Лови моменты своей жизни

— Ты заплатишь за это! Я клянусь тебе! Слышишь?! — она истошно кричит, срывая голос на нет, и извивается, как змея. Тщетно. Тут холодно и сыро, а сквозняк ползет по полу, щупальцами отвратительными охватывая конечности. Руки затекают, слишком долго находясь подвешенными кверху, и, кажется, кровь в них уже никогда не поступит. А она продолжает вопить что-то грозное, клянется всеми известными богами, срывая голос, и горло начинает саднить. Но главную клятву не дает, потому что сама не до конца уверена в том, что сможет выполнить все предыдущие. Её бьют, розгами и кулаками, оставляя лилово-красные синяки на шее, спине, ногах. Над ней смеются, говорят противное «Доигралась», и снова по спине. А она молчит, мужественно стиснув челюсти, что, кажется, мгновение — в крошку превратятся. И лишь потом замечает высохшие полосы, которые солью скукоживают кожу, и льются из глаз против воли. Синяки наливаются, синеют, а кровавые язвы на спине зудят, словно кислотой облитые. Зажившие раны трескаются, когда она двигается, и это хуже новых, что каждый день появляются на теле. Ей кажется, что скоро похитителям надоест, они возьмут дробовик, к примеру, и содержание железа в ней станет намного больше. Она отрицает, что ей страшно. До мути в желудке, до омерзительного ощущения в груди, будто там клубень змей, до стука крови в висках. Отрицает очевидное, но такое неприятное, как заноза в ноге. Тьма каждый раз всё ближе, она окутывает плотной поволокой, и Кларисса уже не реагирует почти, когда заходят её мучители. Словно приходит в себя лишь тогда, когда замечает что-то вроде кочерги и горелки. «Что-то новенькое» — хмыкает, поднимая голову, и дергает ей, потому что грязные волосы в глаза лезут. — Ты снова вела себя плохо, — говорит тучный парень, слабый на вид, но Кларисса знает, что котелок у него варит вполне сносно, и именно он придумывает все пытки. Кочерга сжата в руке, а глаза сверкают маниакальным блеском, когда улыбка, как у Чеширского кота, что на оскал похожа больше, достигает ушей. — Госпожа Эн. уже не знает, что с тобой делать, дочурка Ареса. Ты приносишь проблемы. — Передай своей госпоже, что лично прикончу её, как только выберусь! — ей конец, Кларисса это прекрасно знает, только сдержаться не может. — Посмотри на неё, Эд, — обращается ко второму, у которого в руке горелка. — Дерзит. Госпожа была права, когда говорила, что девчонка с «изюминкой», — смеется парень, приблизившись к девушке совсем близко, что она чувствует отвратительный запах табака. — Сейчас, Дэйв, мы заткнем ей глотку, — тот, который Эд, включает горелку, и оранжевое пламя пляшет, будто заведенное, а она чувствует его тепло, едва ощутимое, но которого ей так не хватает. Кочерга нагревается на огне, и Дэйв или Эд — Кларисса не понимает кто именно — медленно, поступью подходит, направляя краснеющее железо ей в предплечье. Она кричит так, что, кажется, её слышно на другом континенте. В космосе. На другой планете. Связки натягиваются, и ещё миг — разорвутся, как бумага. Как нити. Тело сразу же напрягается. Нет, так больнее. Кларисса пытается расслабится, но каждая клеточка взрывающегося мозга буквально орет о боли, и девушка не может понять, чего так больно. Ей и хуже стократно было. Железо всё сильнее нагревается, оставляя на покрасневшей коже ожог. А они смеются, кашляюще хохоча над девушкой, и всё сильнее давят на рану. Кочерга начинает плавится, что приносит невыносимую боль. Металл струится обжигающими линиями по предплечью. Кричит до рези в ушах, закрывая глаза, перед которым взрываются искры круговоротной боли. Слезы горечи текут, она уже даже не пытается их сдерживать, потому что не для кого. Только, чтобы злодейке показать, что она сильная? Поздно, уже сломалась, как тросточка. Кларисса ненавидит свою слабость. Ненавидит свои слезы. Ненавидит свою боль. Ненавидит свою гребенную судьбу полубога. Ненавидит Дэйва и Эда, и их мерзкий смех. Ненавидит богиню, что столько страданий причинила. Но больше всего ненавидит себя — слишком слабую, чтобы можно было дать отпор, когда её похищали. Она попала в такую глупую ловушку, что хочется смеяться с собственной дурости, а потом биться в истериках, вырывая волосы на голове. Это хуже раскаленного железа. Перед глазами мелькают моменты счастья, что были в жизни. Короткие, но наполненные положительными эмоциями. Вот она первый раз выигрывает Захват Флага. А вот она отправляется в свой первый поиск. Видит отца. Побеждает Дракена. Спасает Олимп от Кроноса и Геи. Не сама, конечно, но всё же. Они кажутся такими далекими, даже нереальными, а голос и лицо Криса, что нежно за руку её держит, пальцы переплетая, то и дело всплывают в памяти, перед тем, как она теряет сознание, а слезы всё капают из глаз. Приходит в себя, кажется, уже под утро. Спина от долгого сидения болит, словно в неё лом вставили. Руки исцарапаны, на предплечье печет и краснеет ожог, размером с шар для пинг-понга. Тело ломит от тянущей боли, а часть туловища жжет, словно пылает, залитая тысячами литров керосина. Дергается, голову пронзает вспышка боли, как будто током шибанули, и Кларисса вдруг осознает каково было всем тем, кто испытал на себе её электрическое копье. Паршиво, однако. Во рту вкус металлический, кровавый. В ушах пищит, в голове — удары барабанов. И мышца сердечная бьется сильно, в горле где-то, ребра вдребезги разбивая. Едва ли открывает глаза, веки, как будто склеиваются, а на ресницах застывают песок и крошка гравия. В воздухе пыль кружится, в нос и сорванное горло попадая, и девушка хрипит, не в силах нормально вдохнуть. Откашливается, сплевывает смесь слюны и крови, хрипит так, что у самой в ушах резь появляется. Чувствует холодеющий кожу металл, что к запястьям, с четко проступающими венами и сухожилиями, прикасается. Дергается — наручники крепко прибиты в стене, цепь тяжелая качается, кольцами бьет по ногам. Прислоняется спиной к прохладной стене, осматривая помещение, в которое попала. Темно, темнее, чем было в её камере. Комната маленькая, с деревянной дверью, которую с петель снести, как два пальца об асфальт. Пол усыпан гравием и песком, поэтому Кларисса предполагает, что по нему её тащили, оттого и пыль в глазах, и бок жжет. Тут не холодно, только легкий сквозняк из щели под дверью. И окон нет. Совсем. Мерзкий холодок проходит вдоль позвоночника, когда девушка поворачивает голову вправо, и замечает какое-то слабое движение. Потом снова, и цепь — явно не её — колотится об пол, скрипит ржавыми кольцами. Затем до девушки доносится чья-то тихая ругань, и редкий всхлип. Почти не существующий. — Кто здесь? — едва слышно, хрипло до жути. Кларисса не узнает свой голос. Движения прекращаются, чей-то голос стихает, и становится слишком тихо. Как в гробу. — Кла… Кларисса?! — женский голос, пропитанный искренним удивлением, и до боли знакомый. Но дочь Ареса не может понять откуда знает говорившую. — Кто ты? — Это я — Рейна. Рейна Рамирес-Ареллано — претор Лагеря Юпитера. Ты помнишь меня? — неуверенно спрашивает она, будто боится узнать, что Кларисса с ума сошла. — Да, — кивает для пущей уверенности в том, что Рейна не плод её воспаленного мозга. — Фрэнк тоже здесь? — Да, — отвечает дочь Беллоны. — Он без сознания уже третьи сутки. Не знаю, сколько ещё он протянет, — вздыхает Рейна обреченно, и Кларисса слышит, как цепь скрипит, соприкасается с шершавым полом. А потом чувствует аккуратную ладонь на своем плече, и тяжелый вздох, когда Рейна садится рядом. — Он сильный, — говорит дочь Ареса, не кривя душой. — Справится. Вас Хейзел несколько недель искала. Безуспешно. — Богиня продумала всё до мелочей. — Где мы вообще? — Кларисса не сомневается, что Рейна знает больше неё самой, но девушка лишь растерянно пожимает плечами, настолько худыми, что выступающие кости можно заметить даже в кромешной темноте. — Явно под землей, — спустя минуту отвечает, сделав странный жест головой, и голос звучит слишком приглушенно и отстранено. Словно мыслями девушка совершенно в другом месте. — Нужно что-то делать, — говорит