Вчера закончилась весна...

Через несколько минут появился Белов в окружении солдат, заспанный и ничего не понимающий. Иван сидел на траве около раскрытой сумки с рацией и с потерянным видом раскачивался взад-вперед. Бойцы шептались, никто не мог понять в чем дело. И только когда Белов вытащил какой-то провод, глаза солдат обратились только к нему. Наушники были разбиты и сломаны на части, а рация… Покореженная, вся в глубоких царапинах. Хрупкие детали разбиты, а некогда невенький предмет выглядел очень старым и нерабочим. Белов наклонился, покрутил пробки, нажал несколько кнопок. Осмотрел разломанные наушники, вырванные провода, снова что-то нажимал. Раздался неясный треск и аппаратура выпустила слабый дымок. Конец машине… Полковник со вздохом поставил рацию, бросил наушники. — Ну и как это произошло? — спросил он у Ивана, который бессильно молотил кулаком землю, ни на кого не поднимая глаз. — Я пришёл, — произнёс старшина, вздрагивая, — а рация разбита. Ещё перед этим я слышал странный звук. Как будто… Её кто-то разбивал. — И кто это был? Ты знаешь, Брагинский? — Нет… Но, кажется, он об меня споткнулся. Белов со вздохом, полным поднимавшейся в нем злости, обернулся к застывшим бойцам. Почти все прятали взгляды, смотря вниз. Рация продолжала слабо дымить, разнося неприятный запах гари. Разбитая аппаратура была безнадёжно сломана. — Кто сломал рацию, канальи? — пока ещё ровным тоном спросил полковник. Молчание в ответ. Белов шумно выдохнул. — Кто это сделал?! — уже громко и резко спросил он. «Никто не признаётся, — подумал старшина. — Тем хуже для них. Главное, что я не виноват. Но кому и зачем понадобилось её портить? Ведь я намеревался возвратить её на место?» — Товарищ полковник, — растерянно пробормотал кто-то. — Это могли быть и не мы. Брагинский же обнаружил рацию. Вдруг он её и сломал? — Да мне-то это зачем?! — вскричал тот. — Я же её принёс. Я… — Принести-то принёс, вот только вернуть не захотел! — послышались выкрики. Солдаты обступали Ивана плотным кольцом. Они выкрикивали какие-то обвинения, кто-то пнул его в колено и старшина едва удержался на ногах. Всё прекратил полковник, рявкнув неожиданно для всех: — Отставить! Бойцы все как один вздрогнули и остановились. Иван громко произнёс, оглядев мигом протрезвевшую толпу: — Это не я ломал рацию! — Я знаю, что не ты, — раздраженно произнес полковник, потягивая свои усы и наматывая кончик себе на палец. — Значит так… Теперь уже ничего не попишешь, рация сломана. Если мы вернем её на место, это будет выглядеть странно. Закопайте её где-нибудь рядом. И еще кое-что… Я обязательно узнаю, кто из вас это сделал. Можете мне поверить. Пристально посмотрев на бойцов, он отправился к догоревшему костру. Солдаты расходились, поглядывая на Ивана кто со злостью, кто с недоверием, но хуже всего было когда смотрели с жалостью. Старшина смотрел, как сумку с разбитой рацией и наушниками уносят прочь. Тут к нему подошла на Наташа и мягко тронула за плечо. Он не осмелился стряхнуть с себя её руку — сестре бы это не слишком понравилось. — Ты ни в чем не виноват, — сказала она ему и ласково пихнула в бок локтем. — Я знаю. Я что-то слышала сегодня ночью, как будто какой-то стук. Видела что ты спишь, ну и подумала что часовые со скуки новые забавы придумывают. — А тот, кто ломал? — Извини, Вань, я сразу легла спать обратно и всё. Старшина с огорчением вздохнул. Не то чтобы ему важна была реакция отряда на свое обвинение, но ведь он все-таки оставался командиром, когда не было Белова. Если у командира нет авторитета, это будет худшей напастью из всех возможных. Да у Наташи и то больше авторитета, чем у него теперь. Она всех этих парней сотню раз спасала от ранений, ей они благодарны и многим она даже нравится, потому что красивая и характер у неё интересный, боевой. Наташе в пору стать преемницей Ивана на его посту. Хотя это даже не пост. Все как-то сами посчитали его вторым по ответственности человеком в отряде. Полковник тоже оценил его старания. Иван вдруг пожалел, что отказался тогда от звания лейтенанта. Может быть, так было бы лучше? — Как же всё это глупо, — пробурчал старшина, обнимая