Вчера закончилась весна...

— Скажите, что он может пройти. Ему нечего опасаться, — раздался из-за двери громкий голос генерала Эрмансдорфа. Людвиг решил даже в уме называть его не просто по фамилии, а вместе со званием, поскольку он вполне был этого достоин. Он вытащил Байльшмидта из самого ада, отдал приказ их части переместиться в Могилёв, а это означало, что брат теперь тоже здесь. Его отвели в приготовленную квартиру, скромную и небольшую, но такую, какой вполне достаточно для обыкновенного офицера. Ведь обыкновенного, разве нет? Он про вел там достаточно времени, чтобы свыкнуться с новой обстановкой. Этот город был куда больше чем тот приграничный, более напоминавший захудалое село. Там ему приходилось жить в казарме, наскоро выстроенной где-то на окраине, а здесь он может присесть на мягкий диван, посмотреть на книжные полки с томами, на которых что-то написано по-русски. Некоторые слова он понимал, а порой встречались совершенно незнакомые и очень странные. Русские девушки, две служанки, принесли тогда ему на завтрак омлет, но аппетит куда-то улетучился, и он, с трудом проглотив пару кусочков, отставил тарелку. Когда лейтенант тащился по грязной после дождя дороге, на которую вышел из леса, еда его ещё хоть в какой-то мере занимала. Теперь же он смотрел на неё с равнодушием, даже когда желудок оставался пустым с утра до вечера. Через длительное время его вызвали в комендатуру ранним утром, когда он, в очередной раз выпив чашку крепкого горячего кофе, одел выстиранный китель и тщательно выглаженную рубашку. Остановился перед мутноватым зеркалом, всмотрелся в собственное отражение. «Лицо утопленника», — подумал Людвиг, застегивая все пуговицы до единой. Пальцы его не особо слушались и многие пуговицы застревали наполовину. Он взял свои награды и внимательно взглянул на них. За его спиной, из открытого окна раздавался утренний свист птиц и шелест листьев. Байльшмидт долго следил за блеском этих мелких вещиц, которыми он гордился, и в то же время которых стыдился. Но перед генералом Эрмансдорфом нужно предстать в нормальном виде, поэтому ему ничего не оставалось, как начать возиться с булавками. Машина ждала его снаружи и в скором времени доставила к зданию комендатуры. Услышав приказ генерала, стоявшие с одной и с другой стороны солдаты молча распахнули перед ним двери. Поправив зализанные назад волосы, он про шёл внутрь, стараясь не казаться слишком нерешительным. Он мало что знал о генерале, но двоих людей, сидевших в креслах перед его столом не мог не узнать. Это был его собственный командир — полковник Вильгельм Лангсдорф, а женщина необыкновенной красоты с обаятельной прохладной улыбкой — Генриетта Майер, талантливая разведчица, хотя за глаза её недоброжелатели говорили о девушке как о шпионке. — Людвиг, — Эрмансдорф улыбнулся ему, но только уголками губ, почти незаметно. Лейтенант щелкнул каблуками. — Хайль Гитлер, — он задрал подбородок вверх, глядя на генерала. — Оставьте это, — поморщился тот. — Как себя чувствуете? Что-нибудь требуется? «Мне нужен Иван, и только он, — подумал Байльшмидт, но опустил глаза вниз, как будто бы размышляя. — Он где-то далеко. Увижу ли я его? Все устали от этой войны, и мы, и они. Почему же нельзя всё прекратить?» — Всё просто превосходно, господин генерал, — ответил он сдержанно. Ухо его уловило отдаленный шум, похожий на звон колоколов. — Могу ли я осмелиться узнать причину моего прибытия сюда? — Скажите, какое задание вы выполняли, когда вас взяли в плен? Людвиг бросил короткий взгляд на сидящего Лангсдорфа, закинувшего ногу на ногу. Грета рядом с ним не шелохнулась. У неё была довольно милая бледно-розовая шляпка, укрывавшая темно-русые кудри. Милые ямочки и родинки на лице придавали ей совершенно невинный и очаровательный вид, хотя Байльшмидт слышал много темных слухов о ней. — Я был не на задании, господин генерал. Я прогуливался по лесу, был неосторожен, и прошу прощения за это. Партизаны