Вчера закончилась весна...

— Что значит, они ушли? — разозленным тоном проговорил Вильгельм, сидя у себя за столом и перебирая какие-то бумаги. Грета сидела на диване и лицо её не выражало совершенно никаких эмоций кроме жесткой маски холода. Зато у стола полковника стоял солдат, выглядевший испуганным и смущенным одновременно. Многим было известно мастерство Лангсдорфа расстреливать провинившихся бойцов прямо у себя в квартире. Конечно, в Могилёве он пока не успел натворить ничего подобного, это произошло в совсем другом месте, и тем не менее этот слух многим не давал покоя. Бойцов чуть ли не насильно приходилось заставлять вступать под командование кровожадного командира, не прощавшего ошибок. Многие говорили о нём как об одном из самых жестоких людей. И это действительно было в некоторой степени так. Впрочем, Лангсдорфу было всё равно, что о нем болтали. Многое было преувеличено, однако несколько грязных пятен в его биографии всё же имелось, и смыть их ничто не могло. — Когда мы вошли в кабинет, там был только бургомистр, и он сказал, что к нему никто не заходил, — пробормотал солдат. — Ещё у дверей дежурили двое полицаев из местных. Они подтвердили, что никого не видели. — Окно там было открыто? — отстраненным тоном поинтересовалась Грета, покуривая сигаретку. — Твоего мнения никто не спрашивал, — огрызнулся вдруг Лангсдорф. Он с удовлетворением отметил, что синяк на её щеке был поставлен в точности там, где ему хотелось — видное место, сразу заметно и бросается в глаза. Он ударил её прошлой ночью, краснота не сошла, а вместе с ней появилось и синеватое пятно. Разведчица сохраняла спокойствие и лишь посмотрела на него с искренней ненавистью. Её часто можно было заметить. Вильгельм к этому привык. Ненависть к нему всегда с ней с тех самых пор, как он женился на Надин. Потом она умерла и Грета помчалась к нему радостная, полагая что теперь всё кончено, они будут вместе и никто им не помешает. Но он был к тому времени уже мертв и со смехом воспринял её предложение. Она была ему не нужна. Ему никто не был нужен. И вот по сей день она таит обиду и злость, и мечтает расквитаться с ним. Только повода всё никак не найти. — Прошу прощения, господин полковник, — неуверенно проговорил солдат. — Но даже с вашего приказа мы не имеем права задерживать господина оберштурмфюрера без официального обвинения. — Я обвиняю его в предательстве и требую смертной казни, — рыкнул полковник. — Неужели это так неясно? До меня дошла информация, что Герц… — С вашего позволения, — сержант выпрямился, — он — господин Герц. — Не тебе меня учить, сопляк! Я требовал схватить его и привести ко мне! — Генерал Эрмансдорф сказал, что приказ отменен лично им. Господин оберштурмфюрер может заниматься своими делами. К тому же, нашелся свидетель, охранявший двери комендатуры. Он подтвердил, что господин Герц не занимался ничем подозрительным, а вошел сюда с информатором, обещавшим рассказать о сопротивлении. — Он видел, как оберштурмфюрер выходил позднее? — Нет, ему было приказано отдыхать, а смена караула должна была вскоре произойти… Значит, у Герца было по крайней мере несколько минут на то, чтобы скрыться со своим сообщником, пока не поставили нового солдата. Его все обеляют как могут, но Вильгельм поклялся, что уличит его в предательстве, обязательно! Не может быть, что он настолько честен и добр! Если добр — значит, слаб. Значит, не выполнял приказов об отправке еврейских семей в концлагеря. Где же тогда эти семьи сейчас? — Отыщите его и скажите, что я приказываю ему явиться ко мне, — сказал полковник, нервно постукивая пальцами. — Но господин генерал уже всё… Не выдержав, Лангсдорф выхватил из кобуры оружие. — Ты, наверное, уже слышал, что я застрелил парнишку вроде тебя, когда он отказался выполнять приказы? У тебя есть час на то, чтобы его сюда привести. Не приведешь — и тогда уже генерал тебе не поможет. Ясно?! Вздрогнув от