сестру. — Ага, — засмеялась тихо она. — Да ладно тебе жаловаться. Ты еще легко отделался… — Легко, Наташа? — Иван отнял её лицо от своей груди. — Теперь почти весь отряд считает, что это я уничтожил рацию. Они даже не задумываются о том, зачем мне нужно было это делать, ведь я же её и принес. Я мог вообще не врываться на тот склад и ничего не брать, хорошо! Ну взял… Но я бы отнес обратно. Приказ полковника для меня важен. А он мне еще лейтенанта хотел дать. Какой из меня лейтенант после этого? — Кстати, почему бы и нет? — хмыкнула девушка, скрестив руки на груди. — Ты отлично подходишь. — Только не начинай. — Ваня, я и не начинаю, я продолжаю. Тебе скоро тридцать, ты — герой, ты столько всего совершил. Прибавь к этому медаль за оборону Москвы. Ты — молодец. И я искренне не понимаю, почему ты так плохо относишься к наградам, которые тебе дают. — Я не чувствую, что заслужил их. — Не тебе об этом судить. Брат, послушай меня. У тебя есть Петька. Ему двенадцать, Вань, и у него уже нет семьи. Пока он ребенок, он держится за тебя, я вижу. Он хочет быть похожим на тебя. Ты — его защита. Другой у него на этой войне нет. Подумай, договорились? Для девятнадцатилетней Наташа говорила очень даже серьезно, укоризненно глядя своими большими серо-голубыми глазами на Ивана. Она предупреждала его об ответственности, которую он на себя брал, но Брагинский как будто бы не подозревал об этом раньше. Ведь это он взял её с собой воевать. Это он оставил свою семью, которая наверняка уже давно стерта с лица Земли. Оля, мама, столько людей… Если бы у Ивана еще хватало душевных сил, он бы заплакал от этих мыслей, но слезы отчего-то не шли, рыдания застревали в горле. Он снова незаметно, по своей особой тропинке, направился в город, пиная носком сапога белый маленький камушек. Сейчас никто из отряда кроме Наташи и Петра не хотел его видеть, так что не нужно было появляться им на глаза. Стоял полдень. Иван не знал, дома ли сейчас Людвиг, можно ли к нему зайти, однако другого пути он просто не видел. Ему нужно было снова посмотреть в эти голубые глаза, снова послушать редкий смех. Вот кто всегда был ему рад, кто всегда любил его и ждал. Ивану было больно и одновременно сладко на душе от мыслей о предстоящей встрече. В основном, они происходили под покровом ночи, когда никто не мог их застать. Но старшина не хотел дожидаться наступления темноты. Он покидал густой лес, осторожно отодвигая в сторону ветки. Несмотря на любовь, они были очень разными. Иван много думал, Людвиг предпочитал обилие действий в любой ситуации, поскольку по его философии одними мыслями не построить дома, не завести семью, не сделать что-то существенное. Старшина называл Байльшмидта чудаком, но догадывался, что обер-лейтенант тоже иногда так о нем считает, просто вслух об этом никогда не говорит. Если говорить не о чем, Людвиг скорее предпочтет промолчать, чем спросить о погоде или чем-то другом, дабы как-то развить беседу. Со стороны Ивана он ждет какую-нибудь шутку, новое прозвище себе или новый взгляд, которым Брагинский может его одарить. А Ваня… Ване неважно было, что происходило в политических игрищах, он просто любил. Задумывался иногда о том, как жить после войны, когда и он, и Людвиг разъедутся по домам. Он — в свой шумный Берлин, Брагинский — в Воронеж, или в крайнем случае в Москву. Он еще не терял надежды обнаружить родную деревню на прежнем месте, со знакомой избой и встречающей у порога Оленькой. Олю он любил, потому что она была ласковей чем Наташа. Руки ее были мягче, а взгляд наивнее и испуганнее, что, однако, вовсе не мешало ей драться как матерый скобарь, если приставали мужики и брата поблизости не оказывалось. У Ольки много тайн, и некоторые она скрывала даже от собственной семьи. Около получаса он провел подле запертых дверей квартиры Людвига. Судя по всему, внутри никого, даже прислуга куда-то наверняка ушла. Иван вспомнил, что даже не завтракал перед тем как уйти, и живот сразу же принялся протестовать против подобных мер. Утробное урчание, должно быть, слышали все обитатели квартир. Со скуки Иван принялся щелкать зажигалкой, вызывая как по волшебству маленький оранжевый огонек, который