напали на меня и взяли в плен, чтобы узнать информацию. — Они задавали вопросы? — Не успели. Они готовились уходить из леса, делились на группы. Первые две отправились на запад, насколько я понял из их речи. Ещё две охраняли раненную девушку, судя по всему, их единственного медика. Возможно, она мертва. Также они выделили людей, чтобы отвести мирных партизан на границу, а шестая и последняя группа их прикрывала во время налёта. — Вы можете вспомнить, сколько их осталось? Все ли из последней группы уцелели? — Прошу прощения, господин генерал, это мне неизвестно. Наши солдаты, напавшие на уже опустевший лагерь как будто не заметили меня и я мог погибнуть… — Но не погибли? — Одна из шальных пуль чуть порезала веревку, которой я был привязан. Благодаря этому обстоятельству мне удалось бежать. Лангсдорф почернел лицом. Разведчица рядом с ним тоже выглядела если не удрученной, то порядком взволнованной. Генерал кивком разрешил ей закурить и в воздухе появился приятный дым. Мягкий табак, очень дорогой, с нотками гвоздики и корицы. Сегодня на губах её была яркая красная помада, похожая на кровь. У фройляйн Майер кожа молочно-белая и помада контрастирует с нею. Красивая женщина, жаль, что полковник этого в упор не видит. — Ваша версия событий расходится с версией лейтенанта, — обратился к Вильгельму Эрмансдорф. — Что скажете? Мне не нравятся такие методы. — Я не подозревал о том, что лейтенант попал в плен, да ещё по собственной глупости, — процедил сквозь зубы тот. — Честно говоря, я весьма… удивлён. — И не мудрено, — фыркнул генерал. — С партизанами нужно расправляться. Я дам вам особое соединение, Лангсдорф, в придачу к вашим людям, которыми вы уже командуете. Вы получите возможность спокойно уничтожать их точки. Жгите деревни и села, старосты или сами жители которых причастны к деяниям этих крыс. Не жалеть никого. Будут попадаться солдаты — убивать всех. Пленных не брать. Теперь… документы. Фройляйн, есть новости? — Пока никаких, — ответила Грета, вздохнув, и пустила ещё одно колечко дыма в воздух. — Всё это произошло так внезапно. Гальдер, перед своим отстранением, приказал укрепить границу, чтобы русским негде было прорваться, но… Возможно ли, что советские солдаты уже давно на территории Беларуси? Отлавливают предателей и перебежчиков, расправляются с ними? «Это наверняка сделал отряд Ивана, — подумал Людвиг. — Однако… Если они теперь доставят документы, то вернутся назад. Кто знает, когда ещё мы сможем встретиться. А вдруг он погиб? Он ведь может погибнуть каждую секунду. Мы все очень изменились за этот год. Наши атаки больше не внезапны для русских — они хорошо защищаются и бьются насмерть. Я же знал, я знал, что эта война — особенная. Всё не так как во Франции или Польше.» — Почему мы вообще не озаботились этим раньше? — спросил Лангсдорф. Грета невозмутимо курила. — Потому что ты знал Гальдера, — заявила она. — Пока не прижмет, и пальцем не пошевелит. — Он отстранён, — жестко заявил генерал. — Однако это не означает, что кто-либо из вас имеет право говорить о нем в таком тоне. Уверен, Фюрер поймет его и… Он и разведчица завели какую-то беседу, постепенно переходившую в спор, а Людвиг медленно перевел глаза на сидящего полковника. Вот уж кому точно не стоило доверять. Не стоило доверять его холодной улыбке, резавшей как нож. Не стоило вестись на крепкое рукопожатие или кивок, в котором почудится хоть некоторая доля искренности. В его глазах нет улыбки и никто не видел в них слёз. Они мертвые, светлее, чем камень и темнее, чем молоко. Его руки ледяные, а пальцы длинные и тонкие, поначалу кажущиеся красивыми, идеальными для фортепиано. А потом передергивает от отвращения, когда приходится дотрагиваться до них. И всё же в нём была своя красота. Отталкивающая и одновременно достойная восхищения. Людвиг чувствовал себя некомфортно под взором этого ужасающего и необыкновенного человека. Лангсдорф умел говорить тихо, но все при этом замолкали