этого почти крика, сержант взмахнул рукой и исчез за дверями. Устало выдохнув, Вильгельм бросил пистолет на стол и откинулся на спинку кресла, массируя виски пальцами. Грета выдохнула ещё одно колечко дыма и посмотрела в окно. Не удержавшись, полковник посмотрел на неё. Наверное, она тоже устала от той ненависти, что точила её изнутри. Когда гниешь и пытаешься казаться чем-то сильным, укрываешься за жестокими словами и усмешками как за щитом. Не впускаешь в него постороннее зло, и не впускаешь добро. Ты живешь, но не по-настоящему. Ешь и не чувствуешь удовольствие от еды, идёшь по городу под теплым ветерком и солнцем — а они кажутся тебе отравляющими тебя ещё больше. Если ты уже много лет не видел света, он становится для тебя ядом. Это не жизнь. Это даже отдаленно не напоминало её. Так, блеклая тень. И ты не человек. Ты — маленькое сморщенное существо, боящееся каждого изменения в этом мире. Ты прячешься и страшишься. Вильгельм был готов совершить новое убийство невинного человека, готов был убить хоть сотню людей, лишь бы больше никто не осмелился надломить его щит, разрушить его оборону. Ему не вернут чувства, так зачем из-за этого страдать? — Грета, — позвал он разведчицу. Она сидела и молча курила, холодная, мертвая. Да, красивая, но мертвая. — Ты не виновен в том, что выбрал не меня, — сказала вдруг она с едва заметной улыбкой. — Я понимаю. — Ничего ты не понимаешь, — разозлился он снова. — Ты думаешь, что знаешь всё, но ты не права! Ты просто пытаешься меня утешать. — Именно так, — горько усмехнулась она. — Иногда и мужчинам требуется утешение. Не только мы, женщины, можем проливать слёзы над убитыми сыновьями. Послушай, с чего ты так хватаешься за этого Герца? Если уж генерал… — Я не верю в его невиновность, — покачал головой Вильгельм. — Я был здесь всем. Я чувствовал, что я всесилен. А потом появился он. Кот, у которого лишь шерсть окрашена в другой цвет. И он не боялся меня, не склонялся передо мной. Я не хочу быть с ним равным. Я хочу, чтобы его не стало. Этот оберштурмфюрер не гордец, он не умеет гордиться! Он общается с этими отбросами-славянами как с равными, и как после этого ты осмеливаешься утверждать, что он нам верен? Нет, я буду как пёс вынюхивать, где он и что делает не так. Чувствуя внезапную жажду, он налил себе из графина воды и осушил стакан одним глотком. Грета посмотрела на него, кажется, с притворной грустью. След от руки ярко краснел на её лице. Даже пудра не могла его полностью скрыть. Вильгельм впервые за всё время слабо пожалел о том, что причинил ей боль. Грета была удивительно красивой женщиной. Но он бы не полюбил её. Его идеал был мертв и изгнил в сырой земле на старом кладбище Берлина, пахнущем сыростью, с покосившимися крестами кое-где. Забытая могила, о которой знали только родители Надин и он сам. Маленькая каменная плита под раскидистым дубом. Да, он почти представил это место со всеми его запахами и прохладным ветром. — А ты не думал когда-нибудь, что делаешь что-то не так? — спросила разведчица. — Я всё в этой жизни сделал правильно. Покарал жену за измену, заставил себя жить после её убийства. Думаешь, что-то в этом мире ещё способно испугать меня? Пинок в грязь, кровь на руках? Нет, этого мало. Очень мало. Он почти слышал, как звонили колокола в церкви, когда тело Надин отпевали. Она лежала вся в белом, в цветах, с тем же умиротворенным лицом. По ней скорбели все. Даже он — совсем немного. А потом одернул себя — ведь она была изменницей. К чему её жалеть? Страшно было убивать её, но отнюдь не хоронить. Хоронил жену он с легким сердцем. Ибо тогда он уже был мертв. Мертв вместе с ней. — Тогда меня уже тоже ничто не испугает, — улыбнулась вдруг разведчица и показала висящий на ленте Железный крест, принадлежавший майору Шварцу. — Как? — слегка опешил полковник. — Сначала я хотела его просто отослать, но потом подумала… А к чему так мелочиться и хлопотать? Одна