Кларисса решительно. — Что тут сделаешь? Бесполезно. Нам остается только ждать, — отрешенно отвечает собеседница, и Кларисса с ужасом осознает, что претор сдалась. Просто опустила руки и допустила подобные мысли в голову. Неужели, и с ней такое будет? Тогда, лучше уж смерть. Какое-то время обе сидят в молчании, буравя взглядами пол, прокручивая в голове каждый своё, а потом Кларисса вдруг начинает говорить. Она говорит то, что неприятно, как когтями по коже, ноет глубоко внутри. Рассказывает во всех подробностях. Хрипит, но всё говорит и говорит, зная, что Рейне слушать это больно. Слушать о том, что лагерь практически разрушен. Что многие погибли. Слишком многие. Кларисса знает это, но продолжает, потому что только так можно заставить претора снова поверить. Поверить в то, что ещё не конец. А когда замечает блестевшие слезы на темных глазах, которые нельзя не заметить даже во тьме, замолкает всего лишь на секунду, для того, чтобы сглотнув, продолжить: — Нам нужно бежать, — ждет, пока претор, округлив глаза, наконец произнесет хоть что-то. А она всё молчит, не смея шелохнуться, затая дыхание. Словно оцепенев. А темные глаза мечутся, как и смутные мысли в голове. Тихо шепчат, что надежда умерла. Что её попросту нет и не будет. Никогда. — Как? — сдавленно и тихо, как будто за девушкой следят невидимые Клариссе глаза. И слушают невидимые уши. — Как, если Фрэнк без сознания, а у нас нет никакого оружия? Это чистое самоубийство. — Сущее самоубийство. Но, разве, лучше остаться здесь и ждать, когда тебе перережут горло? Рейна мнется и не знает, что ответить. Впервые в жизни не знает, как поступить. Что делать и куда бежать. И как выбраться отсюда живыми. Ответственность всегда была тяжелой ношей, но сейчас она кажется непосильной. Рейна слишком слабая. Слишком опустошенная и отчаявшаяся. Она устала. Устала всё время и постоянно принимать решения. Устала боятся за то, что они неверными окажутся. Устала чувствовать себя «стальной леди», и без страха лезть на рожон. Герой — это клеймо, метка, пламенем смелости и бесстрашия горящая, что прямо на лбу высечена и блестит, как меч, что сжимается в руке. Это на всю гребанную полубожью жизнь. Если повезет, и тебя кто-нибудь не прибьет раньше времени. — У тебя есть план? — наконец спрашивает Рейна, и Клариссе мгновенно становится понятно, что претор согласна. — Конечно, — такое легкое и непринужденное срывается с губ, пока глаза горят восставшей из пепла надеждой. Через час заходит Эд, с дубиной в одной руке, и едой — в другой. Кларисса не засекает время, это так, навскидку. Хищно усмехается, как орел, перед тем, как схватит ужа, и ставит три тарелки на пол. Тычет дубиной в ногу безвольного Фрэнка, хмыкает, растягивая губы в кривой усмешке, и выходит, плотно заперев дверь на ключ. Рейна пододвигает две тарелки ближе, предлагая одну Клариссе. На жестяной и кривой лежит что-то вроде тыквенного пюре, явно не первой свежести, две брокколинны с запахом гнили и черствый кусок чесночного хлеба. Желудок тут же скручивается в голодный комок, и Кларисса берет тупую вилку, накалывая брокколи. Пробует на вкус, и сразу морщится от отвращения, но продолжает жевать. Иначе, до голодного обморока недолго осталось. Рейна сидит рядом, ковыряя вилкой пюре, что прилипло к тарелке пластом, и отодрать его невозможно. Берет хлеб, которым гвозди забивать можно, и кусает, ощущая на языке омерзительный вкус плесени. Едва ли не давится, но продолжает упрямо жевать, потому что есть хочется слишком сильно. Когда от еды остается лишь отвратительный запах и противное послевкусие, в комнату, быстро поворачивая ключ в замочной скважине, входит Эд, с всё той же хищной усмешкой, вертя на пальце связку. — Понравилось, куколки? — с хрипотцой и слишком вульгарно спрашивает мужчина, пока поднимает пустующие тарелки. Они обе молчат, исподлобья смотрят на мужчину, что продолжает хищно улыбается, оголяя желтоватые зубы от частого употребления кофе. Кларисса думает о том, как бы отобрать ключи. Смотрит и думает, прокручивает