и слушали как загипнотизированные. Он умел говорить резко и ядовито, умел принуждать и не знал жалости. Многие женщины находили его настоящим красавцем. Но он не был красивым. Жестоким и страшным был он. «Боишься, да, трус? — спросил себя Байльшмидт. — Его боишься. И знаешь, что он знает. Знает про Ивана и про всё. Только молчит почему-то.» Людвига сломать непросто, он сам в этом когда-то убедился. А полковника сломать невозможно. От человека в нём осталась только… тень. Говорящая тень без желаний и чувств. Сердце в нём, наверное, давно уже не бьется, но он живет, сам не понимая почему. Трудно поверить, что в этой тени есть ещё хоть что-то от прежней личности. — Вы можете идти, — встрепенулся вдруг Эрмансдорф. — Я позову вас, если понадобится ваше слово. Отдохните, прогуляйтесь. В городе есть неплохой ресторан, за поворотом улицы. Конечно, не так как у нас, в Германии, но многие офицеры любят проводить там время. Совершенно потерянный и чувствующий усталость, Людвиг покинул кабинет. Если бы имелась возможность, он бы прильнул ухом к двери, так как ему очень хотелось узнать планы этой троицы. Однако солдаты, охранявшие вход, не позволили ему сделать это. Решив, что с ними лучше не связываться, лейтенант последовал обратно по коридору, насвистывая что-то своё. Выходя на улицу, он решил не вмешиваться ни во что, его не касающееся и продолжать жить так, как раньше. Это глубокий тыл, тут полно бойцов и никто его не тронет. У них нет даже подходящих обвинений, чтобы отправить его в Гестапо или сразу на расстрел, и это успокаивало. Свистя уже чуточку громче, он зашагал по мостовой. Каблуки стучали по камню, сапоги были начищены, пожалуй, слишком усердно. Испуганные горожане, те, кого не сгоняли на постройку крепостей, спешили по улицам. Собственно, оккупация в таких местах как Беларусь и Украина, проходили достаточно мирно. Здесь было много населения, не желавшего воевать, а находились даже противники большевиков, но больше было тех, которым всё равно, под какой властью спины гнуть. Они работали себе, работали — что на русских, что на немцев, или на кого-нибудь ещё. Факт оставался фактом — не будь здесь партизан, это был бы тихий город с тихими окрестностями. Именно поэтому Людвигу здесь понравилось. Город был разрушен только на окраинах, и то это были какие-то слишком уж старые дома, место которых было расчищено для построек казарм, которые велись достаточно быстро. В центре же города, и чуть-чуть дальше сохранилось почти всё. Около здания, где располагалась небольшая кондитерская, девочка играла в «классики», прыгая на одной ножке по квадратикам, начерченным мелом. Одета она была в легонькое платьице, но тонких ножках белые гольфы и туфельки, а волосы, отливавшие золотом, заплетены в две длинные косички, заканчивавшиеся голубыми бантиками. Она здесь одна. Почему? Людвиг невольно останавливается, чтобы за ней понаблюдать. Он ведь тоже когда-то играл со своими товарищами в «классики». Давно-давно, ещё в школе. Он не знал, ходит ли эта девочка в школу, но её непринужденный вид, как будто и не было вовсе войны вокруг, заставил его на миг представить себя снова в Берлине. Потому что там тоже есть такие девочки. Сахарные куколки, с мило розовеющими щечками и в таких же платьицах, гольфах и туфельках, чистенькие и с бантиками. Дети — самые жизнерадостные существа на всем свете. Хотя бы ради них стоило прекратить эту войну. Лейтенант поправил фуражку и зашагал дальше. Девочка вдруг повернулась к нему, застыв на одной ножке. Людвиг заметил, что у неё очень красивые зелёные глаза. Только вот смотрели они не очень приветливо. Нет, не злобно, но, может быть, устало. Брови немножко нахмурены, а кусочек мела зажат в маленьком кулачке. На вид ей не больше восьми-десяти. «Что мне сказать ей? — подумал вдруг офицер. — Оправдаться перед ней? Спросить, почему она одна? Наверное, лучше просто поприветствовать её. Но ведь это не генерал, чтобы вытягиваться