за другой, на столе перед ним появились вещи — фуражка майора, его награды и, наконец, принадлежавший ему платок, покрытый пятнами засохшей крови. Лангсдорф удивленно посмотрел на женщину. — Когда… Когда ты успела? — Уже как три недели. Она подошла к нему почти вплотную, заглянула в глаза и взяла в ладони его лицо. — Теперь ты видишь, что я готова? — Вижу, — ответил Вильгельм, не отнимая её руки от себя. В её изумрудно-зеленых глазах плескалось торжество, а губы были такими алыми, что казалось будто бы она сама вцепилась полковнику в горло и кровь осталась на молочно-белой коже. — Знаешь, я всегда любил только одного человека… — Да, — выдохнула она ему почти в губы, ноготками вцепившись в его плечи. — Твою подругу, Надин Шиллер. С этими словами он сомкнул пальцы на белой шее разведчицы, сжимая их всё крепче и крепче… *** Они вылезли через окно, которое, к счастью, находилось на первом этаже, и замерли, крепко прижавшись к стене. Герц шумно выдохнул и Иван дернул его за руку, призывая сохранять тишину. Сам оберштурмфюрер слышал, как в тот же миг открылась и заскрипела дверь, а затем раздались шаги. Бургомистр, выпроводивший их из своего кабинета как раз вовремя, снова устроился в своем кресле и, судя по всему сохранял ледяное спокойствие. Единственное качество, которое нравилось в нём Йохану — в трудный момент оставаться собой и не юлить. Бургомистр был хорошим актером. Таким хорошим, что как-то с трудом верилось, что когда-то он был смотрителем станции. — Ни звука, — сказал старшина и Герц послушно кивнул. Он и сам понимал, что сейчас не время для выяснения всех обстоятельств. Необходимо было скрыться прежде, чем солдаты поймут что их нужно искать в городе. Но кто мог узнать о том, что они пришли к бургомистру договариваться о встрече сопротивления с русскими солдатами? Сержант, охраняющий двери? Нет, не похож он на доносчика. Значит… Грета шпионила за ним? — Это не я вызвал солдат, — произнес Герц, вслушиваясь в голоса. — Это… — Тихо ты! — буркнул старшина. — Из-за тебя ничего не разберу. — Ты и не поймешь — они говорят на моем языке. — Ну и что там? Солдаты спрашивали у бургомистра, не был ли у него кто-нибудь сейчас и не заходили ли к нему до этого какие-нибудь посетители. Прозвучало его имя. Герцу стало не по себе. Что это значит? Неужели его всё-таки засекли в пособничестве сопротивлению? А ведь он предупреждал бургомистра, что им нельзя встречаться в открытую. Что же теперь делать? — Они ищут меня, — уверенно произнес Йохан. — Зачем? — удивился старшина. — Ты-то им на кой-сдался? — Сам не понимаю. Но они говорят обо мне. — Стой… А бургомистр?! Ему хоть можно доверять? — Бургомистр ответил, что здесь никого не было. Кажется, мы спасены. — Нет, отсидимся. Герц схватил Ивана за руку. — Ты не понимаешь, — вздохнул он. — Надо уйти от комендатуры. Сейчас сюда сбежится весь гарнизон и тогда вам уж точно не добраться до своих, старшина. Верьте мне. Брагинский посмотрел на него внимательно, вздохнул и огляделся. — Нас точно никто не будет спрашивать? — осведомился он. — Никто. Если честно, Герц сам не был точно уверен, но сейчас необходимо было убедить в своей правоте Ивана, а уже после разбираться. Вдвоем они осторожно вышли из-за здания и слились с толпой на многолюдной улице. Как и ранее, Йохан шагал впереди, потому что Брагинский явно боялся потерять ценного пленника (или уже не пленника?) из виду. Впрочем, у Герца имелся шанс, так как Иван часто оглядывался назад в поисках видимой погони. Но он не желал подрывать доверие человека, который единственный ему хоть в чем-то поверил. Понятно, что ситуация была не очень — его разыскивали и если бы сейчас кто-то вздумал его остановить, вышло бы с провалом. Сейчас Йохан думал только об одном — добраться до леса и рассказать русскому полковнику о случившемся. Вот только… Прислушается ли Белов к его словам? Ведь ему только и нужен был какой-нибудь