варианты один хуже другого. И в голову ничего путного не приходит, когда Эд, с сомнением поглядев в полную тарелку Фрэнка, разворачивается и уходит, последний раз окинув девушек взглядом с прищуром мутных глаз. Кларисса от безысходности тянет наручники, сдвинув темные брови на переносице. Мышцы болят, ноют, словно их ножом изрезали, пока наручники не поддаются ни на йоту. — Оставь эти попытки, Кларисса. Это бесполезно, — говорит Рейна, безэмоционально смотря на дочь Ареса. — Бесполезно — сидеть и ничего не делать! — злость, не пойми откуда взявшаяся, вдруг загорается внутри, обжигающим огнем скручивая легкие в два огромных узла. Ладони вспотели, и дыхание вдруг участилось. Сердце набатом бьется, в пятках стучит, да так, что драная футболка с таким же ритмом дергается. — Что со мной такое? — взывает, пока Рейна, забившись в самый темный угол пещеры, с глазами полными страха смотрит на дверь. — Она идет, — тихо так, не слышно. Затем Кларисса слышит звон ключей, и скрип отворяющийся. И видит её — высокую, статную, в пестром одеянии и взглядом глаз, что смотрят прямо на неё. Желудок делает тройное сальто, и колени слегка потряхивает, так же как и руки. Оцепенение и страх прогнать невозможно, нельзя их просто засунуть куда подальше, и делать вид, что ничего не происходит. Но происходит же, черт подери! И Кларисса не может справится с ними. Не может взять себя в руки, когда смотрит на эту женщину. Да и когда она просто рядом, тоже не может. Она ничего не может. Слабачка. — Ты держалась дольше других, — голос — слишком громкий, и звучащий, кажется, в голове — имеет эхо, что отскакивает от стенок черепной коробки, заполняя голову пищащими звуками. — Это похвала или приговор? — едва ли ворочится язык, а от взгляда цепких глаз хочется спрятаться подальше и навсегда. Так, чтобы ни одна собака-ищейка не нашла. Богиня щурится, по-птичьи наклонив голову набок, рассматривая Клариссу с ног до головы. Потом растягивает губы в улыбке, и создается ощущение, что рот вот-вот порвется. Кларисса смотрит прямо в глаза Госпоже Эн., и буря слишком противоречивых чувств захватывает воронкой в свои цепи. До жжения на ладонях, до зуда челюстей — страх и ярость. Небывалая, слишком сильная. И страх — хитрый, холодом кости обгладывающий, стучащий в подкорке противным набатом. А богиня глаз, сверкающих огнем во тьме, тоже не отводит, и лишь коротко улыбается, будто уже чувствуя вкус собственной победы. Счет определен. 1/0 в пользу Эн. Кларисса пораженно опускает глаза, широко распахнутые, слезятся несильно. Она проиграла эту игру «в гляделки». Уму не постижимо. — Ты сильная, дочурка Ареса, — пренебрежительное слетает, и девушка не сомневается, что она так нисколечко не считает. — Сильнее, чем они, — кивок в сторону Рейны и Фрэнка, в полуобморочном состоянии — появление богини повлияло даже на него. — Именно поэтому, я тебя прикончу, — говорит сквозь зубы, играя желваками, стискивая добела кулаки. Поднимает взгляд лишь на мгновение, и снова признав поражение, опускает голову, мечтая провалится под шершавый пол. Туда, где она её не найдет. 2/0. Эн. взрывается безумным хохотом, словно Кларисса не угрозами сыпется, а анекдоты травит. — Смешно, — делает вид, что вытирает выступившую слезу, театрально посмеявшись ещё раз. — Но ты не учла того, что тут я всех контролирую, и только благодаря мне монстры не разорвали тебя на части. И твой лагерь. — Так, что же, мне тебе «спасибо» сказать надо? — голос наполнен ядом ненависти, Кларисса понимает, что богиня усиливает эмоции. Словно шепчет на ухо: «Давай, сильнее, больше ярости. Больше злости.» И Кларисса не может не подчинится. — Именно, дочурка Ареса. — Кто ты, черт возьми, такая? — едва ли может улавливать собственные мысли. Еле вылавливает в них собственную человечность. — О, я — та, моя дорогая, кто заставит Зевса добровольно сойти прямиком в Тартар, и забрать с собой всех Олимпийцев. Я — та, кто разорвет на своём пути всех, кто восстанет против меня. И твои друзья окажутся в числе первых. Можешь не сомневаться. Кларисса молчит, хотя бы потому, что понимает, что она может прижать их к ногтю, раздавить, прибить с завидной легкостью, не прикладывая особых усилий. Последний раз окинув взглядом Клариссу, богиня уходит, ни проронив больше ни слова. Только дверь за ней затворяется, как Кларисса чувствует неимоверное облегчение, хотя что-то неприятное, словно червячок, колупает её внутри. Где-то глубоко, но слишком ощутимо. 