тут же прятался, стоило на него дунуть. Пылинки летали в душном августовском воздухе и слабо, почти незаметно вспыхивали от огня. Ивану скучно. Очень скучно без Людвига. Он мог бы понять, что сейчас обер-лейтенант где-то работал и в квартире его быть не могло. Но Иван ждал как преданный пес под окном. Прождал он достаточно долго, умудрился даже обратить на себя внимание некой старушки, спускавшейся по лестнице, и выскочил на улицу как ошпаренный. Впрочем, едва она скрылась за поворотом улицы, старшина снова рванул внутрь и уселся под дверями на корточки, чертя что-то пальцем в пыли… И, о чудо. Знакомые шаги внизу — не тяжелые, но медленные и не легкие. Стучали по ступенькам каблуки начищенных сапог. Иван уже подремывал, уронив голову на грудь, когда тень вдруг нависла над ним. Он поднял мутный взгляд, мозг попытался найти слова для извинений, потому что посчитал, что перед ним очередной житель дома, удивившийся человеку под дверями. Извинения испарились из головы в одно мгновение, стоило ему понять, кто перед ним. Людвиг молча протянул руку, такой же собранный и молчаливый, как и всегда. И только запихивая Ивана к себе в квартиру и с громким стуком захлопывая дверь, он позволяет себе ненадолго снять маску сухости и равнодушия. Потому что, как понимал сам Брагинский, к нему он оставаться равнодушным не мог. Сильные руки легли на его плечи, пальцы впились в ткань простой льняной рубахи, и губы прошелестели на ухо: — Ты совсем сошел с ума. Хотелось оправдаться, как-то объяснить своё поведение, но Людвиг опять же не дал этого сделать, целуя жадно и страстно, подталкивая в другую комнату. Его руки продолжали исследовать сильное и статное тело старшины… Только лежа на подушках в помятой постели, они соизволили, наконец, обменяться приветствиями: — Доброе утро, — буркнул деланно мрачно Иван, даже не стараясь прикрыть наготу. Он знал, что Байльшмидту нравилось смотреть на него без одежды. Синяков почти не осталось, зато шрамов сильно прибавилось с прошлого года. Рваные кривые полосы на широких спине и груди — вот они, большие и маленькие. О ноге, пострадавшей от осколков, и говорить нечего — на ней под штанами всё еще эластичный бинт, и Ивану всё еще было трудно бегать. — Guten Morgen, — с усмешкой ответил немец и коснулся губами его виска. — Сколько ты… ждал меня под дверью? — Часа три, — недовольно отозвался старшина, переворачиваясь на другой бок. — Между прочим, я еще был ранен. — Правда? — Людвиг хмыкнул и поднялся с постели. Его тело — четвертая вещь, на которую можно смотреть бесконечно. — Прости. — Ничего страшного. Что у вас новенького? Байльшмидт удивленно посмотрел на него, моргнул. — Что за вопрос? — пробормотал он. — Эй, я же должен знать, где ты пропадаешь. Иван хихикнул и подмигнул. Людвиг принял несколько обиженный и отстраненный вид, как будто старшина над ним издевался. — Военная тайна, — буркнул он. — Я же не устраиваю тебе допрос. Хотя, признаться, мне было бы весьма интересно узнать, как ты вообще здесь очутился? — Работа, — объяснил старшина таким тоном, словно бы не находил в данной теме ничего интересного. — Нашим солдатам где только ни приходится оказываться. В частности, из-за вас. Но если уж я тебе докучаю… — Нисколько. Просто… Это всё очень странно. Советские солдаты разгуливают по улицам оккупированного немцами города, пусть даже с хорошей маскировкой. Как тебя только патруль не поймал и документов не потребовал? — Я же не дурак, чтобы ходить в открытую. — То есть ты просто… скрывался? — М-м… да. Кстати, достаточно эффективно. Они посмотрели друг на друга и усмехнулись. В тот день, проводя у Людвига часы, Иван старался не думать о том, что очень скоро отряду вновь предстоит сняться с места и отправиться в неизвестность. Точнее, этот пункт назначения был отлично обозначен на карте полковника Белова — вот только что могло их там поджидать? Неприятный сюрприз в виде полка солдат вермахта? Вот уж чего видеть совсем не хотелось. Однако сильнее всего не хотелось выбираться из любимых объятий, возвращаться в лагерь к по-прежнему недовольным товарищам и идти дальше. Их шанс связаться с командованием они упустили. Он бы был, если