повод, чтобы объявить Герцу смертный приговор. Он с легкостью сможет сказать, что именно оберштурмфюрер подстроил появление солдат. И тогда, возможно, даже Иван не спасет его. — Я здесь ни при чем, — попытался он снова убедить старшину в своей невиновности. — Да знаю я, — вздохнул обреченно тот. — Иди той же дорогой, которой мы шли. И не разговаривай. Я за тобой слежу. Захочешь бежать — и превращусь в добропорядочного гражданина, который задержит тебя до прихода немцев. Герц вздохнул. Удивительно, как этот русский всё ещё ему не слишком-то доверял. Йохан мог в любой момент кликнуть полицаев или стоявших около комендатуры солдат, и тогда, даже если бы старшина вздумал в него стрелять, его бы в любом случае скрутили. Сейчас же никто не обращал на них внимания — люди проходили мимо, не особо зацикливаясь на поднявшейся суматохе. Кто-то выскочил из здания администрации, что-то объявил и оберштурмфюрер понял, что ретироваться необходимо поскорее. — Уходим, — он потянул старшину за собой в узкий проулок. Иван неохотно, но всё же последовал за ним. Миновав пару небольших пустынных улиц, они прошли несколько жилых кварталом, и вскоре оказались прямо около леса, куда от асфальтированных дорог шла едва заметная, протоптанная тропка. Тут, по крайней мере, можно было немного передохнуть. — И что теперь? — произнес Брагинский, отдышавшись. — Тебе нельзя вернуться к своим? — Можно, — выдохнул Йохан. — Генерал стал бы лично разбираться. Они не имеют никакого права арестовывать меня без его согласия. Я ведь состою в СС, это — особое подразделение. Даже если приказ отдал полковник, который фактически выше меня по званию, это ничего не меняет. Он сам, по крайней мере, надеялся на это. После того, как он увидел отпечаток руки на щеке Греты, ему почти что открылась истинная сущность Вильгельма Лангсдорфа. Непонятно только было, как он догадался о его связи с сопротивлением, если догадался вообще. Немного посидев, они поднялись на ноги и стали уходить вглубь леса. Герц хотел было заикнуться о том, что ему нужно вернуться в город и объясниться перед всеми, но он благоразумно оставил своё предложение у себя в голове. Не хватало только получить себе лютого врага в виде русского полковника Белова, который, как он сам говорил, когда-то попадал в монету с двухсот метров. Пусть подобные достижения и остались в далекой молодости, но что-то подсказывало оберштурмфюреру, что полковник по-прежнему силен и крепок. Значит, противостоять ему — всё равно что бросаться на высокую стену. — И что мы теперь сделаем? — спросил он, слегка обгоняя старшину — судя по всему, у того была травма ноги. Он чуть-чуть прихрамывал и морщился от боли. Вот почему ему было так трудно бежать. — Не знаю, — отмахнулся старшина. — Вернее было бы тебя пристрелить, а затем спокойно уйти, потому что документов в городе нет… — Но бургомистр мог бы вам помочь. У них сеть до самого Бобруйска. Наверное, поддержка вам не помешает. Как-никак, вы — единственный отряд в Беларуси, который так свободно разгуливает по оккупированной земле. — Не сказал бы, что свободно, — усмехнулся Иван, продолжая прихрамывать. Они миновали несколько лесных опушек и вышли к небольшой речке, совсем крошечной. Однако её хватило для того, чтобы наклониться и смыть грязь с лица. — Во-первых, в столкновении с немцами в последний раз мы потеряли большую часть нашего отряда. Во-вторых, за нами должна быть погоня — хозяин, приютивший нас, оказался той ещё сволочью. В общем, мы уже сполна поплатились. Надо было выступать в составе какой-нибудь армии, а не… — Глупо было надеяться на то, что человек, едва не попавший в гестапо, приютит вас без последствий… — Ты ничего не понимаешь, Герц. Ты не можешь этого понять. На твою территорию не вторгались те, с кем ты ещё недавно заключал пакт о ненападении. Твою деревню не сжигали, а твою мать с сестрой не убивали вместе с её жителями. Вам всем кажется, что