перед ним, щелкать каблуками и кричать привычные слова. А „здравствуйте“ будет звучать слишком взросло для неё. Как же поступить? Я совсем забыл это слово… Ну же! Он было таким простым!» Девочка встала на обе ножки. Она больше не прыгала по квадратикам. Как будто бы с интересом воззрилась на мужчину. Маленькая и беленькая, как ангелочек. — Привет… — пробормотал с жутким акцентом тот. Ребёнок покосился на него чуть боязливо. — Привет, — повторил Людвиг как попугай, чувствуя себя дураком. Девочка бросила мелок на асфальт и убежала — только мелькнули в узком переулке косички с голубыми бантиками, платьице… «Наверное, меня уже дети боятся», — с горечью подумал лейтенант, но, подойдя к расчерченным «классикам» поднял кусочек мела и осторожно положил себе в карман. Пускай будет крошиться, однако если он ещё когда-нибудь повстречает эту девочку, он обязательно его ей вернет. Сверху, откуда-то с балкончиков раздался женский возглас на русском: — Катя! Катюша, где ты? Людвиг поднял голову. На него смотрела молодая женщина с короткими русыми кудрями и настороженными голубыми глазами, в платье и переднике. Девочка очень похожа на мать, разве что глаза у неё зеленые, наверное, отцовские. Байльшмидту вдруг отчего-то стало стыдно. Женщина несколько секунд смотрела на него без всякого выражения, а затем резко исчезла с балкона. Хлопнула дверь. Ещё один человек, кого лейтенант испугал на своём пути в ресторан. Вздохнув, Людвиг поспешил убраться с этой улицы и свернул на другую, где на балкончиках пестрело такое же обилие цветов. Люди продолжали жить, это было видно. Даже в оккупации заботились о растениях и о том, чтобы дом выглядел красиво. И вот на первом этаже вместо цветов ярко выделялась вывеска и большие двери, гостеприимно распахнутые хозяином заведения. Лейтенант узнал в нём ресторан по льющейся из зала музыке. Кто-то играл на рояле. Отбросив в сторону какую-то лёгкую полупрозрачную занавесь, он вошёл внутрь. Играли Шопена, вальс №7, до минор. Занимался этим, собственно, какой-то солдатик, наделённый несомненным талантом в музыке. Пальцы его буквально летали по клавишам. Слева от возвышения с музыкальным инструментом, чуть дальше и в соседнем помещении сидели немецкие офицеры — кроме успокаивающих нот слышалось ещё и постукивание ножей и вилок. Кого-то из сегодняшних гостей Байльшмидт узнал, а кто-то был ему вовсе безразличен, потому что прежде он его никогда не видал. Но брата он тут не увидел. Интересно, чем тот занимается? Впрочем, сейчас это не слишком и важно. Подсев к своим сослуживцам, расположившимся неподалеку от рояля, Людвиг некоторое время переговорил с хозяином, который выполнял в заведении ещё и функции официанта и хорошо понимал по-немецки. Тот, внимательно выслушав, упорхнул куда-то. Именно упорхнул — двигался он почти в такт музыке. — Прошу прощения, — сказал он сослуживцам, нескольким младшим офицерам. — Надеюсь, вы не будете против, если я побуду в вашей компании? — Разумеется, господин лейтенант, — они все ему улыбнулись, но Людвигу показалось что улыбки насквозь фальшивые. Охота выпить пива, а у офицеров на столе только вино, которое он никогда не любил. Из вежливости пришлось согласиться попробовать. Мол, как хозяина пришили при оккупации, мигом все бутылочки пооткрывал — самым молодым двадцать лет. Вино хорошее, но лейтенанту всё равно не нравилось. Вскоре ему принесли его заказ. Решил-таки попробовать русскую еду и с неким удовлетворением отметил, что аппетит вернулся, потому как целую тарелку сытных щей он уплел за несколько минут. — Голодали, небось, в плену-то? — спросил какой-то улыбчивый фельдфебель, когда бутылка вина пустеет и он щелкает пальцами, требуя подать следующую. — Было дело, — отвечает Людвиг, вяло пожимая плечами. Он никогда не чувствовал себя комфортно даже в небольшой компании, а в толпе уж и вовсе терялся. особенно если эта толпа только на тебя и смотрит. Однако он пришёл сюда последним, а значит «допрашивать» будут именно его, потому как все остальные о себе уже рассказали. — Расскажите о русских, — попросил кто-то со смешком. — Видели эти их деревни? Хлев какой-то. Не понимаю — зимой в избах, наверное, холод собачий. Никогда не видел такого убожества. — Скоро ты вовсе смотреть на него не сможешь, Фридхельм, — выдал шутку другой собеседник и все расхохотались. У Людвига смех не искренний, через силу. Он думал о Ване и о том, что в этих, на первый взгляд, убогих хибарах мог вырасти такой чистый душой человек как русский старшина. — Так ведь там эти… — фельдфебель снова защелкал пальцами — на сей раз по привычке, пытаясь вспомнить. — Печки у них. Они на них и спят, и еду готовят, и дом отапливают. Звери. «Может, и звери, — подумал Людвиг, — но честные и добрые.» — А в городах у них не так уж и плохо, — присоединился он неожиданно к разговору и трижды обругал себя за внезапный порыв. — Сами посмотрите. Цветы на балконах, рестораны, кондитерские… Машин нет, ну и что? И население смирное. — Да, — протянул фенрих в новеньком кителе и закурил. — Но, а самое-то главное? Бабы, ага, — он заухмылялся при виде ответных усмешек. — Тут неподалеку одна девушка живет. Зайду к ней сегодня вечером, как полковник отпустит. Мужа у неё на войне убили, живет с дочкой — так ничего. Пора ребёнку уже понять что к чему, верно? Людвигу вдруг захотелось уйти. Эти грязные разговоры здорово действовали ему на нервы и что-то подсказывало, что женщина с балкона — та самая дама, к которой фенрих собирался заявиться, напившись вина. Конечно, в том доме могут жить такие же женщины — в конце-концов многие из них потеряли мужей на войне и остались с детьми. Однако Байльшмидту что-то не давало покоя. Смутные догадки и ужас, стоило ему вновь представить милую девочку, игравшую в «классики» перед кондитерской. — А вы, господин лейтенант? — фельдфебель налил ему ещё вина и Людвиг схватился за бокал как за единственное спасение. — Уже нашли себе кого-нибудь? Русские девушки очень красивы. Если бы фюрер не думал уничтожить славян, я бы женился на одной. Хотя можно поступить иначе — оформить бумагу и отправить её в Германию. Моей старой матери как раз потребуется прислуга в доме. — Я здесь воюю, Штумпфеггер, — заметил Байльшмидт и, щелкнув портсигаром, вынул ещё одну сигарету. — Воюю, а не с куртизанками развлекаюсь или дышу винными парами.  — Алкоголь — он такой, господин лейтенант, — засмеялся человек по имени Фридхельм, по званию числившийся унтер-фельдфебелем. — Он нас убивает, но в то же время лечит! Хохот подвыпивших товарищей наскучил Людвигу, но он не мог просто встать и уйти. Лейтенант выдавил из себя некое подобие смешка и позволил наполнить свой бокал снова, в последний раз. Он подметил, что немногие из его сослуживцев умеют смаковать такой напиток — разве что наученные или детишки аристократов. Людвиг вино пил очень редко, но знал как это делается. Офицеры, вылакав столько, сколько он не пил за год, совсем перестали контролировать свои языки и слова, которые с них слетали. — А слышали, что курьер с документами мертв? — шепнул остальным фельдфебель и пьяно захихикал. — Теперь начальству достанется. Один вопрос — как они планируют всё это разгребать? — Да Господи, чего там, — фыркнул фенрих, который почти лежал, уткнувшись носом в стол. — Они же, ик… Умные люди. Без нас разберутся. Ганс, налей ещё. — Может быть, хватит? — Людвиг спросил с участием в голосе, в то время как уже начинал раздражаться. — Нет, господин лейтенант. Вы уж, ик… Меня извините. Дайте напиться — у меня, ик… Товарищ умер. В прошлом месяце. — Это правда, — подтвердил фельдфебель. — Сами хоронили. Потом пришли новобранцы в часть и стали имена называть. А мы им… Говорим: «Если через неделю ты ещё будет жив, тогда и скажешь нам своё имя.» «Да, — подумал Людвиг. — Безымянные мальчишки. Кто знает, сколько осталось их в земле?» Наконец, ему удалось уйти. Вежливо поблагодарив офицеров за беседу, он