3/0, Эн. Жди реванша. Кларисса вздыхает облегченно и вымученно, словно богиня — упырь — всю кровь её выпила. Как будто с плеч гора свалилась, и часто моргает, прогоняя непрошеное оцепенение. — Как… Как тебе это удалось? — слишком слабый и тихий голос Фрэнка, от которого хочется сжаться в комок, с бьющимся сердцем, и тихонько раскачиваться взад-вперед, как умалишенная, потому что голос этот слишком больно делает окружающим. Как мечем пронзает, как стрелой ранит. И Кларисса явно чего-то недопонимает, парень о чем-то странном толкует. — Ты о чем? — язык, кажется, распух, во рту не помещается, о зубы ударяется, она прикусывает его почти до крови. — Ты говорила с ней, — поясняет второй претор, а Кларисса продолжает ничего не понимать. Словно говорят они на разных языках. — Да, и что? Не скажу, что это был хороший разговор. — А то, Кларисса, что мы молчали, как рыбы, а богиня только что-то нам говорила, — Рейна смотрит на неё, кажется, с каким-то странным недоверием в темных глазах. — Не знаю. Наверное, ей так захотелось, — отвечает девушка, отрицая в голове мысли эгоистичные о том, что она сильнее них двоих, и поэтому она говорила с богиней, а не сидела, как амеба в углу их клети. Но они настойчиво били по мозгу, ломая его хлипкую защиту, и вертелись на языке горьким вкусом желчи. Такие омерзительно-противные, но правдивые, как никогда. Металл холодеет кожу, что мурашками покрывается, мелкими бугорками, красными пятнами, словно щипали её нещадно. Сотню раз. И цепь пальцы ног морозит, костяшки сбивая до кровавых полос, сгустки крови которых тут же свертываются, будто спиртом прижигая. Защитная реакция организма. Даже столь ослабленного и уже не имеющего сил бороться. Мороз бьет по сознанию, память отшибая, плотным туманом лихорадки стирая любые воспоминания, и только силуэты расплывчатые то появляются, то вновь исчезают, дождем искр рассыпаясь. И пальцы немеют, и ноги, как будто деревянные и дубеют, даже пальцем не шевельнуть. Так мерзко тянется сквозняк, щебень в диски позвонков упирается, больно царапая и без того поврежденную кожу. А сами кости хрупкие, без кальция, что потом холодным из организма раз за разом выводится. Дотронешься — прахом станут, и песчинки не собрать уже. И мышцы тянутся, как будто щипцами зажимают, и маслом обливают, а затем с улыбкой поджигают. Голова гудит, понятное дело, корка крови на затылке зудит, так и подмывает содрать, вместе с отвратительной апатией, что сердце заставляет биться ровно, а мозг принуждает не думать. Отключится. Пустая радиоволна только пищит в ушах, и голос чей-то приятный говорит: «Надежды нет. Она погибла вместе с Хейзел.» Он не знает с чего вдруг думает, что она мертва. Просто в один момент мысль проникает назойливо в голову, убивая в мозгу всё живое. Всю надежду. Всю силу. Всю волю и желание. Желание жить. Фрэнк знает свою малышку Хейзел — красивую и хрупкую, как утонченную фарфоровую куколку — совсем не слабую, волевую и сдержанную в нужной ситуации. Он знает, что будь она жива, давно бы нашла их. Из-под земли достала бы. Моря и океаны переплыла бы все. Полюса земные поменяла бы, но нашла их. А Фрэнк всё гонит прочь мысли, что больно слишком делают, но они проникают, пальцами крючковатыми сжимая виски, выдавливая из головы всё, что только можно. И слова Рейны уверенности не придают совсем. Только ложь сквозящую он слышит, и это, как пуля, в лоб его попадает. И всё, конец — он умер вместе с ней. Со смешной, наивной порой, но такой родной и любимой, что он даже отпечаток горечи не чувствует. Шок, не понимание, но принимание