицеров в свободное время ходили рыбачить к реке, спрятанной в этом огромном изумрудном море деревьев. Вильгельм замер, смотря на шевелящиеся верхушки и вслушиваясь в почти ласковый шепот листьев. А может ему просто казалось. — Надин, — пел ему лес. Полковник пытался уйти от звуков, закрыть уши, но ничего не получалось. Имя преследовало его всюду и чаща словно звала его за собой, как нежно зовет юная девица, взяв мужчину за руку. Вот он, момент, когда от отчаяния сходят с ума. Вильгельм не мог повернуть назад. Он оглянулся на город, оставшийся за спиной. И вступил в шумящие зелёные волны.