направился к выходу, откинул ту самую полупрозрачную занавесь и оказался на свежем воздухе. Снаружи уже стемнело. Он и не заметил, как просидел в ресторане целый день, выслушивая истории. Несмотря на то, что, но ровным счетом ничего сегодня не сделал, лейтенант чувствовал себя жутко уставшим. Чертыхнувшись, он поплелся обратно домой, мрачно подумав, что сейчас снова придется выбраться на эту улицу с кондитерской и квадратиками на мостовой. Шаги его были уже не столь бодрыми, как часы назад. Людвигу хотелось спать, глаза слипались и он безуспешно тёр их кулаками, точно стирал непрошеные слёзы. Проходя мимо кондитерской, он взглянул в её сторону. Магазин был закрыт, свет в окнах не горел. Меловые квадратики пустовали. — Плохой сегодня день, — громко выразился на немецком лейтенант и побрел дальше, по-прежнему, как обиженный ребёнок, потирая глаза кулаками и шмыгая носом. Шмыгал он всего лишь потому, что умудрился простудиться в сыром после обильных дождей Могилёве. *** Йохана Герца здесь знают почти все. Знают, что днем он обычно не бывает в ресторанах, а приходит только под вечер, когда толпа офицеров займёт почти все столики. Почему именно почти все? Потому что каждый из них знает Йохана если не лично, то слышал о нём от других. Его место обычно прямо рядом с роялем, потому что Герц любит музыку и обычно этой же музыкой вдохновляется. Если же кто-то задумывал занять его любимый стол, дерзнувшего вежливо предупреждали об опасности и рискованности такого предприятия. Новички привыкли считать, что Йохан Герц — это какой-нибудь здоровенный старый офицер, пугающий всех своей силой и только поэтому перед ним так расшаркиваются, позволяя выбирать где сесть. Но нет. Йохан Герц не похож на типичных представителей СС — он не относится презрительно к вермахту, не смеется над неуклюжими солдатами. Имея звание оберштурмфюрера, достаточно высокое для его лет, он оказывается совершенно не пугающей и не отталкивающей личностью. Наоборот — некоторым хочется над ним посмеяться, однако целая команда доброжелателей встает на защиту человечка. Человечка, который, по мнению многих, попал совсем не туда. Ему около тридцати. Он среднего роста, а фигура его совсем не угрожающая — больше, наверное, даже женоподобная, такая, что удивляешь как этот человек вообще может быть фронтовиком. У него нет мускулов, руки и ноги тонкие, но китель успешно скрашивал эту хилость, делая его чуточку более мужественным. На его коже нет загара, она бледноватая, но не серая как это бывает. Эта бледность приятная, фарфоровая. Черты лица у Йохана самые обыкновенные и он почти ничем не выделялся из толпы — пожалуй, это к лучшему. У него аккуратный остренький нос, впалые щёки и улыбчивые губы. Правда, улыбка эта часто извиняющаяся, тихая, словно бы он предпочитает не вмешиваться ни во что и сидеть в сторонке. Нет, она вовсе не подлая. Просто такой он человек, Герц — его природа, к счастью, подлостью явно обделила. А ещё он просто обожал свою фуражку снимал её, разве что, перед высшими чинами. Единственное, чего ему не хотелось видеть — кокарду в виде черепа. Она напрочь лишала его спокойствия. Те, кто толком его не знает, склонны думать, что Йохана отправили на фронт если не насильно, то основательно пригрозив. Да, такие случаи отнюдь не были редкостью. Впрочем, его считали и скрытным, поскольку детали своего прошлого от открывал только когда ему самому этого хотелось, а любопытных людей Герц недолюбливал, как недолюбливал слишком назойливых журналистов и фотографов. С ними ему лично встречаться не приходилось, но ведь откуда-то эта неприязнь взялась? Итак, все знали, что в ресторан он придёт только вечером, и этот день не был исключением. Ещё у входа его приветствовали несколько знакомых, уже прихвативших где-то дам и, как позднее заметил Герц, обильно угощавших их шампанским, которое они принесли с собой. Внутри царил настоящий ажиотаж. Кто-то из солдат, безупречно игравших на