действительности. Реальности, что пожирает его с потрохами. Сквозь пелену он, кажется, чувствует её горячие и нежные, заставляющие его крышу срываться, прикосновения, что током кожу пробивают. До одури приятные. Опьяняющие. А потом вдруг в глазах сверкает, и страх мимо апатии появляется, когда входит та, что забрала его волшебницу навсегда, и Фрэнк Клариссу замечает. Оцепенение хватает, покалыванием на кончиках пальцев проявляясь. А ярость невероятная, что имея способность создавать огонь, как Лео, загорелся бы, как сигнальная ракета, в пух и прах разбившись, но прикончив эту тварь. Иного слова подобрать не может, а руки так и горят, мечтая свернуть шею богине, что играет перед ними невесть кого. Играет превосходно, по-настоящему. Он ненавидит её. Ненавидит за то, что боль причиняет, заскорузлые раны расковыривая вновь и вновь, заражая. Паразитом оставаясь там, пиявкой кровь точит, как воду. Это чувствуется на расстоянии даже, словно следит она за ним днем и ночью, глаз своих жутких не спуская. Плоть разъедая кислотой фтористо-водородной. Кости на костре всевластия сжигая, словно уже победила. Хотя, так оно и есть. Они проиграли. Момент упущен. — Есть идея, — голос Клариссы, хриплый до ушной боли, зависает в воздухе. Фрэнк переводит на неё взгляд давно потухший, даже угольки искр не тлеют, — их водой отчаяния тушат с каждым днем всё сильнее. — Какая? — Рейна подобна ему, как зеркальное отражение его эмоций и его боли. И только дочь Ареса воинственно смотрит, её глаза пламенем пылают. Она, как стойкий оловянный солдатик — не ломается пока. И Фрэнк поражается её энтузиазму и вере в то, что у них получится сбежать. Но очевидно же, что нет. — Фрэнк, ты должен нам помочь, — не просьба, приказ скорее, но не грубый, а переполненный надеждой. Кларисса так просто говорит, словно заучила весь текст наизусть, и сейчас декларирует его. Словно она говорит о погоде, а не о побеге. На все возражения Рейны о том, что ничего не выйдет (Фрэнк с ней полностью согласен), отвечает категоричное «нет», как будто одно слово могло заставить их пораскинуть мозгами, и просчитать возможные удачные варианты. Проблема была в том, что один вариант, в голове Фрэнка, был ужаснее другого, и кроме, как слово «смерть», больше в мыслях ничего не появлялось. — Мне стать животным? — спрашивает отрешенно, слушая в пол-уха, чувствуя только запах корицы, что всегда исходил от вьющихся и мягких волос Хейзел. Любимый его аромат. — Именно. Только животным таким, чтобы дверь снести, и в случае чего, мог дать отпор. — Кларисса, это безумие, — подает голос Рейна, кусая красные губы. — Он слаб. — Безумие — тут сидеть, сложа руки. А Фрэнк сильный, справится. — Она погибла, — бормочет под нос несвязными звуками, словно говорить не умеет, и язык то и дело заплетается. А Кларисса слышит всё, и мгновенно понимает. Подходит медленно к нему, волоча за собой цепь тяжеленную, присаживается на корточки, смотрит прямо в глаза, чернее Марианской впадины. Злые и наполненные болью. — Хейзел жива. С ней всё хорошо, — говорит, ждет реакции, а её нет. Фрэнк не верит, совершенно не верит, даже не слушает её особо. Просто слышит имя, что на губах застывает в безмолвном крике, и молчит. Молчит минуту, две, а потом вдруг поднимает голову, слишком резко, и, кажется, что-то повреждает в шее. Глаза из темных, становятся светло-карими, с большими зрачками. Лучащиеся разумом, но с едва заметной дикостью, что горит слишком глубоко, и сын Марса пытается сущность медведя обуздать. Он поднимается на четыре косолапые лапы, с когтями-полумесяцами, острыми, как лезвия ножа, что легко могут разорвать в клочья. Машет косматой головой, вдыхая пыльный воздух через черный и блестящий нос. Уши совсем небольшие теребятся, улавливая мельчайшие звуки. Открывает пасть, желтые клыки обнажая, дергает правой задней лапой так, что штырь, держащий цепь и наручники, вырывается, точно выдрали, кусок скалы отвалился вместе с ним, разбившись об пол на мелкие камушки. Фрэнк рычит, вставая на задние