бы кто-то намеренно не сломал аппаратуру. А кто это сделал? У Ивана не было даже смутных догадок. Значит, не было возможности доказать невиновность. *** Герцу никогда не нравилось, когда за ним столь пристально наблюдали. Только что он намеревался отправиться в комендатуру после утреннего чая, чтобы посовещаться с бургомистром. Однако, выйдя на улицу и совершенно случайно посмотрев вверх, он заметил на балконе женщину. Она стояла неподвижно и только глаза её шевелились, наблюдая за ним, даже когда ей казалось, что он этого не видел. Йохан всё бы списал на странность русских, да и вообще на все странности, какие только бывают у людей, если бы не вспомнил фразу полковника Лангсдорфа, прозвучавшую ему вслед, когда он покидал территорию складов. Господин оберштурмфюрер, не валяйте дурака! Вот что он сказал. Этот жалкий и злобный человечек никогда не упустит случая досадить Герцу. Именно поэтому ему так не понравилась женщина на балконе и ещё несколько людей. Всё же он служил в СС, он знал толк в подобных вещах. Те, кто выглядят подозрительно, скорее всего ни в чем не виноваты и являются самыми обыкновенными горожанами. А обыкновенные горожане зачастую становятся самыми опасными смутьянами и любят поработать на таких как Лангсдорф. «Видишь мальчишку, сидящего на ступеньках у дверей? — спросил себя оберштурмфюрер, идя по улице. — Это доносчик Вильгельма.» Но почему бы в таком случае не рассказать обо всем генералу? А нет, господин Герц, вы должны разобраться во всем сами. Время, когда можно было бегать к старшим и просить их о помощи, давно прошло. И вермахтовский полковник может стать серьезной угрозой на вашем пути. Всего лишь потому, что у вас путь светлый, а у него путь темный, пахнущий кровью. Наверное, поэтому вас следовало бы отправиться в комендатуру другой дорогой. Даже если при этом придется делать огромный «крюк»… В самом деле, господин Герц. Не валяйте дурака. Эти люди с вами церемониться не станут. «Значит, — размышлял он на пути к главному зданию, у дверей которого стояли солдаты, — я должен или играть по их правилам, или быть предельно осторожным. Любое лишнее слово сыграет против меня.» Он глубоко вздохнул и зашагал дальше, не оглядываясь. Бургомистра в кабинете почему-то не оказалось. Йохан постучался в привычную его взору дверь, но та неожиданно поддалась под его рукой и с тихим скрипом отворилась. Вздрогнув, он покачал головой, однако первой мыслью не было желание осведомиться у солдат о том куда ушёл мужичок. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он шмыгнул внутрь и закрыл двери. Внутри никого не было. Слабо колыхались занавески на распахнутых настежь окнах, где-то вдалеке лаяла собака. Казалось бы, человек просто-напросто покинул кабинет из-за важных дел или просто потому, что торопился домой. Важные бумаги беспорядочно разбросаны на столе, хотя у бургомистра они всегда лежали в полном порядке и аккуратности. Какая-то листовка с уже порядком набившей оскомину пропагандой лежала прямо у порога — запачканная свежей грязью. На ней остался след сапога и… несколько красных капель, подозрительно напоминавших кровь. — Господин бургомистр? — позвал он, по глупости ожидая что тот выпрыгнет из шкафа или откуда-нибудь из другого места. Нет. Тишина. Глухая и пугающая тишина. Оберштурмфюрер, стуча каблуками сапог, прошёл к письменному столу и взял в руки бумагу, которая лежала прямо посередине. На ней ещё сохранились свежие следы чернил, рядом валялась ручка, а также пустой стакан. Видимо, его нечаянно опрокинули — документ был мокрым почти насквозь, строки размылись в нечитаемые пятна, однако Герц внимательно пригляделся. И не поверил своим глазам. — Это… Это же ордер на мой арест, — опешил он. — Неподписанный… Что же здесь произошло до его прихода? Герц вернулся к двери и попытался по обстановке всё проанализировать. Он решительно осмотрел помещение. Одно из кресел рядом с письменным столом опрокинуто, второе чуть-чуть отодвинуто в сторону. Кто-то из последних посетителей бургомистра сидел, а другой его собеседник, вероятно, пришёл отчего-то в ярость, если даже мебели не пожалел. На листовке следы сапог и подозрительные