вы, немцы, душой такие же чистенькие, как ваши воротнички, но это не так. Йохан остановился, непонимающе глядя на старшину. — Может быть, я не понимаю, но я могу… — начал он уверенно, а в тоне его зазвучали нотки оправдания. Брагинский остановился. Деревья шумели кронами над их головами. Иван выглядел одновременно печальным, уверенным и раздосадованным. — Может быть ваша страна гораздо более продвинутая чем наша, но подумайте, какую цену вы заплатили за свой прогресс. Теперь у вас на улицах разрешено, разве что, петь хвалебные оды вашему Фюреру. Вы не можете говорить что думаете, а за паникерство, как я слышал, в Германии расстреливают. Вы пользуетесь многими благами, но они вас счастливыми не сделают. Возможно, в этих оккупированных землях кто-то благодарен вам за то, что вы пришли и освободили нас от якобы «большевистской заразы». Кто-то благодарен вам за вещи, что вы принесли сюда. Но спросите тех, у кого фашисты вырезали всю семью — что они чувствуют? Спросите тех, кто уже не может радоваться победам нашей армии на фронтах — каково им приходится без ежедневных передач по радио, где рассказывают о подвигах наших бойцов? Спросите людей, оставшихся без крова — рады ли они, что их лишили всего, а затем ещё и назвали представителями низшей расы? Может, мы и сталинисты. Может, и ведем себя безрассудно, бросаясь на ваши танки. Однако делая это, мы точно знаем, что наши подвиги не забудутся и что благодаря нам страна будет спать спокойно, не боясь нападения со стороны таких как вы. А мир — чистый и спокойный мир без войн, — лучшее, что мы только представляли, Герц. Оберштурмфюрер не выдержал и, закашлявшись, смутился. О да, то, что произнес этот простой солдат, произвело на него неизгладимое впечатление. — Вы… с большим чувством рассказали мне сейчас об этом, — произнес он, отводя глаза. — С большим чувством? — разозлился старшина. — Да… Да что ты можешь знать? Ты не можешь ощущать того, что ощущаю я. Похвально, что ты стремишься к воцарению мира, но тебе в первую очередь нужно понять — какого. Ты либо строишь новый, либо умираешь в старом. Это всё, что я могу тебе рассказать, гестаповец. Я совсем тебя не знаю и, наверное, ошибочно полагаю, что ты — такой же как они. Только не надейся, что я стану твоим щитом от нападок полковника. Он развернулся и пошёл вперёд, стараясь шагать быстро и широко, словно бы пытаясь убежать от Йохана. Некоторое время оберштурмфюрер молчал, обдумывая слова советского старшины. Всё верно. Иван был прав. Герц человечнее, намного человечнее многих своих воюющих соотечественников, но он далек от образа героя, к которому всё же в некоторой степени стремился. Он думал о том, как все будут жить в мире, но не думал — в каком именно. И всё же… Всё же он был настоящим честным человеком. Он был солдатом, и понимал, что в случае его смерти Чарли останется совсем одна. Именно она, этот маленький светлый лучик, стала его первым избавлением от своих сомнений. Она вдохнула в него веру. Ему бы не хотелось, чтобы ей пришлось жить и умирать в осажденном или захваченном городе. Она была его сестрой. Доброй и отзывчивой девушкой, а Герц видел в ней себя. Они были как две половинки одного целого. Это чувство укрепилось после смерти отца. — Тогда спросите мою сестру, — сказал оберштурмфюрер, подняв глаза на широкую спину старшины. — Спросите её, как ей живется в море откровенной лживой пропаганды? Спросите её, хотела ли она видеть своего брата на фронте, воюющим, убивающим людей, как это делали его отец, дед, прадед? — Мы все станем жертвами одной чумы, — горько усмехнулся старшина. — Ты и правда честнее, чем я ожидал. Чем все мы. Пусть мои сослуживцы и командир пока этого не знают. А я хорошо разбираюсь в людях и по одному взгляду могу понять, что они из себя представляют. Славно, что ты с сопротивлением. Герц, поколебавшись, кивнул. Хотя бы ради Чарли он должен что-то сделать. Он ей пообещал.