лапы, пытается снять наручники окончательно. Но они не поддаются, и он, явно решив оставить это дело, кидается в сторону опешившей Клариссы, выдирая её штырь. Точно также освобождает Рейну, чтобы потом сорвать дощатую дверь с ржавых петель, и пуститься в бега. В коридорах тихо, только крысы шуршат и пищат далеко. Темно, тьма окутывает, кажется, даже мозг до самой кочерыжки, и Фрэнк исключительно доверившись интуиции, сворачивает направо. А там уже бежит со всех лап, путаясь в чертовой цепи ежесекундно, но чудом не заваливается. Рейна и Кларисса бегут, от слабости спотыкаясь на каждом шагу, но цепей с вырванными штырями из рук не выпускают. Их и так заметили, так зачем же ещё больший шум создавать? Рейна падает на колени, стирая кожу до крови, с гулким вздохом, потому что силы у неё уже на исходе. Кларисса помогает претору подняться, когда троица оказывается у развилки. Коридоры темны и зловещи, из них тянет холодом и страхом, что кости насквозь пробивает, и ни один из них не знает в какой стороне выход. Черт, в голове Клариссы всё было легче! В конце концов, Фрэнк поворачивает налево, бежит дальше, на ходу превращаясь в льва с большим воротником шерсти вокруг головы. Фрэнк-лев явно гораздо лучше ориентируется в темноте, чем Фрэнк-медведь. Бегут, босые ноги сбивая в кровь, так, что трещат кости, и в уголках глаз слезы бисеринками собираются. А потом что-то накидывается на них сзади. Слуги богини вооружены до зубов, смотрят хищно, предвкушая битву. Рейна оседает на шершавый пол, слыша стук собственного сердца в ушах, пока кровавая полоса сочится из виска, куда прилетел удар с кулака. Кларисса вертит цепи на руках, подобно лентам акробатки, словно всю жизнь только этим и занималась. Цепи больно бьют противников, оставляя раны кровавые, а девушка испытывает сладкую месть. Они заплатят за всё. За всю боль. Фрэнк превращается то обратно в медведя, сбивая слуг Эн. с ног, то во льва, которому стоит только рыкнуть и пару раз когтями воздух рассечь, как полукровки убегают с криками о помощи. Пару раз оборачивается орлом, нападая на врагов, что крылья пытаются обломать. Но всё, что им удается сделать, это сорвать пару перьев. Он летает, когтями острыми царапая лица и руки, мечи и кувалды выбивая, клюя до крови, что катится струями по ладоням. Они бьются, пробираясь вперед, замечая среди нападавших знакомые лица, у которых на лбу, словно бегущая строка со словом «Предатель». В коридоре вдруг становится душно, хотя сквозняк всё ещё холодеет ноги. Пот заливает глаза, в груди, как будто огнем сияет. Руки болят, сухожилиями треща, пока Кларисса и Фрэнк пытаются отбиться. Рейна приходит в себя, хотя голова продолжает болеть, разбиваясь на части. Она толкает к стене врага ногой с такой силой, что огрев его ещё и цепью, парень не встает, потеряв сознание. Рейна бежит вслед за Клариссой, обезвреживая слуг богини, которые, кажется, всё прибывают и прибывают. Краем глаза замечает Фрэнка, под потолком парящего, что кричит что-то, накидывается на противников с ещё большим рвением и дикостью в птичьих глазах. Они прорывают живое кольцо, охватившее со всех сторон, и бегут вперед, мечтая только оторваться. Хотя, и понимают, что это невозможно. Практически. Поворот, развилка, вновь поворот, и бесчисленное множество коридоров — темных и холодных, узких и длинных — мелькают перед глазами. И толпа шагов и криков слышится позади, противники не отстают никак, всё ближе и ближе подбираясь. А девушкам бежать трудно. Дыхание сбилось давно, и руки цепь оттягивает, натирает до красных ободков на запястьях. Ноги в кровь сбиты и болят невероятно, словно боль стреляет, но не останавливаются, потому что остановился — умер. Бежишь — может, повезет, поживешь ещё немного. Когда очередной поворот оказывается перед полукровками, они бегут дальше, только спустя несколько минут поняв, что всё стихло. Не слышно ни шагов чьих-то громких, ни голосов и криков. В коридоре только темно да холодно. Кларисса останавливается, сползая вниз по стенке, когда Фрэнк