рояле, сидел за клавишами и услаждал слух публики чем-нибудь новеньким, но потом раздался тихий треск и хозяин поставил пластинку в патефоне. Патефон, к слову, тоже привезли немцы. Все оценили эту вещь и были рады ей несравненно больше, чем лирическим вальсам и порядком надоевшим полькам, нагонявшим тоску и скуку. Йохану тоже пластинка понравилась, однако рояль он всё-таки любил больше. Но если уж большинство «за»… Ловко лавируя между столиков, он нашёл своё любимое уютное местечко и присел. Фуражку так и не снял, низко наклонился над столом, вытащив из большого вшитого внутри кармана книжечку в темно-красном кожаном переплёте. Оттуда же вынул забытую между страниц ручку. Герц всегда забывал и оставлял ручки прямо в записях. Йохан любил писать с детства. Тогда ему казалось забавным выводить все они буковки, цыферки, закорючки на бумаге, но теперь записи и ведение дневника — единственный по-настоящему занимающий его досуг. Другие офицеры с удивлением косятся на обершмурмфюрера, жадно записывающего что-то в книжечку, а потом принимались подшучивать над ним. Герцу нравилось их слушать. Некоторые шутки он даже специально сохранял у себя, чтобы послать с очередным письмом родным. Сестра, наверное, удивляется что ещё находятся варианты, которые она не перебрала. Вообще-то Герц не очень расположен к спиртному, однако дабы не остаться в стороне, вежливо попросил хозяина принести бутылку вина. Всё он, разумеется, не выпьет, зато можно оставить каким-нибудь поздним гулякам, ведь он уходит отсюда ближе к полуночи. Сидит до самого закрытия. — Прошу вас, — хозяин едва ли не в ноги ему кланялся, а Йохан мысленно просил, чтобы он этого не делал. Но легко принял у него тяжелую бутыль и поставил на стол. — Danke, — улыбнулся он своей обыкновенной извиняющейся улыбкой, вынул из портмоне деньги и расплатился. Затем, на всякий случай, повторил по-русски, который довольно хорошо знал. У него приятный акцент, такой же приятный как и голос, мягкий и не дребезжащий. — Спасибо. — Ich verstehe Sie, Herr Hertz*, — хозяин показал неровные желтоватые зубы. — Wie immer*, — засмеялся Герц. У Йохана доброе сердце и он жалел людей из вермахта за то, что его товарищи, тоже служившие в СС, позволяли себе насмехаться над доблестными солдатами. Он жалел всех, кому было тяжело, и любил всех, кто кто был неравнодушен к чужому горю. Ручка снова запорхала над страницами красной книжечки, находящаяся в умелых тонких пальцах, идеально подходящих для какого-нибудь музыкального инструмента. Но… Почему обязательно «какого-нибудь»? Герц играл на скрипке. Часы протекали незаметно. Знакомые офицеры с какими-то барышнями пили шампанское — бокал за бокалом. Йохан со слабым интересом следил, как меняют пластинки. Он писал, писал… Пил вино и снова наклонялся над столом, неловко пряча содержимое книжки ладонью. К нему подходили, здоровались и снова отходили. Оберштурмфюреру это не слишком помогало — он продолжал свой труд, а пальцы его измазывались чернилами. — Занятно, — произнес голос по-немецки над его головой и Герц резко захлопнул книгу, как ребёнок, рассматривавший важные документы отца. — Незачем так подкрадываться, — на том же языке ответил он и улыбнулся, заметив на человеке знакомую шляпу. — Что-то случилось? Я работаю. — Есть что обсудить, — не терпящим возражений голосом отозвался человек. Туфли, испачканные в грязи после дождя, брюки, глухое пальто, шляпа. Никто иной. — Идешь с нами. Сейчас же. — Вы понимаете, что это опасно? Меня могут раскрыть. Приходите ко мне в квартиру, если… — Идем, — голос снизился до шёпота. — Ты нужен подполью. Сейчас. Герц огляделся по сторонам. — Хорошо, — вздохнул он и с разочарованием спрятал книжечку и ручку во внутреннем кармане кителя. Человек в шляпе, кажется, усмехнулся. А затем, как призрак, поплыл к выходу. Оберштурмфюрер вынул из портмоне двадцать марок, положил их на свой любимый столик рядом с роялем, и поспешил за потревожившим его гостем.