пятна крови. На столе опрокинутый стакан, явно в нём когда-то был чай, который пролился прямо на документ. А после, очевидно, бумага оказалась под кипой остальных документов. Поэтому её и не нашли. Взгляд Йохана упал на вторую дверь, которая вела в другое помещение, явно предназначенное для хранения прочих важных бумаг или чего-то вроде того. Он никогда там не был, да и бургомистр во время встреч с ним не заходил в ту комнату. Оберштурмфюрер затаил дыхание, взявшись за ручку. Он повернул её и вошёл в помещение. — О Господи, — только и вырвалось у него при виде зрелища, открывшегося ему в небольшой комнатушке. Ноги бургомистра болтались над полом. Лицо посинело, на нём застыла жуткая гримаса отчаяния. Петля была крепко затянута на его шее. Кровь тихо капала на пол из разбитого носа, из многочисленных ран, явно нанесенных ножом. Он бежал. Бежал по длинному коридору, отпихивая в стороны изумленных офицеров и даже не думая рассказать им о произошедшем. Рукой в спешке задел фотографию Фюрера и та с громким стуком, который показался его барабанным перепонкам оглушительнее выстрела пушки, упала на пол. Звон стекла, испуганные и удивленные крики. Герца схватили, тряхнули за плечи. Он не может говорить. Отсутствующим взглядом смотрел перед собой, не замечая чужих лиц. Никто не знал о том, что испугался он вовсе не трупа, не крови, не вспыхнувшего от пламени зажигалки ордера на арест. Сопротивления больше не будет. Не будет… *** В тот день Герцу привиделась Грета в петле. Он пришёл в себя в кабинете у генерала, обнаружив в своей руке рюмку с коньяком. Эрмансдорф стоял около дальнего окна, а рядом маячила ещё одна фигура — не такая тучная, более подтянутая. В ней он без колебаний узнал полковника Лангсдорфа. Ну кто это ещё мог быть? Оберштурмфюрер чувствовал себя отвратительно. Судя по розовому отсвету на стенах, близился закат. Закат как конец всем его планам, которые он здесь собирался осуществить. Бургомистр… мертв. Да, мертв. То ли повешен силой, то ли повесившийся по собственной воле, и то и оказавшийся в петле после ножевых ранений. Можно долго смеяться. Только Герцу не весело. На лице его горькая усмешка, и в голове он себя ругал. Робко, почему-то тщательно подбирая слова. Что-то ныло в груди, в голове слабо пульсировало. Оберштурмфюрер поблагодарил судьбу за то, что умудрился задержаться. Интересно, стал бы он ещё одной жертвой? Бред собачий. Они же не тронут человека из СС? Герц слабо улыбнулся. Иногда ему всё же нравилось его положение. Ведь он жив. Жив… Как приятно ощущать себя целым и невредимым. Руки и ноги на месте, даже пальцев не четыре, а пять, как положено. Да, во всем важна ирония. — Что думаете? — раздался вдруг голос генерала. На удивление спокойный. — Считаю, что хорошо будет допросить господина оберштурмфюрера, — отозвался полковник. — Для порядка. Теперь снова искать подходящего главу этого города… Голосом он намекал на себя — заискивал, говорил с напускной вежливостью. Так, что тошно становилось. «Вы им не станете, господин полковник, — улыбнулся снова Герц, чуть откинув голову назад. — В этом мире должна оставаться хоть какая-то справедливость.» — Напротив. Я считаю, что Йохан Герц никак не связан с этим происшествием. Он оказался не в том месте и не в то время. — Вот именно, господин генерал. Что он делал у бургомистра? Зачем он пришёл к нему? — Полковник, меня начинают раздражать ваши намёки. Я не арестую его, как вам того хочется. Раздалось тихое шуршание и Эрмансдорф обернулся. — Йохан, вы вернулись к нам, — поприветствовал он Герца. — Как самочувствие? Вы расскажете, что произошло? Оберштурмфюрер, проигнорировав помощь, самостоятельно поднялся на ноги. Они его слабо держали — вот-вот упадет. Кажется, это и есть упадок душевных сил. — Расскажу, господин генерал. Его серо-зеленые глаза сверкнули в закатных лучах, обратившись на полковника. Его голос зазвенел в тишине, и каждое слово было подобно удару молота по наковальне: — Я обвиняю полковника Вильгельма Лангсдорфа в убийстве бургомистра и покушении на жизнь разведчицы фройляйн Генриетты Майер. Я требую лишить его всех наград и званий, и предать справедливому суду.