орлом опускается рядом с ними, и превратившись обратно в человека, буквально падает и теряет сознание от усталости, прокручивая в голове мысли о любимой. Рейна подхватывает его, но у самой ноги держат едва ли, и она падает на колени, положив голову Фрэнка себе на ноги. Она тяжело дышит, закрыв плотно глаза, что перед ними пятна цветастые появляются. — Получилось? — потрескавшимися губами, что кровоточят, произносит Рейна. — Кажется, да, — Кларисса улыбается, словно конкретно с ума сошла. Она рада: у них получилось, несмотря ни на что. Несмотря на сопротивление. Кларисса замолкает, поворачивая голову вправо, и видит свет. Как по всем канонам — свет в конце тоннеля. Обращает внимание претора. У Рейны, кажется, глаза на лоб полезли, и челюсть где-то в темноте пола затерялась. Ни одна из них не верит в происходящее, кажется им сном, но ведь реальность всё. И то, что выход нашли, реальность тоже. Самая настоящая. — Нужно идти, — говорит Рейна, хмуро посмотрев на руки, липкой кровью запачканные. — Пока нас не прирезали. Кларисса безмолвно соглашается, поднимается с пола, подхватывая безвольного Фрэнка с одной стороны, а с другой его крепко держит Рейна. Они идут медленно, всё время оступаясь, чувствуя затхлый запах подземелья, от сквозняка, что усилился многократно и пылью бьет в лицо, слезятся глаза. Ноги трясутся и подкашиваются, в цепях путаясь всё время, но продолжают упрямо идти. А Фрэнк тяжелый, ноги по земле волочатся, и голова свисает обездвижено. Клариссу злость вдруг волной накрывает. Поднимается пламенем к горлу, обжигая желудок, сердце. Воздух из легких вышибая так, что сам орган жжет, словно пылает. И пальцы холодные сильно, с содранной местами кожей и мелкими царапинами, ходуном ходят и вибрируют. Остановить тремор невозможно. Как и пульсацию в висках, что думать мешает, отвлекает. Когда до выхода остается несколько метров, перед ними вдруг появляется Эн. с улыбкой безумной, но не портящей её прекрасные черты лица. Кларисса замечает слезы в глазах Рейны, видя в них разочарование и поражение. Опускает голову, несколько капель падают на шершавый пол, мгновенно впитываются в землю. Клариссе так и хочется закричать: «Нет, глупая, не сдавайся. Не опускай руки!». Но Рейна не услышит её. — Вы шли достойно, — говорит, едким и цепким взглядом сканируя насквозь, ещё сильнее сдавливая ребра так, что дышать больше нельзя. Совершенно. — Ты заплатишь за это! — Кларисса кричит. Невесть откуда взявшаяся смелость растекается приятным теплом по телу, скапливается в голове и на кончиках пальцев, и ладони горят. — Черт возьми, заплатишь! — Не стоит, дочурка Ареса, — примирительно поднимает руку вверх, прикрыв глаза. — Ты сделала всё, как надо. — Что ты имеешь в виду? — грубое и рваное слетает с языка. — Как думаешь, зачем я приказала перенести тебя к ним в клетку? — Я не знаю. — Зачем хотела, чтобы продолжала верить в то, что у тебя всё получится? — Я…Я не знаю, — неуверенно тянет Кларисса. — Неужели ты думала, что дам вам так легко уйти? Ты смогла снова заставить их поверить. Их сердца наполнились надеждой, которую я разбиваю сейчас вдребезги. Я хотела, чтобы вы попытались сбежать. Я хотела, чтобы ваши сердца наполнились злобой, которой сейчас наполняется твое. Именно это мне и нужно. — Для чего? — сквозь стиснутые зубы, до боли в челюстях и висках, где играют желваки. Самообладание слабеет с каждой новой минутой. — На вас моя метка. Вы поведете отряды на Олимп. Он падет, я отомщу за годы унижений. Вы — главные пешки в моих руках. — У меня нет никаких меток, — глухо и уже не так уверенно как прежде. — А как же твой ожог? — пальцы онемели и губы белые, как мел, дрожат. Смотрит на предплечье. Там сияют красным два перекрещенных копья. Это её символ. — Ты… — Кларисса знает, кто она. Знает и уже ничего сделать не может. — Так это ты, Эн. — Госпожа Энио. Богиня-спутница, — она взмахивает рукой, вокруг них кружится темный туман, а сознание заволакивает плотной поволокой полного подчинения богине.

4/0, Эн. Ты выиграла.